Нежные годы в рассрочку

скачать книгу бесплатно

– Да, у них мать толстая и рыжая, – подтвердила Аврора, и Владимиру Ивановичу сразу стало понятно, где живут «эти хохлы» – а именно на первом этаже в соседнем доме – он не раз бывал там...

– Во, курва! Я её ублажаю, а её выродки мою дочь бьют! Ну подожди, змея подколодная! Аврик! Иди, умойся, поиграй и не расстраивайся, папа им всем покажет кузькину мать! – И Владимир Иванович, распалённый гневом, обуреваемый единственным желанием – восстановить справедливость и отомстить за дочь, долго не мог попасть ногами в ботинки, без конца плюясь и отбивая мелкую дробь костяшками пальцев по калошнице; через десять минут, возбуждённый и готовый к вендетте, он выбежал из квартиры.

Гаврилов обошёл дом неприятеля и, оценив ситуацию, засел в кусты разросшихся акаций в десяти метрах от окон Таращуков. Несмотря на свою болезненную горячность, необыкновенную вспыльчивость и поистине феноменальную невыдержанность, Владимиру Ивановичу на сей раз удалось сдержать ярость и острое желание напакостить за дело, не по пустяку (а это вообще святое!). Сегодня он пришёл к выводу, что месть – это блюдо, которое нужно подавать холодным, и, сидя в засаде, развлекался, с чувством и упоением напевая под нос свой любимый романс «Гроздья акации» и подглядывая в окна первого этажа, в надежде увидеть, что какая-нибудь бабёнка решит переодеться.

Наконец над городом сгустились сумерки, Таращуки включили свет в комнате и на кухне. Гаврилову было прекрасно видно, как рыжая бестия накрывает на стол, как входит в комнату и зовёт мужа с детьми («выродками») ужинать, как супруг шаловливо хватает её за грудь – она хохочет...

– Во, курва! – не удержался Владимир Иванович и, сняв штаны, присел на корточки. – И чаво это мы там едим? Что это мы едим? Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п, – тук, тук, тук, тук, тук, – бил он себя по коленке. – А-а! Макароны с тушёнкой. Оч-чень аппетитно! – с натугой выдавил он из себя, затем последовал настолько же неприличный звук, насколько аппетитными были, по всей видимости, макароны. – Сейчас я вам малину-то подпорчу! Подгажу малину-то! – выжал он из себя, и снова раздался непристойный звук.

И тут произошло совершенно, казалось бы, нереальное и скабрезное действо, которое, быть может, следовало и опустить в нашем повествовании, но автор считает это неправильным, даже невозможным, поскольку без нижеописанного эпизода многоуважаемому читателю не раскроется до конца ни образ Гаврилова, ни его любовь по отношению к нашей героине, которая в тот момент, когда родитель мстил за неё, вытащила бабку из-под стола и, ухватив старушку за бесчисленные юбки, кружила то по часовой стрелке, то против – пока та не рухнула на пол.

Владимир Иванович поднялся во весь рост и вдруг ка-ак шваркнет чем-то дурно пахнущим, насыщенно-коричневым в окно Таращукам. Запульнёт и снова садится на корточки – тужится, кряхтит, опять поднимается в полный рост и швыряет своей «убийственной» бомбой по врагам. Так он садился и вставал до тех пор, пока окончательно не изгадил (в прямом смысле этого слова) Таращукам оба окна, с наслаждением наблюдая, как подлое семейство переполошилось: рыжая бегает, словно заводная кукла, из кухни в комнату и обратно, её муж, размахивая руками, подпрыгивает за столом, точно ванька-встанька, а дети – те будто окаменели: вытаращились (оправдывая в этом свою фамилию) в окно и не шелохнутся.

– Во дураки! Ну и дур-раки! Даже в голову не придёт выключить свет и посмотреть, кто их дерьмом обстреливает! – от души хохотал Владимир Иванович. Однако радовался он недолго – Таращук-старший догадался вскоре выключить свет и посмотреть, кто изуродовал им окна, которые неделю назад жена тщательно вымыла «с газеткой», но обидчика за кустами не узрел.

Разъярённый хозяин выскочил на улицу в чём был, а был он в белой майке и белых панталонах до колен, и прямой наводкой полетел к акациям. Но Гаврилов уже успел скрыться с места преступления.

Он вернулся к себе, позвонил носом в дверь и потом долго мыл руки хозяйственным мылом, удивляясь:

– Надо ж, какое въедливое! Ну теперь они стёкла неделю драить будут! Мать! Где щи? – потребовал он. Израсходовав массу сил и энергии, Владимир Иванович дико проголодался.

– Ага, Володя. Я щас, – и Авдотья Ивановна поплыла в кухню. – Оврорка себя плохо вела – закружила меня, я и бухнулась об пол, вон всю руку разбила! – жаловалась она, ставя перед Гавриловым тарелку со щами. – Обругай её.

– Шалишь?! – радостно воскликнул Гаврилов. – Молодец, Аврик! Вся в отца! Что это такое? Жирок? Хорошо! – И он с жадностью зачерпнул ложкой жирок, взглянул на него и усомнился – странный он какой-то был – этот «жирок» – тоненький, серенький. – Что это такое? Что? – переспросил он. – Мать! Ну ты совсем плохая стала! Это ж, т-п, т-п, т-п, т-п, т-п, – тук, тук, тук, тук, тук, – трамвайный билет!

– Да ладно тебе, Володь! Всё шуткуешь!

– Аврик! Глянь сюда! Что это?

– Билет, – подтвердил Аврик.

– Я ж говорю – трамвайный билет. Вон и цена есть – три коп.

– Как он туда попал?.. – задумалась тёща. – Лешой знает!

– Баушка сварила суп из трамвайного билета! – рассыпалась смехом Аврора.

– Из лифчика! Бат-тюшки! – осенило Авдотью Ивановну. – Я когда билет-то оторвала, я ж его в лифчик затыркнула! Ей-ей!

– А у тебя там, в лифчике, червонцы случайно не водятся, а мамаш? – И Владимир Иванович привстал и заглянул в разрез её белой кофты.

– Ой, Володя, смущаешь ты меня, – пискнула тёща и, покраснев до корней волос, поспешила скрыться в комнате.

Вот так, трамвайным билетом закончился тот самый обыкновенный для Владимира Ивановича день.

* * *

Двухнедельные отлучки супруга «по местам своей молодости с целью покаяния» и его безумные «катания на трамвайчиках» надоели Зинаиде Матвеевне пуще пареной репы, как, впрочем, и его чрезмерно насыщенная жизнь, изобилующая скандалами, драками, жалобами соседей, пьянством, но самое главное – его женщинами, что прятались полуголые то за ширмой, то в шкафу. От всего этого Зинаида порой глубокой ночью, разбудив Аврору, неслась вон из дома к старшей сестре – Антонине на улицу Осипенко и скрывалась там, ожидая, пока взбалмошный супруг не образумится и не приедет за ними с повинной – вот только за сына душа болела, но тот куда-либо уезжать из дома отказывался и говорил обычно:

– Я с бабушкой останусь.

На Осипенко было спокойно – Тоня целыми днями шила на заказ платья и блузы, её дочь – Милочка после школы бралась за излюбленное своё занятие – рисование (она вовсю готовилась в художественное училище), Александр Алексеевич Вишняков (Тонин муж), поужинав после работы, усаживался в кресло и читал газету. «Ничего не скажешь, повезло Антонине!» – нередко думала Гаврилова.

Когда Авроре исполнилось восемь лет, терпение Зинаиды Матвеевны лопнуло, и она подала на развод.

Тут, конечно, не обошлось без участия Гени – он, ненавидящий отчима всеми фибрами души и одновременно, несмотря на мальчишескую бедовость и смелость, боявшийся Гаврилова как огня, никогда не зная наверняка, что тот может выкинуть в ответ на его мелкие гадости, молча и бездейственно ждал подходящей ситуации, дабы поссорить с ним мать. И такая ситуация подвернулась – когда Владимир Иванович, в который раз, оставил известную скудную записку на столе.

– Ха! Твой Мефистофель опять уехал отмаливать грехи на свою историческую родину, – язвительно проговорил Геня баском, когда мамаша, уставшая и замотанная, пришла с работы домой, обвешанная сумками, как новогодняя ёлка шарами. Он всю жизнь будет называть ненавистных и омерзительных ему мужчин именем всем известного персонажа «Фауста» Гёте.

– Во, подонок! Во, идиот! – в сердцах воскликнула она и, бросив в коридоре сумки, метнулась в комнату. Она схватила клочок бумаги, на котором красивым, несколько нервным, прыгающим почерком с характерными завитками в буквах «о», «у» и «д» было начертано, что супруг вернётся, как «покается», и от злости и обиды разорвала записку на мелкие кусочки.

– Мамань! Да он от тебя гуляет! По бабам шляется, а ты терпишь! – заявил Геня, и это самое его заявление явилось последней каплей для Зинаиды Матвеевны – если уж ребёнок, её родной сын всё видит и знает, то что ж она – взрослая женщина, всеми уважаемый кассир часового завода и активный член месткома, закрывает на это глаза, не желает верить тому, что Гаврилов на самом деле изменяет ей направо и налево?!

– Развод! – прошипела она и принялась с нетерпением ждать супруга, пока тот наездится по местам своей грешно проведённой молодости.

Владимир Иванович вернулся спустя полторы недели – как обычно наигранно тих, послушен, скромен и немногословен.

– Я хочу, Володя, с тобой серьёзно поговорить, – сказала Зинаида Матвеевна. – Пошли на кухню.

– Да, Зинульчик, я тебя очень внимательно слушаю, – молвил Гаврилов кротко, почти шёпотом.

– Я решила с тобой развестись, – бухнула она без всякого предисловия. Владимир Иванович вылупил на неё чёрные глаза свои и заплевался, отчаянно отбивая мелкую дробь по столу.

– Это с чего это?! – наконец прокричал он – кротости и скромности как не бывало.

– А с того, что ты пьёшь, дебоширишь и изменяешь мне, – вот с чего! Денег приносишь мало – зажимаешь на книжки, за Авроркой не смотришь и вообще – идиот ты, Гаврилов! – заключила она.

– А ты не идиотка? – агрессивно спросил он и остановил на супруге долгий, злобный, пронизывающий взгляд. – Если прожила с идиотом одиннадцать лет, то кто ж ты после этого? Я тебя спрашиваю?! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! – Тук, тук, тук, тук, тук.