скачать книгу бесплатно
Все смеются.
IV
Погорелов, одет по-бальному[30 - …Одет по-бальному… – здесь акцентируется вхожесть И. С. Тургенева, прообраза Погорелова, в светское общество, «хорошее общество» Москвы и Петербурга 2-й пол. 1850-х – начала 1860-х годов [см., например: Письма И. С. Тургенева к графине Е. Е. Ламберт / Предисл., прим. Г. П. Георгиевского. М.: Скоропечатня А. А. Левенсон, 1915]. Светскость Тургенева была не столько его действительной включенностью в светское общество, сколько воспринималась так значительной, если не большей, частью литературного мира на контрасте с собственными привычками и кругом общения. Не избавлен был от этого и Боборыкин, оставивший в своих поздних мемуарах куда менее комплиментарное и явно несущее следы недовольства описываемым персонажем свидетельство о Тургеневе, чем в очерках, посвященных ему (прежде всего во время, близлежащее к его кончине и похоронам) [см. по указателю имен: Боборыкин П. Д. Воспоминания…].], за ним Кленин.
Погорелов. Я насилу отыскал дом. Давно вы здесь поселились?
Кленин (немного сконфуженный). Нет, на днях, обзавожусь только… Позвольте, Александр Иваныч, представить вам друзей моих: магистр Сахаров, Бурилин композитор, Подуруев – наш молодой талант… Он желал бы подвергнуть вашей высокой оценке одну вещицу… Караваев, Гудзенко…
Погорелов (делает общий поклон). Весьма рад, господа…
Кленин (обращаясь к Элеонскому). Вы знакомы?
Элеонский. Нет-с.
Кленин. Господин Элеонский, сотрудник журнала «Прогресс».
Погорелов. Очень приятно. (Точно вспоминая.) А, господин Элеонский, я читал вашу вещь, мне говорили об вас… Теплая вещь, милые пейзажи, очень милые пейзажи… Поздравляю. Вы выступили удачно…
Элеонский. Как умел-с. (Отходит.)
Кленин. Присядьте, Александр Иваныч, пригрейте нашу немноголюдную семью… вы такой дорогой гость, что не пользоваться этим грешно. Вот Подуруев, наш юный поэт… желал бы прочесть вам одно стихотворение. Вещица с колоритом… из античного мира.
Подуруев. Александру Иванычу может быть совсем неохота слушать мое стихотворение.
Погорелов. Отчего же… (Смотрит на часы.) Только, любезный Кленин… я немножко тороплюсь… Не мог отделаться от приглашения. Нужно ехать к одной барыне… и, главное (улыбается), нужно непременно быть остроумным… а ведь вы знаете, что это русскому литератору нелегко…
Кленин. Будете читать что-нибудь? Барыни, значит, счастливее нас.
Погорелов. У меня нет ничего конченого… да я теперь почти закаялся…[31 - Такого рода высказывания свойственны Тургеневу и в начале 1860-х. Так, например, 22 декабря 1862 г. (3 января 1863 г. по н. с.) он пишет Борисову из Парижа: «Я решительно ничего не могу делать – кое-что вертится в голове, но ничего не ложится на бумагу». Однако более всего они характерны для периода после публикации в 1867 г. «Дыма» и, по крайней мере относительной, неудачи романа.] (Общая пауза.) Вы занимались когда-нибудь буддизмом?[32 - Интерес к буддизму связан во многом с увлечением русского общества философией Шопенгауэра, затронувшим не только Фета и Тургенева, но даже радикального критика Варфоломея Зайцева, напечатавшего в «Русском слове» (1864, № 12) большую и проникнутую симпатией статью о нем. В ней Шопенгауэр именовался «одним из замечательнейших мыслителей» Германии и трактуя его роль как «расчистку поля для деятельности естественных наук» [см.: Зайцев В. А. Избранные сочинения. В 2 тт. Т. 1: 1863–1865 / Под ред. и с примеч. Б. П. Козьмина. М.: Издательство Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев, 1934. С. 267–303].]
Кленин. Да, читал кое-что…
Погорелов. Не правда ли, какие прекрасные мифы… я в восхищении… Нечто грандиозное… напр<имер>, хоть бы это представление всеуничтожаемости… в виде радуги… эти бесчисленные пузырьки лопающихся индивидуальных жизней…[33 - Аллюзия на рассказ И. С. Тургенева «Призраки», опубликованный в журнале Ф. М. Достоевского «Эпоха» (1864). Напомним, этот же рассказ спародировал Достоевский в «Бесах», на что Тургенев в письме к Полонскому отзывается в 1871 г. демонстративно спокойно, но полтора года спустя в письме к Милютиной от 3(15) декабря 1872 г. взрывается: «Достоевский позволил себе нечто худшее, чем пародию… он представил меня под именем Кармазинова, тайно сочувствующим нечаевской истории. Странно только то, что он выбрал для пародии единственную повесть, помещенную мною в издаваемом некогда им журнале, повесть, за которую он осыпал меня благодарственными и похвальными письмами» [Клеман М. К. Летопись жизни и творчества И. С. Тургенева / Под ред. Н. К. Пиксанова. М., Л.: Academia, 1934. С. 213].] Весьма грандиозно!.. (Смотрит на часы и встает.) Очень жалею, что не могу посидеть у вас, любезный Кленин.
Кленин. Как, уже покидаете нас, Александр Иваныч? Чем же мы так провинились?
Погорелов. Ха, ха, скорее я провинился и жду наказания, скука будет смертная… Зайдите как-нибудь ко мне. Я до 12 всегда дома…
Кленин. Долго думаете пробыть в Петербурге?
Погорелов. С неделю еще… Прощайте, господа! (Делает общий поклон и уходит. Кленин его провожает.)
V
Элеонский. Ха, ха! (Подходит к Сахарову.) Как вы полагаете, сколько он времени перчатки напяливал?
Сахаров. Не знаю-с.
Элеонский. А в идеалы тоже, чай, верит?
Сахаров. Что же вы находите в нем странного?
Бурилин. Не всем же быть санкюлотами…[34 - Санкюлоты (франц. sans-culottes; неточно переводится словами «бесштанники», «голоштанники») – в эпоху Французской революции 1789–1794 гг. так назывались революционно настроенные представители простонародья, прежде всего городской бедноты, в отличие от представителей высших классов: последние носили culottes, т. е. штаны по колено, с чулками, а первые – панталоны, длинные штаны до пят.]
Элеонский. Слышите, Гудзенко, какое благоухание пошло по всей комнате?
Гудзенко. Хорошо воняет.
Элеонский (Подуруеву). Вы утешьтесь, ведь сразу нельзя удостоиться чести продекламировать перед особой его литературного превосходительства.
Подуруев. Генерал – что и толковать!
Элеонский. Надо спросить мнения вашего друга господина Кленина. (Караваеву.) Вы, кажется, актер?
Караваев. Так точно.
Элеонский. Вместо того, чтоб мужиков да купцов нам коверкать, вы бы угостили нас вот этаким экземплярчиком. Отменно выйдет, право!
Кленин (возвращаясь из передней). Уехал, не могу, говорит, остаться, больно уж барыня упрашивала!
Элеонский. Барыня-то, значит, пересилила ваши просьбы, господин Кленин!.. Что же вы не догадались, нам бы всем надо было на колени стать пред его превосходительством. Авось смилостивился бы! Ха, ха! Вот они, ваши идеалисты, чистые духом и помышлениями! Полюбуйтесь! Ему пора в салон, там, видите ли, запах другой, накурено духами, кресло покойное он себе насидел! Разные дуры в кружевах ахают от его медоточивых речей! И господа литераторы с такими пошляками заигрывают, приседают перед ними. Кланяются чуть не в ноги – соблаговоли, батюшка, сказать милостивое словечко, соблаговоли пожертвовать нам хоть две странички с твоим именем, на вес золота купим, только бы к подписочке!
Кленин. Это уж слишком, господин Элеонский, я не знаю, на что вы злитесь!..
Бурилин. Погорелов похвалил вашу повесть, а вы ругаетесь.
Элеонский. Вот оно что!.. Кому, дескать, похвальный лист выдадим, того навеки осчастливим!.. (Передразнивая.) Продолжайте, господин Элеонский. У вас милые пейзажики есть!.. Милые пейзажики!.. Мы землю грызем с горя да с нужды, у нас живого места нет ни в сердце, ни в мозгу, мы кровью и желчью пишем, а господин Погорелов видит в этом милые пейзажики! Мы стонем и проклинаем! А господин Погорелов одобряет нас за картиночки, да индейской философией потешается. Больно, видите ли, хорошо радуга суету мира изображает!..
Кленин. Мне жалко вас, господин Элеонский! Вы зашиблены тупой и безвыходной доктриной! Против чего ратуете вы, что проклинаете, что громите? Знают ли про то даже те, от кого вы впервые научились вашему фанатическому жаргону? Спросите их! Только вряд ли у них хватит честности, чтобы поведать вам свое круглое невежество и свою сатанинскую гордость!
Элеонский. Не знаю, кого жалеть – меня или вас, господа! Я неграмотный бурсак, мне, значит, такая уж линия выпала: пресмыкаться в грязи и лжи окаянной; но я, по крайности, рад тому, что привелось мне самолично распознать, что такое петербургские идеалисты и прекраснолюбцы!.. Я начистоту вам отрежу, у вас был такой умысел: посмотрим, дескать, мы этого дикого зверя. Коли он в меру брыкается, так нельзя ли его приласкать да прикормить, чтобы он на нашу лавочку работал! А то из-за чего же биться! Какая вам во мне сласть, скажите на милость. Ан, штука-то вышла жалостная! Я своим глупым умишком мекаю, что вы, господа, не в пример больше моего обличье свое показали: выложили всю суть своей слащавой гуманности! Благодарим покорно и за это. С изуверами, господин Кленин, я могу ужиться, потому что они простые люди, как и я же грешный, а из вашей благоухающей обители я бегом убегу, да не вернусь в нее и тогда, когда мне придется без хлеба по целым дням сидеть! Зачем вам таких безобразников, как наш брат скорбный бурсак! Вы уж лучше пред господином Погореловым лишний разок потанцуйте!
Гудзенко. Полноте, Элеонский, что это в самом деле, господа, за напасть такая! Как сойдутся, сейчас ругаются! Что мы, дикие звери, что ли?
Кленин. Дикие, Гудзенко, хуже диких. Те, по крайней мере, грызутся, когда голодны, а мы – походя!.. Но спроси ты у господина Элеонского, на чьей стороне больше задору? Хватит ли у него настолько добросовестности, чтобы сказать: я, как новый человек, пришел обругать дряблых романтиков и показать им всю мерзость их обскурантизма!
Элеонский. Я бы ни за что не пошел к вам, господин Кленин, если уже желаете знать правду! Гудзенко две недели приставал ко мне, чтоб я познакомился с его приятелями. Спросите его, коли не верите. Ну вот и познакомились! А разбирать, кто кого задирал первый, я совсем не желаю! Это только школьники да нищие старушонки промежду собою так перекоряются.
Подуруев. Господа! Я требую слова!.. Что может положить конец сим бесплодным прениям? Я торжественно вас спрашиваю и торжественно же отвечаю: виноградное вино, именуемое хересом!
Караваев. Оченно прекрасно.
Гудзенко. Известно, лучше выпить!
Бурилин (сквозь зубы). Чем слушать семинарское вранье!
Подуруев. Дай же мне докончить! Предвидя истечение бурных словесных потоков из уст двух литературных бойцов, я заблаговременно озаботился о снабжении сего сонмища потребным количеством живительной влаги, которую и предлагаю вашему благосклонному вниманию вместе с гекзаметром величайшего из поэтов российских:
Юноша! скромно пируй и шумную Вакхову влагу
С трезвой струею воды, с мудрой беседой мешай!
Что скажешь, Виктор? Похвали меня за то, что я возжелал сочетать две стихии, пьяную и трезвую! (Сахарову.) И ты, мудрец, положи свое одобрение.
Сахаров. Одобряю. Другого исхода, кажется, не предвидится.
Подуруев. Отобравши мнение старейшин, в одно мгновение ока, как мифический Ганимед[35 - Ганиме?д (?????????) – прекрасный юноша, сын троянского царя Троса, похищенный из-за своей красоты Зевсом, который сделал его виночерпием на пирах богов и своим возлюбленным.], обнесу вас амброзией, получаемой в погребке Фохта[36 - Торговый дом Фохта, существовавший с 1817 г., вел торговлю винами (в том числе располагая собственными виноградниками на Кавказе).] за целковый рубль! (Убегает.)
Кленин. У Подуруева есть жар художника! Желал бы я, господин Элеонский, смягчить хоть стаканом вина горечь нашей первой полемической вспышки! Верьте, что мы люди, испившие чашу разъедающей борьбы, способны отозваться добрым движением даже на презрительное высокомерие новых людей, если видим в них священный огонь разума и энергии!
Подуруев (возвращается с бутылками). Эван, эвое!.. Да здравствует Фохт и литературная терпимость!.. Господа, придвиньтесь, тесней, подставляйте ваши стаканы! Кто боится хересов, может пробавляться пивом Крона[37 - Пивоварня А.-Ф. Кромна существовала в Петербурге с конца XVIII века – ее основатель служил пекарем при дворе Екатерины II. Как пишет Ю. Демиденко: «Согласно семейному преданию, императрица и дала Крону денег на обзаведение собственным делом. Бывший пекарь совместно с компаньоном Даниельсоном устроил свою пивоварню недалеко от Александро-Невского монастыря, а дела его пошли так успешно, что уже в 1804 году его предприятие выпускало пять тысяч бочек пива в год. Производство это можно было считать образцовым, неслучайно в 1818 году Крон и Даниельсон выпустили пособие для начинающих пивоваров: «Описание пивоваренного завода, находящегося в С. – Петербурге, и способов приготовления на оном пива и портера по Англинской методе, сочиненное содержателями сего завода Кроном и Даниельсоном». Пивоваренное заведение Крона осуществляло поставку пива ко двору. В 1850-м году предприятие сменило адрес, переехав к Калинкину мосту. Наследник Крона покинул Петербург и, обосновавшись на Мадейре, сделался поставщиком вин. Новые же владельцы заведения не забывали указывать уже ставшую известной марку – «Калашниковский пиво-медоваренный завод (быв. А. Крон и K°)».С 1840-х годов на пивоварнях Крона начали изготавливать «Баварское пиво низкого брожения», пользовавшееся большим спросом. А в 1900–1910-е годы «Калашниковский пиво-медоваренный завод» выпускал «Баварское» темное и светлое, «Новое» темное и светлое, «Санкт-Петербургское Кабинетское», «Венское столовое» темное и светлое, «Мартовское», «Столовое», фирменное «Кроновское» темное и светлое, «Мюнхенское», «Пильзенское», «Богемское», английский портер, меды – ягодно-фруктовый, фруктовый, лимонный, розовый. Завод содержал и собственное заведение искусственных шипучих ягодных, фруктовых вод и лимонадов» [Демиденко Ю. Что пили в старом Петербурге // Теория моды. 2011. № 4 (22). https://www.nlobooks.ru/magazines/ teoriya_mody/22_tm_4_2011/article/18828/].], напоившим струею остроумия российские карикатурные журналы! Позвольте чокнуться с вами, Элеонский!
Элеонский. Отчего не чокнуться! Давно бы вы позаботились, Подуруев. На одной матери-сивухе может сойтись русский человек с лютым врагом своим.
Подуруев. А вы разве желаете хлебного?
Элеонский. Все равно! Я всякое употребляю.
Гудзенко. Ну, слава Богу! Хоть на минутку отпустите душу на покаяние!..
Кленин. Так должно быть, Гудзенко! Кто много страдал, на того под конец все накинутся…
Сахаров. Святая истина!
Подуруев. Яко на царя зверей в басне Крылова.
Караваев. Всякая, значит, животина.
Бурилин. И чистая, и нечистая!
Элеонский (выпив залпом стакан). Да, господа, и осел с долгими ушами. Помню я эту притчу! Значит, осел-то я?[38 - Имеется в виду басня И. А. Крылова «Мор зверей» (1808). Примечательно, что у Крылова виновным и несущим жертву за всех оказывается вол, а не осел. Осел же выступает жертвой в аналогичной басне Лафонтена, послужившей Крылову исходником. Тем самым получается, что Элеонский не знает хрестоматийной басни Крылова, но знаком (вопреки собственным уверениям в неучености) с французским оригиналом, и оскорбляется им (равно как не знает или забыл русский текст и Бурилин, аналогично Элеонскому воспринимающий реплику Кленина как завуалированное оскорбление неприятного ему литератора-пролетария). Однако Кленин цитирует именно Крылова, и тем самым не имеет в виду оскорбить собеседника, поскольку у Крылова вол оказывается жертвой, но не по причине своей глупости, а из-за простодушия (воистину всерьез воспринимая свое положение как следствие вины, греха).]
Кленин. Помилуйте!
Сахаров. Что вы!
Бурилин (Караваеву). Насилу-то догадался!
Подуруев. Это малянтандю![39 - Малантандю (фр. malentendu) – недоразумение, неувязка, оплошность.] Выпейте-ка! (Наливает ему.)
Элеонский (еще выпив). Что ж, ничего, не бойтесь, господа, я не обижаюсь!.. На дуель не вызову, я человек штатский!.. Только дайте мне сочинить нравоучение, я его больше изготовлю в презент господину Кленину.
Гудзенко (дергая его за руку). Полноте, Элеонский… опять вы!
Кленин. Оставь, Гудзенко, пускай господин Элеонский говорит, что ему угодно.
Элеонский. А вот что мне угодно! Вы изволили на своем поэтическом наречии выразиться: кто много страдал… И еще раньше: мы, испившие чашу разъедающей борьбы… Так, кажется, или нет?
Кленин. Так… Что ж из этого?
Элеонский. Я нарочно переспрашиваю. А то после скажут, пожалуй, что вот пришел безобразный кутейник и так напился, что перевирал даже изречения своих вдохновенных собеседников! Вы, господин Кленин, и в лице вашем люди сороковых годов испили чашу разъедающей борьбы! Прекрасно! И вы с этим носитесь как… (останавливается) есть такая поговорка, да я ее не вставлю, хоть меня и сравнили с долгоухим ослом! Смотрите, дескать, на нас, мальчишки, и проникайтесь святым благоговением… Мы испили чашу страданий, мы отмечены божественным перстом, мы вынесли роковую борьбу!.. Треску-то, грому-то, бенгалики-то сколько – страсть! Вы меня экзаменовали, господин Кленин, позвольте и вам задать вопросец? Какие это страдания? Что за борьба? Где эти невиданные подвиги? Под какими терзаниями падали вы, святые мученики? Я, коли хотите отвечу за вас, господин Кленин! Читали вы немецкие книжки, а по французским развратничали. Когда собирались промежду собою, клубничные акростихи писали, шепотом либеральничали, да на крестьянский оброк ездили за море проливать слезы умиления перед Сикстинской Мадонной! Вот ваше времяпровождение, вот ваши подвиги! А теперь разберем и роковую борьбу. Развивать вы больно любили женский пол насчет идеалов? Восстановлять, значит, из бездны падения! Вот и нарвется из вас кто-нибудь на бабенку. Поминдальничает с ней, а потом и втюрится в нее пухлой душонкой. Разумеется, через годик он ей надоест, как солодковый корень. (Смотрит на Кленина пристально.) Она его и бросит, и пойдет направо и налево блудить! Он же ее приучил к халатной жизни! Сбежала бабенка – идеалист запил. Вот вам и вся роковая борьба! Так или нет, господин Кленин?..[40 - Личная жизнь Ап. Григорьева отличалась и известной неупорядоченностью, и несчастностью; при этом трудно судить со стороны и по отдалении времени, что за чем следовало. Первая большая любовь, повлиявшая на всю его последующую (в том числе литературную) жизнь, оказалась обращена на Антонину Федоровну Корш – одну из девиц большого и известного в русской истории семейства Коршей.Один из ее братьев, В. Ф. Корш, был с 1855 по 1862 г. редактором «Московских ведомостей», а с 1863 и по 1874 г. – редактором «Санкт-Петербургских ведомостей», превратившим их в ведущее либеральное издание, в котором составили себе первую известность сделавшие затем себе большие карьеры А. С. Суворин и В. П. Буренин, с конца 1870-х ставшие личными и литературными последовательными неприятелями Боборыкина. Другой брат, Евгений, после раскола в редакции Катковского «Русского вестника» в 1858 г., возглавил «Атеней» (1858–1862), орган московских «людей сороковых годов». Любовь Корш вышла замуж за Никиту Ивановича Крылова, знаменитого в 1840-е годы профессора римского права Московского университета (его учеником был Ап. Григорьев).Влюбленность в Антонину Корш оказывается несчастливой – Григорьев встречает соперника в лице Константина Дмитриевича Кавелина, в дальнейшем известного русского юриста и историка права. Не выдерживая создавшегося положения, Григорьев бежит из Москвы, оставив должность секретаря университетского правления, и проводит следующие годы в Петербурге, литератором-поденщиком, обильно печатаясь в «Репертуаре и пантеоне» и переживая первый большой взлет своего поэтического творчества.В 1847 г., после петербургской загульной, по крайней мере временами, жизни, Григорьев возвращается в Москву и предпринимает попытку остепениться. Путь для этого он выбирает вполне «романтический» – и женится на сестре Антонины Корш (Кавелиной), Лидии. Первые годы их жизнь выглядит довольно мирной, но дальше все ширится семейный разлад (к тому же с годами Лидия приобщится к алкогольной слабости Аполлона – в конце концов жизнь ее закончится более чем печально, она сопьется и умрет больной старухой в 1883 г., сгорев заживо).На 1851–1854 гг. приходится взлет деятельности Григорьева-критика, ставшего главной теоретической силой «молодой редакции» «Москвитянина», формулирующего основы своего «органического воззрения» и истолковывающего вместе с другими сотрудниками журнала, прежде всего Энгельгардом и Алмазовым, художественный смысл и принципы драматургии Островского, пытаясь выстроить новую эстетическую систему, вне споров 1840-х годов, где искусство понимается как самостоятельная, не сводимая к какому-либо иному началу реальность.В 1850 г. начнется другой большой роман в жизни Григорьева: он влюбится в Леониду Яковлевну Визард, молодую девушку из семейства, тесно связанного с тем же кругом, в котором прошли молодые годы Григорьева (брат Леониды Визард был домашним секретарем Грановского, сама она жила некоторое время в семействе Фролова, ближайшего друга Грановского, а их обоих связывала большая близость с Кетчерами). Визард не отвечала Григорьеву взаимностью, но его чувство к ней, как полагал Иванов-Разумник, было наиболее глубоким, по крайней мере последнее свое стихотворение, уже 1864 г., он скрытым образом посвятил именно ей [Иванов-Разумник. Аполлон Григорьев // Григорьев А. А. Воспоминания… С. 631]. В конце 1856 г. Леонида Визард выходит замуж за Владыкина, студенческого товарища Сеченова [отметим попутно сложную переплетенность житейских и литературных отношений: Сеченов и его отношения с четой Боковых, семьей домашнего врача Чернышевских, послужили последнему одним из источников для сюжета «Что делать?». Впоследствии уже в жизни и независимо от романа, к тому времени еще целиком не опубликованного, повторится часть тех ходов, которые вообразил для своих героев Чернышевский. – см.: Рейсер С. А. Некоторые проблемы изучения романа «Что делать?» // Чернышевский Н. Г. Что делать? Из рассказов о новых людях / Изд. подгот. Т. И. Орнатская и С. А. Рейсер; примеч. С. А. Рейсер. Л.: Наука, 1975].В июле 1857 г., после окончательной неудачи возобновить и установить на новых началах «Москвитянин» или найти другую прочную журнальную трибуну, Григорьев, видимо, не без помощи Погодина [Виттакер Р., Егоров Б. Ф. Жизнь Григорьева в письмах // Григорьев А. А. Письма. СПб.: Наука, 1999. С. 300], с которым его связывали самые прочные отношения со времен университета и вплоть до конца жизни (более половины всех сохранившихся писем Григорьева составляют его письма к Погодину), принимает приглашение Трубецких и уезжает в Италию в качестве домашнего учителя 15-летнего князя. В письмах Е. С. Протоповой (бывшей учительнице Визард по музыке), сохранившихся, увы, лишь по явно неполной публикации 1865 г., Григорьев делится своими переживаниями и размышлениями о прошлом. В конце 1858 г. Григорьев возвращается в Россию. Познакомившись в Париже с графом Кушелевым-Безбородко, безалаберным и взбалмошным меценатом, он получает от того предложение возглавить основанный им журнал «Русское слово» [в этом контексте и произойдет вскоре знакомство Григорьева с Боборыкиным]. Впрочем, отношения их почти сразу разладятся, когда окажется, что Григорьев – не единственный редактор журнала, а также независимо от этих принципиальных вопросов, выяснится, что он (если не вообще, то уже) совершенно неспособен к регулярной редакторской работе, опустившись до каких-то мутных дел с деньгами, взятыми из редакционной кассы для авторов, но до авторов не дошедших [см.: Книжник-Ветров И.С. П. Л. Лавров в его письмах // Шестидесятые годы: Материалы по истории литературы и общественному движению / Под ред. Н. К. Пиксанова и О. В. Цехновицера. М., Л.: Изд-во АН СССР, 1940. С. 284–285, 288]. Далее будут совсем смутные годы – случайного сотрудничества в «Русском мире», в «Сыне Отечества», с 1861 г. Григорьев найдет более прочное пристанище во «Времени» братьев Достоевских, но и здесь все будет весьма далеко от единодушия; все закончится отъездом Григорьева в Оренбург, где он будет учителем в местном кадетском корпусе. Отъезд этот будет связан с последним большим романом в жизни Григорьева: где-то в конце 1858 или начале 1859 года он познакомится с Марией Федоровной (фамилия ее неизвестна), девицей легкого поведения, приведенной в номер к Григорьеву. Случайная связь обернется тяжелым романом, и закончится в конце концов разрывом в 1862 г.По возвращении из Оренбурга он вновь примется сотрудничать во «Времени» Достоевских, потом – в «Эпохе», которую они начнут издавать после запрещения «Времени» в 1863 г. за статью Н. Н. Страхова по поводу польского вопроса, воспринятую как недопустимое превозношение Польши и поляков перед Россией. Одновременно с сотрудничеством с журналом Достоевских, Григорьев пробует вновь самостоятельное редакторство, взявшись руководить издаваемым Стелловским «Якорем» (и сатирическим приложением к нему – «Оса»), но и там он не уживается; впрочем, нужда в деньгах не дает ему вовсе уйти и из этого журнала – в 1864 г. он продолжает работать в нем, но теперь уже в качестве переводчика [Виттакер Р., Егоров Б. Ф. Жизнь Григорьева… С. 304]. В последний год он неоднократно сидит в долговом отделении (долговой яме, по выражению той эпохи), находя это даже удобным для себя – дабы работать без отвлечения, что трудно ему обеспечить своими силами. Умер Григорьев 25 сентября 1864 г. [об Ап. Григорьеве см. подробнее: Виттакер Р. Последний русский романтик: Аполлон Григорьев (1822–1864 гг.) М.: Common place, 2020; Егоров Б. Ф. Аполлон Григорьев. М.: Молодая гвардия, 2000].Уже из сказанного видно, насколько история, кратко излагаемая Элеонским Кленину похожа на обстоятельства жизни Григорьева, – и для последующего сюжета основанием служит история отношения Григорьева с Марией Федоровной (подробно изложенная им самим в письмах к Н. Н. Страхову). Однако Элеонский не просто «запирается», отказываясь признавать знание реальных обстоятельств жизни своего собеседника – его последующая отсылка к типичности происходящего имеет основание: достаточно вспомнить изложенную Герценом в «Былом и думах» историю Боткина и некой француженки Арманс, девицы также не слишком скромного поведения, завершившуюся браком и стремительным расставанием новоявленных супругов. Не менее характерны будут разнообразные истории из личной жизни ближайшего друга Герцена, Н. П. Огарева – начиная с его первого брака, через несколько лет закончившегося разъездом и своеобразным тяжелораспутным образом жизни Марии Львовны (близкой подруги Авдотьи Панаевой, напомним, многолетней сожительницы Некрасова, компаньона ее мужа, Панаева, по изданию «Современника», сестры жены другого издателя и редактора Краевского) [см. Гершензон М. О. Избранное. В 4 тт. Т. 3: Образы прошлого. М., Иерусалим: Университетская книга, Gesharim, 2000. С. 250–414].Примечательно, что идею перевоспитания, обращения к новой жизни Боборыкин в пьесе связывает исключительно с «людьми сороковых годов», в то время как идеи эмансипации и многочисленные попытки обращения проституток на путь истинный, социального перевоспитания и личных опытов связаны именно с «шестидесятниками» [и в своем романе «Жертва вечерняя», впервые опубликованном в 1868 г., он побуждает героиню, заинтересовавшуюся современными идеями, прежде всего обратиться к перевоспитанию «падших женщин»].]
Кленин (бледнеет). А если б и так, господин Элеонский?.. Продолжайте, продолжайте! Начавши глумлением, вы кончите, быть может, правдой!..
Элеонский. Разве я выдумываю? (Наклоняется к нему через стол.) Я у вас первый раз в жизни, и на портретах вас никогда не видал, а судьбу вашу как по писанному читаю.
Кленин. Почему это – мою именно?
Элеонский. А вы разве отказываетесь от такой чести?
Кленин. Я вас не понимаю.
Элеонский. Будто бы! Небось, понимаете… Бабенка, медного гроша не стоющая – вот ваша роковая судьба, господа! И это борцы, мученики, титаны!.. Раскиснут на Гегеле [41 - Гегель здесь используется как общее имя философских увлечений и интересов 1830–1840-х гг. Для отношения к философии Гегеля – без какого бы то ни было знания ее – ярких представителей «шестидесятничества» напомним, что Варфоломей Зайцев, критик благосветловского «Русского слова», именовал Гегеля «невежественным шарлатаном», а Писарев, ведущий критик того же журнала, утверждал: «О философии Гегеля распространяться нечего. Всякий читатель знает не понаслышке [sic! – А.Т.], что это штука хитрая и что понять ее мудрено и, кроме того, бесполезно» [цит. по: Чижевский Д. И. Гегель в России / Вступ. ст., сост. А. А. Ермичева. СПб.: Наука, 2007. С. 296].], да потом и падают несчастными жертвами от какой-нибудь любовишки!..
Кленин (встает). Довольно, довольно, господин Элеонский, ни слова больше! Это не цинизм даже, это, это…
Элеонский. Что вы испугались! Разве я ваши тайны рассказывать стану! Очень мне нужно! Мы не бойцы, не мученики, не титаны, такою дрянью не занимаемся. Уж если мы запьем, так не от бабенки, ха, ха… Поучение кончено. Прощайте, господа, другой раз, небось, не будете зазывать к себе на смотрины безобразного бурсака… (Встает и идет к двери.)
Кленин (догоняя его, порывисто отводит к двери). Если вы честный человек, вы не уйдете так!
Элеонский. А что еще?
Кленин. О какой женщине говорили вы?
Элеонский. Я почем знаю!
Кленин. Вы лжете, вы знаете ее!
Элеонский. Все чай меньше вас…
Кленин. Я вас заклинаю сказать мне, где она, как вы столкнулись с ней?
Элеонский. Как?.. Известно, как!..
Кленин. Где, где, я вас спрашиваю!
Элеонский. Навестить желаете? Пейзажик выйдет хоть куда!
Кленин. Ни слова больше… Номер дома?
Элеонский. Небось сами найдете! Ха, ха!.. Идеалист! Мученик!.. Я, пожалуй, сведу!..
Кленин (отшатнувшись). Ступайте, ступайте!..
Элеонский (в дверях). Прощайте, Гудзенко!.. Спасибо за угощение! (Уходит.)
VI
