скачать книгу бесплатно
Кантаков вытянул часы из-под своей куртки и посмотрел.
– У меня есть еще малая толика времени. Мне и самому что-то подвело живот… раньше положенного срока. Посидим маленько и туда!… Там еще потолкуем.
– Вы не на охоту ли собрались? – спросил Заплатин, оглянув костюм Кантакова.
– Ха, ха! Вы думаете, это у меня охотничья сбруя?
Приятель спешно закурил папиросу.
– Нет, это дорожная моя форма. Я ведь сегодня утром… ввалился в Москву… оттуда! – Он указал рукой вправо. – И вчера еще трусил на перекладных. Там не такая погода, как здесь. Везде грязь – непролазная.
– Защищать ездили?
– Это еще впереди. А для знакомства с клиентами.
– Мужички?
– Фабричные.
– Вы… никак, недавно защищали?.. Я читал.
– Как же! Про меня толкуют, видите ли, что я в Гамбетты лезу… ха, ха!.. Специальность себе сделал из фабричных беспорядков.
– Правда это?
– Правда-то правда; но с моей стороны тут умысла, спервоначала, никакого не было.
Кантаков сильно затянулся и выпустил длинную струю дыма.
У его собеседника было особенное настроение. Что-то опять приятно щекотало в груди от этой встречи с таким даровитым и сильным малым, как этот Сергей Кантаков. Что-то было в его тоне, голосе, минах и движениях подмывательное и бодрящее.
– Лихая беда – начало, Заплатин. Попали на зарубку – и пошло! Первая моя защита в этом вкусе подвернулась случайно. Уступил мне ее мой принципал, у которого я в помощниках.
– Тоже стачка?
– Как же… Пустяшное, в сущности, дело.
– На какой фабрике?
– На прядильной мануфактуре – как водится. Наш Манчестер… Их степенства – разумеется, испужались. Сейчас в губернию… команду! Все – честь честью! Буйства никакого. Ни погрома, ни хищения… а только оказательства, и довольно толковое, – значит, с уговором, а главное – скопом!
– Удалось обелить?
– Не всех, но почти что всех. Наказание – больше для прилики… С этого и началось. А потом – зима такая выдалась. Несколько было "волнений", выражаясь газетным жаргоном, – и все в одном районе.
– Вы и втянулись? Еще бы! Дело живое!
– Палат каменных на таких процессах не построишь. А теперь уж и тянет. Жалко народ. Да и совсем новый для меня мир открывается. Есть, я вам скажу, курьезные типы. И умственность у некоторых замечательная, особенно у молодых, которым не больше тридцати лет. Это совсем другая полоса пошла.
– Четвертое сословие! – вставил Заплатин.
Кантаков прищурился на него и повел своим подвижным, нервным ртом…
– Вы, дружище, зашибаетесь? – шутливо спросил он.
– Чем, Сергей Павлович?
– Да насчет этого самого экономического материализма?
Заплатин поглядел в сторону – на проходивших мимо, вверх и вниз, по главной аллее бульвара.
– Ха, ха! – тихо рассмеялся Кантаков. – Опаску имеете? Должно быть, там вас доезжали соглядатаи?.. На родном-то пепелище?
Щеки Заплатина быстро порозовели. Ему стало немного обидно – точно он, и в самом деле, трусом стал. А он не сразу ответил, потому что и сам еще не вполне разобрался в этом течении.
Но Кантаков не такой парень, чтобы пожелал его обидеть или на смех поднять.
– Соглядатаи, вы говорите, Сергей Павлович?.. Нет, настоящего надзора не было. Так, больше для проформы. Но обыватели – лютые. Какая-то хлесткая корреспонденция явилась в одном московском листке с обнажением разных провинностей и шалушек. Поднялся гвалт на весь уезд… Корреспонденция без подписи. Кто сочинял? Известно кто – штрафной студент. И начался всеобщий дозор… Даже до курьезов доходило! Мне-то с пола-горя; а матушке было довольно-таки неприятно.
– У вас ведь отец умер?
– Давно уж.
Заплатин ближе подсел к Кантакову.
– Вы меня вашим вопросом не то что озадачили… Теперь он – самая обыкновенная вещь. Только об этом надо бы пообширнее потолковать. Вы здесь все время были и столько народу знаете всякого. Наверно, и с нашей братией прежних связей не разрывали.
– Дела анафемски много. Редко с кем видишься.
– Все-таки… Желалось бы иметь вашу оценку того, что сталось с тех пор, как нас расселили по весям Российской империи. Вы покурили. Не айда ли в "Интернациональный"?
Тут только собеседник студента заметил, что он не курит.
– Вы разве по толстовскому согласию? – спросил он, указывая на окурок папиросы, который тотчас же и бросил на землю.
– Нет, этим не зашибаюсь. А никогда не был курильщиком, как следует; и вот уже больше двух лет и совсем бросил.
– Добродетельно!
Они разом снялись со своих мест и пересекли аллею.
Они сидели за столиком, друг против друга. Оба заказали по одной порции какой-то кавказской еды и бутылку пива.
Непокрытыми – головы их были выразительнее: у Заплатина густые и волнистые волосы заходили на лоб; Кантаков остригся под гребенку, и очертания очень круглого черепа выступали отчетливее, с впадинами на висках.
Он опять уже курил, положив оба локтя на стол, и его речь текла быстро, слова как бы догоняли мысль, и мимика лица беспрестанно менялась.
– Досадного много во всем этом, – говорил он довольно громко, – больше моды, чем настоящего убеждения. Знаете, дружище, это все равно, как лет сорок назад, когда стали на Дарвина молиться. Нас с вами тогда еще на свете не было. Но умные старички рассказывают, которых нельзя заподозрить в обскурантстве… И тогда юнцы до бесчувствия повторяли: "человек – червяк".
– Ха, ха! Даже и не обезьяна?
– Нет, такая уж была формула: "человек – червяк"! И никаких других разговоров. Так и теперь. Я не говорю про всех. Не похаю и того, что стали в самую суть вдумываться, доходить до корня в социальных вопросах, не повторяют прежних слащавых фраз… – Насчет чего? – остановил Заплатин, жадно слушавший. – Насчет народа и деревни?
– Перепустили и тут меру. Вы ведь небось читаете? Там, в Питере, произошло некоторое если и не примирение вплотную, то признание того, что и семидесятников нельзя было так травить.
– Я это всегда говорил, Сергей Павлович! И сколько окриков на меня было! Раз чуть не выгнали из одного синедриона. Честное слово!
– Верю. Теперь полегче. И я той веры, что соглашение состоится не сегодня, так завтра. Главное дело: знания нет жизненного, из первых рук. Я кое-кому из самых заядлых говорю при случае: поездили бы вы хоть с мое, потолкались промежду рабочего люда – вы бы и поняли, что на Руси нельзя еще целиком прикладывать аглицкий аршин. Нет еще его, настоящего фабричного пролетариата. Деревня от фабрики уже сильно зависит – это верно; и она ею питается, но и фабрика без деревни не может работать. Это не идиллия: добиться того, чтобы окрестные крестьяне не разрывали со своим домом, а несли в него все, что останется от конторской дачки.
– Так, так! – поддакивал Заплатин.
Все это было ему сильно по душе.
– Книжки какие хочешь читай – в теории все хорошо. Но оттого, что ты считаешь себя носителем безусловной экономической истины – еще не резон без разуму смущать народ!
Кантаков не договорил; но собеседник его понял тотчас же, на что он намекает.
– Завелись и промежду фабричного люда свои Лассали… из настоящих ткачей и прядильщиков. Только – поверьте мне, дружище, – они сами по себе ничего не могут добиться, если вся масса не проникнется тем, что надо отстоять свои права. И даже без всяких запевал и зачинщиков толпа в тысячу человек действует стойко, умно, с большим достоинством и тактом. Краснобайством нынче нигде не удивишь. Я уже таких знаю ребят… что твой Гамбетта! Говорит, точно бисер нижет. И тон какой, подъем духа, жест!
– Что вы?! – вырвалось у Заплатила.
– Можете мне верить.
Кантаков сделал передышку и отхлебнул пива.
Много вопросов было у его собеседника "на очереди". Он сам не хотел разбрасываться, но одно его слишком интересовало, и он воспользовался паузой.
– А вообще-то, Сергей Павлович, мало утешительного в нашей "alma mater", и сверху, и снизу?
– Ну уж, друг милый, времена, сами знаете, какие!' О том, как читалось и что читалось десять и больше лет назад, – и я-то с товарищами знаем только по преданию. Это – сверху; а снизу – масса… Ничего не могу вам сказать про юнцов-первокурсников… Те, что после вас остались, разумеется, сквозь фильтры прогнаны.
– Прежде были на белой, а теперь, кажется, на темно-голубой подкладке?
– Верно! Ха, ха! И в околышах такая же перемена. Прежде чтобы воротник был самый что ни на есть темно-синий, от черного не отличишь; а теперь – бирюзовый, гвардейского образца.
Оба громко рассмеялись.
– Это уж вы никаким куревом не выкурите. И такие кандидаты в земские начальники и драгунские поручики не переведутся долго. Немало и всякого другого народа гуляет в студенческой форме… не больно выше сортом этих рейтузников. И просто баклуши бьют, и эстетов из себя представляют, и тарабарские стихи пишут. Но все это, Заплатин, только пена, изгарь, шлак. И даже довольно обидно за молодежь (он произносил: "м/олодежь"), что слишком у нас скоро обобщают. Сейчас – вывод: никуда не годная генерация, нынешние студенты дрянь, – ни идеалов, ни идей, ни знаний, ни хороших чувств. Это вздор!
– Еще бы! – горячо воскликнул Заплатин и встряхнул своими волнистыми волосами.
– Ядро – все такое же.
– Сергей Павлович! Спасибо! Я ждал от вас такого именно вывода. И я понасмотрелся на всякий народ в три-то с лишком года моего студенчества. Но ядро – как вы говорите – должно быть то же. Недаром же отовсюду повысылали на родное-то пепелище. Положим, и тут разный был народ. Однако… покойнее было кончать курс и приобретать права, чем отправляться в трущобы… Иным – даже и без надежды скоро исправить свое положение.
– Нужды нет, Заплатин! Все эти невольные туристы кое-что да разнесли по всем российским весям, прочистили воздух, представляли собою одну – и не пошлую идею. За ними следом шло повсюду и сочувствие всего, что у нас есть, и в печати, и в обществе, честного и мыслящего.
Глаза собеседников разгорелись. Между ними разница лет была небольшая. Но Кантаков гораздо больше оселся, чувствовал под собою почву, имел уже успех, мог считать свою адвокатскую дорогу расчищенной; а в студенте, несмотря на его очень взрослую наружность, "бродило" – как он сам называл – еще не унялось, и отвечать за то, куда он придет и чем кончит, – он не мог бы, да как будто и не желал.
– Ну, и что ж, Заплатин, – начал Кантаков несколько другим тоном, – весь этот год с хвостиком протянулся там, на родине, весьма туго и однообразно?
– Я все время работал. Что же больше делать, Сергей Павлович? Книги с собой привез, даже лекции захватил. У меня была надежда, что к этому семестру позволят вернуться. Немало и с народом возился, ездил по Волге, жил у раскольников, присматривался ко многому.
– Ну, а уж по части общества, интересных встреч, особенно с женщинами?
Заплатин опустил ресницы – темные и пушистые.
– Или что-нибудь нашлось?
Глазами Кантаков усмехнулся.
– И там ведь не без людей…
– Даже и в женском сословии?
– Что ж… – начал Заплатин, тише звуком и медленнее, – я не скрою от вас… вы такой душевный человек и всегда были со мной по-товарищески, – хоть мы и не однокурсники, Сергей Павлович.
– Да что вы меня как все церемонно величаете, дружище? А мы – товарищи в полном смысле. Не выпить ли по стакану кахетинского? – Извольте! Здесь не дорого? – Нет, уж я ставлю!
Кантаков спросил карту и выбрал вино.
– Так… Значит, не без встреч?
Глаза его опять заиграли.
За ним водилась репутация человека влюбчивого. Среди интеллигентных женщин он всегда имел большой успех.
– Я не скрою, – начал опять теми же словами Заплатин, все еще не поднимая ресниц. – Там я нашел девушку… из ряду вон… дочь врача. Уже второй год, как кончила гимназию с медалью.
– Красива?
– Очень. Отец болезненный… Вообще неудачник. Матери нет. Она стремится сюда, на курсы.
– На новые?
– Да, Сергей Павлович.
– Далось вам мое имя-отчество! Чокнемся и, если не побрезгаете, – выпьем на "ты". Нам давно пора бы.
– Я душевно рад!
Они выпили.
– И вы этой девицей немного увлечены?
– У меня… к ней… серьезное чувство. И даже… я опять не скрою…
– От тебя, – подсказал Кантаков.
