скачать книгу бесплатно
– Дяденька, ты разрушишь мой город… – говорит мальчик.
– Я не разрушу, – говорю я, – я самый маленький человек. По сравнению со мной ты – великан, а я такой маленький, что не могу разрушить нашего города.
Я привожу грузовик к большому снежному дому и разгружаю. Я ставлю грузовик в снежный гараж. Работа окончена, теперь я могу отдохнуть. Я долго иду по снежному городу и выбираю дом, в котором я буду жить. Я нахожу его наконец. Это прекрасный дом, его надо только немножко подправить. И сделать пристройку для нашей лошади. Я долго вожусь с домом, и вот он готов. Теперь можно позвать мальчика. Нам с ним будет очень просторно в этом доме.
– Мальчик, мальчик, – зову я. – Где ты?
Я возвращаюсь домой. Мне плохо. Меня качает. И я уже все понимаю. Только мне безумно плохо. Мне хочется выпить ведро жидкого киселя, раздеться и лечь на белом, только что вымытом и выскобленном дощатом полу. И так лежать, и чувствовать его свежий деревянный запах, и отходить, отходить… откуда в моей памяти этот пол?
Больше я ничего не помню. Рано утром я открываю глаза и вижу себя раздетым и в своей постели. Рядом мама с заботливым, грустным лицом. Мне стыдно, безумно стыдно и хочется исчезнуть, раствориться в чем-то, чтобы осталась только чистая несмятая постель. Мне опять хочется быть невидимкой.
– Ты не огорчайся, Витя, – говорит мама. – Все будет хорошо. Мама твоя всегда будет рядом с тобой…
Это хуже, чем убить, – сказать такое. Я чувствую, что сейчас начну ползать по полу и извиваться, как червяк. Я ненавижу себя…
Я съедаю свой завтрак через не могу и одеваюсь на работу. И все время я больше всего боюсь встретиться с мамой взглядом. Я знаю, какой он, этот взгляд, когда из него уже исчезают укоризна и упрек. Я боюсь его, потому что чувствую тогда отчаяние. Одетый, потупляясь, я подхожу к маме, целую ее в лоб.
– Ты прости меня, мама, – говорю я и поспешно, почти воровато, выбегаю из дому.
Я еду в автобусе, и на этот раз мне не удается стать ни летающим человеком, ни гипнотизером, ни сыщиком… Я только вспоминаю об этом. И странную вещь обнаруживаю я, вспоминая. Раньше когда-то, мне кажется, что безумно давно, я просто летал, просто был невидимкой, совершал подвиги и умирал от обиды. И даже не замечал, как делал это. А теперь, и, кажется, это началось очень давно, любая моя мечта, пустая и глупая, печально кончается в самой мечте. И нет в ней ни победы, ни торжества. Всегда в ней есть сомнение или разочарование и предполагаемый печальный исход. Это в мечте-то, в пустой и глупой… Это-то и есть опыт? Это-то, только возросшее до безобразия, и будет зрелость и мудрость? И я так же ловко постарею, незаметно отказываясь от того и от этого и приговаривая: как я был тогда наивен и глуп, как я ничего не знал и не понимал, – и при этом буду чувствовать успокоенность и удовлетворение. К черту, к черту…
И вот я снова на работе. И прежде всего я сталкиваюсь с руководителем.
– Ну как, Витя? – говорит он. – Что с вами случилось?
А я вдруг чувствую, что не в силах врать, и я молчу.
– Вы заболели?
– Нет, – говорю я.
– А что же? – удивляется руководитель.
– Я не смог, – говорю я и подло думаю о том, что пока еще говорю правду, что я действительно не смог, и такую фразу я могу произнести, оставаясь честным.
Руководитель извлекает из себя свой такт и не спрашивает меня дальше. Этого-то я и ждал, думаю я. Мне становится стыдно, и я гоню этот стыд.
– А исправления вы сделали? – спрашивает руководитель.
– Не успел еще, – говорю я и утешаю себя: я ведь действительно не успел?..
– Как же это так, Витя? – говорит руководитель. – Пройдемте ко мне в кабинет.
Я плетусь к нему в кабинет. Руководитель плюхается в кресло, и оно раздается под ним. Я стою у стола и не смотрю на руководителя. Я вижу на аккуратном его столе американский скрепкосшиватель и не могу оторвать от него взгляда.
– Ну, рассказывайте, Витя, – говорит руководитель своим специальным ласковым тоном.
Я молчу. Руководитель снова извлекает из себя свой знаменитый такт и не спрашивает больше. Он начинает говорить сам:
– Что же это, Витя? Я знаю твоего отца, ты учился вместе с моим сыном… Ты знаешь, как я к тебе отношусь. Ты же умный, способный парень, тебе много дано… Чем же объяснить твое отношение?
Я молчу. Я знаю, лучше мне не говорить. Наверно, он действительно относится ко мне неплохо. Наверно, ему хочется пойти мне навстречу и оставить меня, хотя я и не оправдал ничего. Наверно, он даст мне еще время, чтобы я показал себя. Лучше уж не давать ему честных слов. Это честнее. Лучше отмолчаться и подождать, пока он решит все сам и отпустит меня, похлопав по плечу…
Руководитель выдерживает паузу и продолжает:
– Ведь ты же взрослый человек, Витя… Ты ведь хорошо помнишь ваш школьный выпуск… Кухарский, Потехин и Мясников – уже аспиранты. Москвин и Номоконов – научные сотрудники крупных и перспективных институтов. Запорожченко – уже капитан… А ты ведь был далеко не менее способным, чем они.
Он еще выдерживает паузу и говорит уже более шутливым голосом:
– Испытательный срок кончился? Кончился. И вышло что? Вышел фук. Я могу, конечно, дать тебе еще возможность… Но я должен быть уверен…
Я стою. Я молчу. Это еще не ложь.
– Так вот, Витя…
Тихая возня поднимается во мне. Все в кабинете плавно сползает в сторону. И расплывается это все. Больше я ничего не слышу и не вижу.
А вижу я кактус на подоконнике. Каждую его иголочку. Сам зеленый, а иголочки рыжие. А за окном небо, почему-то синее. Снег сверкает. Снег и кактус. Красный трамвай с белой крышей изогнулся на повороте. Трамвай и кактус. И купол – такой голубой, что растворяется в небе. Церковь и кактус. Черно-белые деревья… Да ведь это тот самый сквер! Я всегда радуюсь ему после работы…
А в оконном стекле, повыше кактуса, – пузырь. Удивительно в этом пузырьке! И небо, и снег, и трамвай, и деревья, и купол – все помещается в нем. Маленькое, странно вытянутое и какое-то особенно яркое. Там снежный город. Кто-то живет в нем, вовсе крохотный… Интересно, каким он видит меня оттуда?
1961–1962
Сад
Двадцать девятого декабря
Это было неизвестно, когда она позвонит. Но позвонить она собиралась. Обещала. Она должна была позвонить, и Алексей все шатался по квартире: словно бы листал газеты в прихожей и словно бы шел за ножом в кухню по коридору. Когда звонил телефон, Алексей подскакивал и снимал трубку, но звонила не она, не Ася. Дядьку, тетку, бабку – кого только не зовут к телефону! – но все не его. Мама тоже ходит по коридору и не разговаривает: что-то затаила. Хуже нет, когда у нее вот такое собранное лицо. Когда смотрит мимо, словно его, сына ее Алексея, и нет вовсе. Алексей устал гадать и обращать на это внимание: в последнее время всегда именно такое обращается к нему мамино лицо. И конечно же, подозрительно ей, что толчется он тут у телефона. Тогда, если мама появляется в коридоре, Алексей подходит, снимает трубку – узнает время. В следующий раз набирает неопределенный номер, причем одну цифру недобирает. “Витю можно?” – говорит. Витя Кошеницын – хороший, маме нравилась бы такая дружба: сын сослуживицы – все на виду – и учится хорошо. Алексей выжидает некоторое время, какое нужно, чтобы позвать человека к телефону, а потом начинает говорить о каком-то соленоиде, для смеха путая его с синусоидой, и городит такое, что ему даже легче становится. Иногда замолчит, словно слушая того, на другом конце, или так себе, хмыкнет неопределенно между молчаниями, или междометие вставит. А сам за это время нечто придумает да и скажет: “Конечно, потенциальная сила константы блока при пересечении магнитоидных искривлений системы равна гидравлической энергии питания электрода, альфа-омега-пси. Именно этого я не понимал”, – повесит трубку. Маме нравились бы такие разговоры. Но вовсе этого на самом деле не было. Одно лишь представление, мечта…
И тут, конечно же, судьба: вдруг он забыл обо всем – о чем же таком он думал глупом-глупом! – и когда, обмирая, бросился на звонок, – мама уже держала трубку: “Алексей, это тебя”, – и по поджатым губам, по особенно бесстрастному ее голосу и взгляду совершенно любому ясно, что на этот раз звонит Ася: мама узнала ее голос. Тут уж ничего не остается – лишь бы не покраснеть, подойти как можно спокойней, безразличней. Впрочем, не к чему и делать хорошую мину: ведь ясно же, недаром он толокся у телефона, все всё знают и принимают – плохая игра, хорошая мина… Алексей берет трубку. “Да. Здравствуй…” Тут можно было бы и сказать: “Ася”. Раз уж проворонил и тебя рассекретили. Если бы подошел сам или хотя бы кто другой, кроме мамы, можно было бы говорить во втором лице настоящего времени, что и не поймешь, с кем ты говоришь. Но ведь и это спасет мало: слишком много получается мычания, чтобы мама не догадалась. Мама очень в этих вещах понимает. Непонятно даже как.
– Это мама подходила! – До чего же прекрасный голос!
– Да…
– А как ты понял, что это я?
– По… лицу.
– Маминому?
– Да.
Смеется, подумать только!
– Так ведь говорила с ней не я!
Что-то сразу сжимается в Алексее.
– Кто же? – говорит он и сам удивляется, как падает у него голос.
– Муж.
– А этому типу чего от тебя надо… – Слова трепещут, тянутся и рвутся: словно одно – как камень, а другое – жидкое.
– Да ну что ты, Алеша, что ты! – ласково говорит она. – Ну ты же знаешь…
– Случайно встретила?.. – говорит Алексей ядовито и уже не помнит, что нельзя говорить в прошедшем времени: выдает с головой – ла, ала, яла, ила. Не понимает, что тем более выдавать себя не к чему, что вызывал его мужской голос, а выходит, разговаривает он с женским, слишком явная ложь. Такого в доме не любят.
– Ну, Алеша, к чему такой тон! – говорит Ася, и голос у нее такой, что еще не рассердилась, но может рассердиться, и какой он еще мальчик, Алеша. – Ты же знаешь, я тебе говорила, что должна была с ним встретиться…
Ну, положим, она этого ему никогда не говорила, но Алексей вдруг успокаивается. И тогда становится очевидно, что какая же тут ревность, раз он ЕЕ слышит, что и сказал он эти две фразы: “А этому типу чего от тебя надо…” – “Случайно встретила?..” – может, только потому, что разволновался от ее голоса, и ни по чему другому. Но этого по телефону не объяснишь. Да и объяснять не надо. Да и не совсем так это. Да и не так осознает все сам Алексей. И выходит, мамино лицо было вытянутым не потому, что она узнала Асю, – так просто, как всегда…
И тут уже ясно, о чем дальше разговор, – о встрече. Вот если он еще немного потопчется в разговоре и не спросит – спросит она. А если не выдержит и спросит он – она, пожалуй, скажет, что сегодня не может, занята. И кто ее знает, как она там занята. И он говорит:
– Ну так я приду.
– Нет, Алеша, я сегодня занята. – Так он и знал!
– Чем же это? – Опять слова то жидкие, то твердые.
– Господи, Алеша… Ну, стиркой. Новый год же…
– Так я тебе не буду мешать – просто посижу.
– Не надо, Алеша. И дома сегодня все будут.
– Я все-таки приду.
– И твоя мама…
И теперь уже все было ясно. Он, конечно, придет. Хотя у него дел по горло. Сессия. И мама будет коситься, что он опять уходит.
Но чем больше упирается Ася, тем вернее, что он придет.
Ася живет у Нины, своей подруги, – снимает угол за пятнадцать рублей. Нина – красивая девушка, но никто ее не любит. Нина живет у отца, Сергея Владимировича, необыкновенного старика, из “бывших”. И все они, втроем, живут в одной большой комнате, чрезвычайно пустой и словно бы необжитой. Чтобы попасть к ним, надо подняться на четвертый этаж, верхний в старинном доме. Подниматься надо по широкой лестнице со ступенями, удобными, как в старинных домах. На каждом марше, у высокого окна, вделана капитальная скамейка для отдыха. И вот на четвертом, направо – дверь…
И всегда, когда Алексей нажимал звонок, все напрягалось в нем. Потому что тут – пауза, шорох, шаги за дверью – все могло произойти. Могло не оказаться Аси… потом гадай, куда она делась. Сиди на удобной для того скамейке. Если откроет Ася, все хорошо. Но может открыть Нина, или Сергей Владимирович, или, если их нет, а ты все-таки позвонил еще раз, – соседи, самое худшее. У них такие лица, если они ему открывают, он чувствует себя виноватым, неведомо, правда, в чем, тем более, впрочем, виноватым и зависимым. И если откроет не Ася, то опять же: либо она дома, либо ее нет. И тоже могут открыть по-разному. Особенно Сергей Владимирович. Не просто открыть, тут множество оттенков: какое будет при этом лицо, промолчат или что скажут, и что скажут, пригласят или оставят на лестнице…
Дверь открыл Сергей Владимирович. Он стоял в дверях, словно не узнавая, длинный, величественный до жалкости, деревянный, стоял, ничего не менялось в его неподвижности, и молчал. Словно выжидал. Поэтому Алексей не мог сказать: “Здравствуйте, Сергей Владимирович”, – а сказал, причем слишком отрывисто:
– Ася дома?
Старик еще словно бы долго неподвижно смотрел на Алексея, а потом, резко повернувшись, прикрыл дверь, удалился так же молча.
Алексей глупо стоял перед дверью.
И в это самое время, как назло, сзади подошла соседка – 2 звонка. Она встала за спиной, подышала. Алексей, вздрогнув, обернулся, и тогда она, ласково улыбнувшись, сказала:
– Вы уже звонили?
– Да, – твердо ответил Алексей и отошел от двери.
– Ах, она даже открыта!.. – Распухшая сумка в одной руке, газета и кошелек в другой, она растворяла дверь, проходила вперед сумкой, боком, и смотрела с ласковым любопытством. Совсем уж пройдя и прикрывая за собою дверь – на свету остался лишь один ее толстый глаз, – сказала:
– Не закрывать?..
– Нет, – сказал Алексей срывающимся от злости голосом.
И надо же было ей подняться именно в эту минуту!
И не успели еще оттоптаться в прихожей ее шаги, дверь отворилась – Ася, ситцевый халатик. Руки у нее были мокрые, лицо злое. Видно, кроме старика, сказавшего ей что-то, кроме стирки, вот еще и столкнулась с соседкой – 2 звонка.
– Я же говорила, не приходи!
Больше ничего Алексею не надо – стоит в дверях живая Ася, ситцевый халатик, плечи остро под халатиком, руки мокрые, шлепанцы огромные, ее голос, ее глаза и волосы. И это ему не кажется – на самом деле…
Ася смотрит на него, теплеет.
– Там война, понимаешь? Пропали у Сергея Владимировича штаны… – Она уже смеется. – Полчаса подождешь?
Господи, полчаса… Час! Два!
Сад. Уголок его. Скамейка между сараем и садом.
она. Но так больше нельзя. Зима, понимаешь?.. А я хочу, чтобы было тепло. Чтобы я могла куда-то прийти. Это обязательно. И не все же обедать на деньги, что выдает тебе мама на завтрак? И ждать тебя по утрам, когда наконец я одна: придешь ты или не придешь? Ты-то, конечно, придешь… И целоваться вот здесь. И на лестнице тоже целоваться… Холодно ведь. Это тебе тепло. А мне холодно…
он. Не надо так… И ты не права. Это так, конечно… Но ведь я тебя люблю. И ты… меня любишь. И мы бываем часто одни, совсем одни. Нам еще повезло. Я иногда удивляюсь, как нам везет. И ты знаешь ведь, я… все, что могу. Но я не все могу. Но я знаю, не думай… Это-то я уже знаю: счастье в каждом из нас, не в обстоятельствах. Ведь мы…
она. Милый, ну… Ты любишь. Я забыла. Дай я на тебя посмотрю. Ну как же не любить такого! Я злая. Ты еще ребенок. Почему так? Может, я плохая, верно, испорченная… Хотя кто это знает? Все осколки, сумятица… Но мне нужно все то, без чего ты готов прожить… Ведь ты живешь дома? А? Ты ведь живешь дома? Что, молчишь?.. Мама тебе готовит? Да? Спать ты ложишься в постельку? Вот пальто на тебе? Молчишь?..
он. Я тебе говорил. Я уйду, если ты настаиваешь…
она. Не криви. Ты ведь умненький, не идет тебе. Не уйдешь, голубчик. Ты привык. Ты, милый, гораздо больше без этого не можешь, чем я. Тебе не уйти…
он. Уйду.
она. Ну что ты!.. Ну вот и обиделся. Какой ты еще ребенок! Ну не ребенок… Это ведь я необидное тебе говорю. А зачем ты внимание обращаешь? Ты не обращай. Ну дай я тебя поцелую… Вот и вот. И сюда…
он. Завтра же уйду… Уйду не потому, что ты… Уйду…
она. Милый, ну куда же ты уйдешь? Зачем, главное? Для меня? А зачем это мне? И почему ты, собственно, уйдешь? (Смеется.) Ты же… Ты же можешь привести меня?.. (Смеется все звонче и тоньше.) Ну да, к себе. У тебя же отдельная комната! Маленькая, правда… (Резко хохотнув.) Ты приведешь меня и скажешь: вот мы решили… (Хохочет, раскачиваясь.) Воображаю, какое будет у нее лицо! (Хохочет, как всхлипывает, стихает.) Ты молчишь? Что же ты молчишь? Что, не приведешь? Слабо ведь? А то приведи, а? Заживем. Отдельно, законно…
он. Не надо. Не надо так, прошу тебя. Ты ведь знаешь…
она. Что знаешь? Что я такого знаю! Что я не могу прийти к тебе? А если я хочу! А почему же это я не могу прийти? П-почему?
он. Не надо так… Ты же знаешь сама. Это будет не жизнь…
