скачать книгу бесплатно
Отметим, что задача описания и анализа опубликованных при жизни Гроссмана критических отзывов ставилась крайне редко. Ее обычно характеризовали как частную. А потому особенно важны работы исследователей, соотносивших реакцию критики с актуальным политическим контекстом.
Первым был А. Г. Бочаров. В 1970 году издательством «Советский писатель» выпущена его монография «Василий Гроссман. Критико-биографический очерк[32 - Бочаров А. Г. Василий Гроссман. Критико-биографический очерк. М., 1970.].
Цензурные условия тогда, понятно, жесточайшие. Однако именно Бочаров первым определил и канву биографических разысканий, и основные контрапункты критической рецепции гроссмановской прозы.
В 1988 году все части гроссмановского романа, публиковавшегося журналом «Октябрь», сопровождались послесловиями Бочарова. Они – при явно публицистической направленности – содержали весьма ценный фактографический материал. Тем не менее автор вынужден был соблюдать цензурные требования[33 - См., напр.: Бочаров А. Г. Болевые зоны // Октябрь. 1988. № 2. С. 104–105.].
Ситуация, обусловившая вмешательство КГБ и конфискацию рукописей Гроссмана, тогда обсуждалась тоже на уровне публицистики. Исключения крайне редки[34 - См., напр.: Фельдман Д. М. До и после ареста. Судьба рукописи Василия Гроссмана // Литературная Россия. 1988. 11 нояб.].
В 1990 году издательство «Советский писатель» выпустило новую монографию Бочарова, где суммировались результаты многолетних разысканий. Заглавие было изменено – «Василий Гроссман: Жизнь, творчество, судьба»[35 - Бочаров А. Г. Василий Гроссман: Жизнь, творчество, судьба. М., 1990.].
На этот раз подробно анализировались и отношения Гроссмана с писательской элитой СССР, и обстоятельства конфискации романа. Бочаров использовал не только материалы периодики, мемуаристику, но и документы из фондов Центрального государственного архива литературы и искусства СССР.
Однако на исходе 1980-х годов, когда готовилось издание, цензуру еще не упразднили. Потому исследователь не мог опубликовать полностью все архивные документы, которыми пользовался. Ограничен был и на уровне интерпретаций.
Советский политический контекст анализировал британский славист Ф. Эллис. В 1994 году оксфордское издательство выпустило его монографию «Василий Гроссман. Рождение и эволюция русского еретика»[36 - См.: Ellis F. Vasiliy Grossman: The Genesis and Evolution of a Russian Heretic. Oxford, 1994.].
Анализу писательской биографии в политическом контексте посвящено и обстоятельное исследование, проведенное Н. Г. Елиной. В том же 1994 году иерусалимское издательство опубликовало ее книгу «Василий Гроссман»[37 - Здесь и далее см.: Елина Н. Г. Василий Гроссман. Иерусалим, 1994.].
Вышла она согласно плану анонсированной серии «Евреи в мировой культуре», так что автор пытался создать биографию Гроссмана именно как еврейского писателя. Материал собран весьма интересный, а вот поставленная задача не решена. Да она вряд ли и разрешима.
Что до решения задач собственно биографических, то следует отметить работы американских исследователей Дж. Гарарда и К. Гаррард. Прежде всего, опубликованную в 1996 году нью-йоркским издательством книгу «Кости Бердичева. Жизнь и судьба Василия Гроссмана»[38 - См.: Garrard J., Garrard C. The bones of Berdichev: The life and fate of Vasily Grossman. N.Y., 1996.].
Гаррарды работали в советских архивах, кроме того, использовали свидетельства родственников и знакомых Гроссмана. Именно американскими исследователями создана наиболее фундированная биография, соотносимая с политическим контекстом и анализом критической рецепции.
С точки зрения анализа биографии в актуальном политическом контексте важны работы Б. Я. Фрезинского. Шесть лет назад в Москве опубликована его книга «Мозаика еврейских судеб». Тогда же – «Писатели и советские вожди: избранные сюжеты»[39 - См., напр.: Фрезинский Б. Я. Мозаика еврейских судеб. ХХ век. М., 2008; Он же. Писателии советские вожди: избранные сюжеты 1919–1960 годов. М., 2008.].
Весьма интересны и работы Д. О. Клинг. Результаты их суммирует опубликованная московским издательством четыре года назад монография «Творчество В. Гроссмана 1940-х – 1960-х гг. в оценке отечественной и русской зарубежной критики»[40 - См.: Клинг Д. О. Творчество Василия Гроссмана в контексте литературной критики. М., 2012.].
Однако выше уже отмечалось, что исследователи, за крайне редкими исключениями, не анализировали критически воспоминания о Гроссмане. Не ставили такую задачу. Потому как очень часто описания самих противоречий и попытки установить причину каждого из них рассматриваются в качестве личных обид, нанесенных мемуаристам.
Следует заранее оговорить: в данной работе воспоминания анализируются исключительно как источники – наряду с прочими. Характеристики мемуаристов не входят в задачу.
Наша задача – анализ феномена Гроссмана в биографическом и литературно-политическом контекстах. Для решения использованы как опубликованные, так и ранее не публиковавшиеся материалы.
Таким образом, вниманию читателей предлагается первая из двух книг, где решается эта задача. Работа над второй книгой завершается.
Желательно было бы обойтись «без гнева и пристрастия». Насколько это в принципе возможно.
Часть I. Дебют и репутация
Обозначенные лакуны
Выше отмечалось, что в гроссмановской биографии много загадок. И на ранних этапах – особенно.
Так, в статье Мунблита, подготовленной для КЛЭ, указаны лишь дата и место рождения Гроссмана, а далее сообщается, что почти четверть века спустя он стал «инженером-химиком». Где и когда получил среднее образование, раз уж в 1929 году завершил высшее, на какие средства до той поры жил – нет сведений.
Читатели, конечно, могли предположить, что Гроссмана содержали родственники. Но о семье тоже нет сведений, хотя в энциклопедиях обычно приводились характеристики «социального происхождения» советских литераторов, если их биографии соотносились и с досоветской эпохой. Сообразно принятому в Российской империи сословному делению указывалось, кем был отец – дворянином ли, купцом ли и т. п.
Мунблит не привел и такие сведения. Правда, его статья примечательна именно обилием умолчаний. Бочаров же в предисловии к опубликованной еще четверть века спустя книге, постулировал, что подобного рода приемы использовать не будет: «Когда я писал монографию о Гроссмане в 1970 году, на его имя еще падала тень от изъятия “антисоветского” романа “Жизнь и судьба”, и о многом пришлось сказать не в полную силу, как бы реабилитируя опального художника. Теперь эти препоны сняты и можно договорить то, что ранее подразумевалось»[41 - Здесь и далее цит. по: Бочаров А. Г. Указ. соч. С. 4–6.].
Характерно, что Бочаровым в кавычки взято определение «антисоветский». Подразумевалось, что таким роман ошибочно признали раньше, а в 1988 году ошибка устранена, значит, Гроссман был и остается безоговорочно советским писателем. Это обязательная – даже на исходе 1980-х годов – уступка цензуре.
Начал Бочаров с описания детства Гроссмана. Сообщалось, что «Бердичев был при царской власти обычным заштатным городком в черте еврейской оседлости. В нем находились кожевенный и сахарный заводы и множество кустарных заведений по выделке и обработке кож. Бердичевские мягкие туфли славились даже в далеком Ташкенте».
Отметим, что словосочетание «заштатный городок» традиционно используется как синоним такого понятия, как «провинциальная глушь». Характеристика эмоциональная. Официально в Российской империи называли «заштатными» лишь такие города, которые не получили статус даже уездных, что к Бердичеву не относилось. Это административный центр Бердичевского уезда, в Киевскую губернию входившего. Кстати, еще и один из крупнейших тогда украинских торговых центров.
Но в «черте еврейской оседлости» Бердичев действительно был. Если терминологически корректно – «в черте постоянной еврейской оседлости».
Так в Российской империи официально именовались границы территории, вне которой евреям постоянно жить запрещалось. Точнее, не этническим евреям, а «лицам иудейского вероисповедания».
Этническая идентификация формально не имела значения, даже и не фиксировалась в документах. Статус определяла конфессиональная. Евреев постольку дискриминировали законодательно, поскольку их религией был иудаизм.
На государственную службу их не допускали. Разумеется, кроме военной, предусмотренной законом о «всеобщей воинской повинности», но и там – без права на офицерский чин. А доступ к образованию ограничивался посредством так называемой процентной нормы – установленного заранее максимального количества «лиц иудейского вероисповедания» в каждом среднем и высшем учебном заведении. От трех процентов до десяти.
Характерно, что ограничения в правах, связанные с «иудейским вероисповеданием», не распространялись на караимов. Так что дискриминация евреев была и этнической.
Дискриминации конфессиональной можно было избежать, официально приняв крещение. Но тогда возникали другие трудности. Отречение, пусть и номинальное, от «веры предков» даже атеисты считали уступкой весьма унизительной. В еврейской среде так называемые выкресты изгоями становились. Исключения – редкость.
К тому же уступка клерикальному режиму не избавляла от неофициальной этнической дискриминации. Ее российское правительство обеспечивало средствами пропаганды. Распространялся так называемый еврейский миф, в соответствии с которым евреям имманентны алчность, трусость, лживость, порочность, они все органически не способны к физическому труду, военной службе, интересует их лишь торгашество и т. д. Антисемитизм был частью государственной идеологии, что отражали и гимназические учебники истории, высмеянные русскими интеллектуалами. Дебаты по «еврейскому вопросу» – общее место в периодике начала XX века.
В ту пору сам топоним «Бердичев» был маркированным. Он стал уже своего рода символом «еврейского местечка» – городка в пресловутой черте оседлости. Часто упоминался и в так называемых еврейских анекдотах. Об этой специфике топонима писал, например, И. Г. Эренбург. С начала 1960-х годов публиковались книги его мемуаров – под общим заглавием «Люди, годы, жизнь»[42 - Эренбург И. Г. Люди, годы, жизнь: В 3 т. М., 1961–1966.].
Так, мемуарист привел написанную еще в досоветский период эпиграмму на себя и В. М. Инбер. Последняя строка – «Ни Москва, ни Петербург не заменят им Бердичева».
Не там оба родились, и об этом знал автор эпиграммы. Она была антисемитской: имелось в виду, что этническим евреям, пусть даже литераторам, чужда русская культура, и такой подтекст эмблематизировал топоним. Москва и Санкт-Петербург, значит, русские столицы, а Бердичев оказался еврейской.
Согласно официальной статистике, численность бердичевского населения тогда – более семидесяти тысяч. «Лица иудейского вероисповедания» составляли примерно восемьдесят процентов. Около восемнадцати – католики. Главным образом поляки. Ну, а православных, т. е. русских, украинцев, белорусов, – не более двух процентов.
Эту специфику Бочаров обозначил намеком. Отметил, словно бы мимоходом, что в городе «имелись собор, два костела, хоральная синагога и монастырь кармелитов, своими мощными стенами и узкими окошечками больше напоминавший крепость, чем божий дом. Кроме того, каждый ремесленный цех имел свою синагогу; всего их насчитывалось около сорока, размещались они в домах-мазанках».
Еврейских «ремесленных цехов», стало быть, «около сорока» – это для уездного города очень много. И синагог, разумеется. Даже если учесть, что они «размещались» в «домах-мазанках», похожих, значит, на деревенские хаты, где наружную штукатурку заменяла выкрашенная известкой глина.
Упоминание о «черте еврейской оседлости» и сведения о количестве синагог – знаки осведомленным современникам, умевшим читать между строк. Вопреки постулированному в предисловии тезису, Бочаров еще не имел возможности «договорить то, что раньше подразумевалось». Не мог, начиная книгу о Гроссмане, сказать прямо, что русский писатель, родившийся в семье «лиц иудейского вероисповедания», был изначально, на законодательном уровне дискриминирован, как все его родственники и большинство населения родного города. Секретным, конечно, такое не считалось. Но коль скоро автор романа «Жизнь и судьба» обличал антисемитскую политику советского государства, параллели тут прогнозировались. Вот что цензура и пресекала – даже на исходе 1980-х годов. Любые ассоциации с «еврейской темой» традиционно минимизировались.
Однако Бочаров перехитрил цензоров. А после характеристики Бердичева привел сведения о родителях Гроссмана: «Отец его был инженер-химик, мать преподавала французский язык».
Источник не указан. Наиболее вероятно, что исследователь опирался не только на результаты архивного поиска, но и свидетельства родственников писателя. В первую очередь дочери – Е. В. Коротковой-Гроссман.
Однако сведения, приведенные Бочаровым, относятся лишь к образованию и роду деятельности родителей. А далее сказано: «До конца жизни Василий Семенович читал французских авторов в подлиннике, декламировал наизусть Мюссе, Мопассана, Доде».
Лакуна в характеристике родителей – очень важной с точки зрения биографии писателя – замаскирована эффектной деталью. Но из того, что сын «читал французских авторов в подлиннике», нельзя сделать вывод относительно сословия отца. В советской терминологии – «социального происхождения».
Мать, в соответствии с законами Российской империи, к сословию мужа тогда относилась. Измещанской ли она семьи или купеческой – непонятно. К тому же мала вероятность, чтобы в досоветском Бердичеве «преподавала французский язык» жена «инженера-химика». Не по статусу такое было, неприлично.
Зато из бочаровского описания следовало, что не рентой гроссмановские родители жили и не торговлей. По советской терминологии, относились к «трудовой интеллигенции».
Дефиниции подобного рода актуальны применительно к начальному этапу гроссмановской биографии. Потому что в 1920-е годы права советского гражданина зависели от «социального происхождения». Так, доступ к высшему образованию был ограничен для «выходцев из эксплуататорских классов».
Судя по сказанному Бочаровым, не сталкивался Гроссман с подобного рода ограничениями. Пусть так. Но относительно среднего образования сведения вовсе туманные: «В 1914 году родители отправили мальчика в киевское реальное училище, где он учился до 1919 года, а закончил обучение уже в Бердичеве, в единой трудовой школе».
Можно догадаться, почему Гроссман стал, как тогда говорили, «реалистом», а не гимназистом. По сравнению с классическими гимназиями программа реальных училищ в области естественно-научных дисциплин была значительно шире. Там получали среднее образование преимущественно будущие инженеры, техники и т. п. Значит, отец выбрал для сына свой путь, обеспечил возможность получить знания, необходимые, чтобы поступить, например, в Технологический институт.
Однако не объяснено, почему сын «инженера-химика» учился в Киеве именно «до 1919 года». Следовало отсюда, что реальное училище он все же не закончил. За три с половиной года – не успеть.
На самом деле Бочаров сказал, что мог – в конце 1980-х годов. Большего ему бы и не позволили: опять «еврейская тема». Но обо всем остальном могли соотечественники догадаться по контексту.
С февраля 1917 года, как известно, более не существовал режим самодержавия. Временное правительство удержалось до октября, затем – власть советская. А на Украине ситуация гораздо чаще менялась. Изменения же почти всегда сопровождались еврейскими погромами.
В Киеве императорских чиновников с марта 1917 года сменили комиссары Временного правительства. Затем управляли администраторы Украинской Центральной Рады, декларировавшей создание Украинской Народной Республики. Она была признана европейскими правительствами, а восстание, инспирированное просоветскими организациями, подавлено. Вскоре город заняли советские войска, их вытеснили германские и австрийские. После чего Советская Россия, заключившая Брестский мир с недавними противниками, признала независимость Украины. Двух месяцев не прошло, как новоявленную державу возглавил гетман П. П. Скоропадский, в прошлом генерал императорской свиты. Наспех сформированные войсковые части другой украинской администрации – Директории – оставили Киев. А в декабре 1918 года он опять взят войсками под командованием С. В. Петлюры. И вновь начались еврейские погромы – в неслыханных ранее масштабах.
Осведомленные соотечественники Бочарова понимали: Гроссман вряд ли остался в петлюровском Киеве, если не уехал оттуда раньше. Для еврейского подростка опасность была слишком велика.
В Бердичев, стало быть, вернулся не позднее января 1919 года. Однако еще не мог там приступить к занятиям в «единой трудовой школе».
Декрет о ее создании Всероссийский центральный исполнительный комитет принял 1 октября 1918 года. Реформа образования была радикальной. Ликвидировались все прежние средние учебные заведения, а в новых отменялось деление на мужские и женские. Обязательным считалось получение школьниками элементарных профессиональных навыков – по различным специальностям. «Единая трудовая школа» стала двуступенчатой. Первая, она же начальная ступень – пятилетний курс для детей от восьми до тринадцати лет. Вторая соответственно четырехлетний. Там надлежало учиться подросткам от четырнадцати до семнадцати лет[43 - См. подробнее: Трудовая школа // Известия. 1918, 16 окт.].
Провести такую реформу за три месяца было невозможно даже на территориях, постоянно контролировавшихся советским правительством, а Бердичев переходил из рук в руки до октября 1919 года. Да еще и с апреля по июнь 1920 года занят польскими войсками. Значит, у Гроссмана немного оставалось времени на обучение в ЕТШ. Бочаров же далее указал: «В 1921 году он поступил в Киевский институт народного образования, откуда два года спустя перевелся на химическое отделение физмата 1 Московского государственного университета».
Как известно, в столице тогда было два университета. Первый именовался раньше «императорским», второй был организован в 1918 году на основе Московских высших женских курсов и одиннадцать лет спустя разделен на три самостоятельных учреждения[44 - См.: Кошмон Л. В., Сахаров А. М. Московский университет в советское время. М., 1967. С. 14–30.].
Упоминанием о «1 Московском государственном университете» акцентировано: «перевелся» будущий писатель в самое престижное высшее учебное заведение страны. Деталь эффектная. А в том, что двумя годами раньше стал, как тогда говорили, «вузовцем», нет вроде бы ничего примечательного. Хотя на самом деле – есть. Из всего сказанного Бочаровым следует, что Гроссман чуть ли не пятнадцатилетним успел и ЕТШ закончить, и в киевский институт поступить.
По контексту повествования не ясно, зачем понадобилось здесь маскировать необычную ситуацию эффектной деталью. А далее – опять загадка. Согласно Мунблиту, университет закончил Гроссман в 1929 году, что и Бочаров подтвердил. Значит, будущий писатель «вузовцем» оставался не менее восьми лет. А это почти вдвое дольше, чем тогда предусматривалось.
Какие-либо причины в книге Бочарова не указаны. Характеризуются только годы учения, причем весьма специфически. Например, отмечено, что семья Гроссмана «не обладала большим достатком, и юноше постоянно приходилось подрабатывать: учась в бердичевской школе, был репетитором, в Москве – воспитателем трудовой колонии для беспризорников, ездил с экспедицией в Среднюю Азию и опять-таки давал уроки».
Вновь эффектные детали маскируют логическую уловку. Пусть Гроссман был и репетитором, и воспитателем, и сотрудником научной экспедиции, все равно отсюда не следует, что никогда его семья «не обладала большим достатком».
Например, средств хватало, чтобы платить за обучение сына в реальном училище. А потом началась гражданская война, большинство населения бедствовало. Многие вообще голодали – даже на Украине, ранее голода не знавшей. Ничего удивительного, если юноша искал заработок.
В 1921 году заканчивалась гражданская война, была декретирована так называемая новая экономическая политика, что подразумевало разрешение свободной торговли и т. п. А два года спустя, когда Гроссман в Москву «перевелся», там уже не голодали. И обучение государством субсидировалось: общежитие, стипендия. Хватало ее, правда, лишь «на пропитание». Значит, опять ничего удивительного, если «вузовец» изыскивал другие источники дохода.
Прагматика рассуждений о том, как «приходилось подрабатывать», ясна. Бочаров еще раз подчеркнул, что и родители будущего писателя «из трудовой интеллигенции», а не «эксплуататорских классов», и сам он трудился с юности. Таков своего рода биографический канон – для советских литераторов. Автор монографии вынужден был не слишком далеко от него отступать. По крайней мере, маскировать отступления.
Но риторическую установку он далее несколько дезавуировал. Словно бы мимоходом отмечено: «В бытность студентом Василий Семенович снимал вместе с товарищем еще по реальному училищу Леонидом Таратутой комнату в многолюдной квартире на Садово-Триумфальной».
Конечно, в общежитиях селили тесно, компанию выбирать не приходилось. И все-таки снимать комнату на Садово-Триумфальной улице – роскошь для «вузовцев». Даже если расходы пополам.
Финансовые возможности старых друзей различались. Вряд ли случайно Бочаров отметил: Таратута «был сыном старого революционера, директора фермы-совхоза в подмосковном Черкизове».
Совхозами или «советскими хозяйствами» именовали организованные на индустриальный манер сельские предприятия. Черкизовский директор – представитель местной административной элиты. Как тогда говорили, «ответственный работник».
Сын его, значит, мог рассчитывать на щедрую помощь, и долго ждать не приходилось – семья неподалеку. Инженерский же вынужден был сам оперативно изыскивать финансовые средства, однако не только «пропитания ради». Потребности росли – не хотел в общежитие вселяться. Это, надо полагать, Бочаров и подразумевал.
Уместно еще раз подчеркнуть: на исходе 1980-х годов Бочаров работал в условиях цензуры, потому некоторые проблемы лишь обозначал. На что и указывало название главы – «Пунктир биографии».
Семья и школа
Попыткам достоверно описать детство и юность Гроссмана препятствовала не только цензура. Аутентичные документальные свидетельства пока не обнаружены.
Однако в книге Гаррардов есть разгадки многих загадок. Прежде всего – относящихся к происхождению Гроссмана. Исследователи опирались главным образом на свидетельства дочери и ею предоставленные материалы семейного архива[45 - Garrard J., Garrard C. Op. cit. P. XIII–XXV.].
По словам Коротковой-Гроссман, родители отца – из довольно богатых купеческих семей. Оба учились за границей.
Разумеется, выбор иностранных учебных заведений обусловлен не только доходами обеих семей. На родине отцу Гроссмана «процентная норма» препятствовала. А матери доступ в университет был вообще закрыт: для женщин даже не «иудейского вероисповедания» предусматривались лишь различные курсы.
Кстати, получить высшее образование за границей – в Германии, Швейцарии, Франции – было немногим дороже, чем на родине. Если, конечно, не выбирать элитарные учебные заведения. Но дети богатых купцов могли себе и это позволить.
Мунблит знал или догадывался, что вопрос о «социальном происхождении» отнюдь не прост, вот его и «обошел молчанием» в энциклопедической статье. Бочаров же нужными сведениями располагал, только начинать с них биографию автора романа, недавно считавшегося антисоветским, не стоило – в конце 1980-х годов. Предсказуемы были интерпретации «классовой чуждости» Гроссмана как причины негативного отношения к советскому режиму.
Американские литературоведы, понятно, не обращали внимания на подобного рода факторы. В их книге акцентируется: «Гроссман, соответственно, происходил из тонкой прослойки евреев, которые составляли меньшинство в меньшинстве. Большинство евреев в Российской империи было бедным и религиозным. Родители же Гроссмана таковыми не были. Их искушенный секуляризованный взгляд на мир изолировал и на самом деле отчуждал их от конфессиональной и этнической идентичности, упорно навешиваемой на них, подобно ярлыку, русскими царями и православной церковью»[46 - Garrard J., Garrard C. Op. cit. P. 36.].
Гаррарды сделали этот вывод, основываясь главным образом на мемуарных свидетельствах. Но стоит отметить, что в Российской империи «секуляризованный взгляд на мир» еще не «отчуждал» еврея от «конфессиональной и этнической идентичности». О них напоминали и черта оседлости, и процентная норма, и погромы, и откровенно антисемитские публикации в периодике, и многое другое. Впрочем, это вопрос личного восприятия. Далее же исследователями сказано, что отец Гроссмана «происходил из рода бессарабских купцов».
Родился он, согласно Гаррардам, в 1870 году. Его жена – годом позже. Семья отца в Бердичеве «вела обширную торговлю зерном». Предки же по материнской линии, носившие фамилию Витис, переехали из Литвы в Одессу несколькими поколениями ранее.
Гаррарды, ссылаясь на мемуарные свидетельства, акцентируют постоянно, что семья была секуляризованной. Так, родители «не интересовались ни иудаизмом, ни какой бы то ни было другой религией. Они говорили и читали по-русски – не на идиш».
Вполне допустимо, что иудаизмом «не интересовались» родители Гроссмана и в семейном обиходе идиш был заменен языком русской культуры. Однако в условиях Российской империи не могли они порвать все связи с еврейской общиной. Хотя бы потому, что браки «лиц иудейского вероисповедания», а также рождение детей оформлялись исключительно церковно.
Кстати, отец писателя, каким бы ни был секуляризованным, не мог не знать и древнееврейский. Традицией предписывалось, чтобы мужчина умел читать Тору, за этим община следила, причем неимущим выделяла средства на обучение сыновей – с пяти-шести лет. Большинство посещало занятия в начальной еврейской религиозной школе – хедере. К детям из богатых семей преподаватель на дом приходил. Но учиться полагалось всем.
Принудительное религиозное образование нередко обусловливало результаты, обратные планировавшимся. Вот и Гаррарды, основываясь на свидетельствах дочери писателя, сообщают, что отец его примкнул к созданной в 1898 году Российской социал-демократической рабочей партии.
Объединившая российских последователей К. Маркса и Ф. Энгельса, она, понятно, создавалась и существовала в качестве антиправительственной организации. Соответственно, была нелегальной. Впрочем, как все партии тогда. Участие в ее деятельности могло бы, как минимум, стоить нескольких лет тюремного заключения или ссылки, но преуспевающего инженера это не остановило.
Довольно подробно о родителях Гроссмана рассказывала дочь писателя. И не только Гаррардам.
Наиболее последовательно сведения о семье изложены в ее интервью московскому еврейскому журналу «Лехаим». Оно было опубликовано в майском номере номере 2008 года под заголовком «Е. В. Короткова-Гроссман: “Из противостояния с системой мой отец вышел победителем”»[47 - Здесь и далее цит.: Короткова-Гроссман Е. В. Изпротивостояния с системой отец вышел победителем // Лехаим. 2008. № 5. С. 2–6.].
По словам Коротковой-Гроссман, отец писателя стал социал-демократом еще в 1902 году. В 1903 году, когда партия разделилась на две фракции, примкнул к так называемым меньшевикам, хотя и сохранил дружеские отношения со многими большевиками. А с 1906 года вовсе от политической деятельности отошел.
В интервью дочь писателя указала также, что родители отца познакомились в Италии. Это была необычная история: «Семен Осипович увел жену от мужа. Бабушка первым браком была замужем за итальянским евреем».
При каких обстоятельствах и когда дочь российского купца познакомилась с «итальянским евреем» – не уточнено. Возможно, семейные предания не сохранили такие подробности.
Неизвестно также, когда и при каких обстоятельствах познакомились родители Гроссмана. Отец мог и работать за границей, и путешествовать, и отправиться туда, выполняя задание партии. В любом случае знакомство состоялось и «увод», по словам дочери писателя, оказался необходимостью: «Первый муж моей бабушки был ужасно ревнив, и ей пришлось буквально бежать от него».
История романтическая. Соответственно, журналистом был задан вопрос: «Брак родителей Василия Гроссмана был заключен под хупой?»
Речь шла о еврейском свадебном ритуале, обязательном при заключении конфессионального брака. Как известно, хупа – навес, укрепленный на четырех столбах, это символ дома, куда жених вводит невесту. И Короткова-Гроссман ответила, что в семье матери писателя «старинные обряды давно уже не соблюдались».
Аналогичные сведения получили и Гаррарды в начале 1990-х годов. Соответственно исследователями отмечено: «По сути, мы не можем сказать уверенно, что родители Гроссмана вообще были женаты. Тогда молодые люди, особенно те, кто учился за границей и участвовал в либеральных или радикальных движениях, зачастую принимали решение игнорировать такие “буржуазные” ритуалы, как брак».
Отметим, что это – лишь интерпретация сказанного дочерью писателя. Непосредственно Короткова-Гроссман такое не говорила.
К началу XX века игнорировать «“буржуазные” ритуалы» вряд ли удалось бы родителям Гроссмана даже и в европейских странах. Препятствовало бы социальное положение. Новый брак полагалось регистрировать – хотя бы светский.
