скачать книгу бесплатно
– По условиям договора вам могут быть выданы деньги в разумных пределах на нужды образования. Образования, я подчеркиваю.
– Это очень широкое понятие.
– Я попросил мисс Касторино взять из банка пятьсот долларов. Тысяча – слишком много. Пятьсот будет более чем достаточно, чтобы достойным образом продержаться до дня рождения.
Лёве вдруг улыбнулся с пугающей сладостью и сказал:
– Кроссворды разгадывать любите, да?
И выудил из бумаг, разбросанных повсюду по комнате, загадку, вырванную из какой-то газеты. Теперь тревожная дрожь билась от крайней плоти до ануса.
– Замысловатая подсказка. Послушайте.
Он прочел, или как бы прочел:
– Вверх – я воду речную гоню;
Вниз – ароматы и краски дарю.
Ответ был очевиден: цветок. Но тревожная дрожь подсказала, чтобы я не давал Лёве ответа. Хотя почему? Кетеки я ответил практически сразу. А потом я понял почему. По какой-то причине Лёве пытался меня обмануть. Вверх и вниз в этой подсказке относились к положению языка при произнесении дифтонгов в словах, соответственно, flow и flower, поток и цветок. Такая заковыристая подсказка в кроссворде могла быть только в каком-нибудь лингвистическом журнале, а в лингвистических журналах кроссвордов в принципе не бывает. Лёве улыбался все так же сахарно.
– Ну?
– Прошу прощения, для меня слишком сложно.
Дрожь унялась. Лёве как будто сдулся и стал не таким волосатым и важным. Он кивнул, явно довольный, и сказал:
– Я так понимаю, вы вернетесь задолго до дня рождения.
– Я не уверен, что хочу получить наследство. Вся власть Солт-Лейк-Сити. Хочется чувствовать себя свободным человеком.
– Ох, ради бога, – усмехнулся Лёве. – Никто не свободен. Я имею в виду, выбор ограничен врожденными факторами, предопределенными генетическими шаблонами и так далее.
Он слегка покраснел и добавил:
– Я об этом читал.
– В «Ридерз дайджест»?
Он уже справился со смущением и продолжал разглагольствовать:
– В наше время все размышляют об этих вещах. Все началось с французов. Люди не самые рассудительные, хотя и кичатся своей принадлежностью к якобы самой рациональной нации. Философия оживает лишь в спальне, или за coq au vin[4 - Петух в вине, национальное французское блюдо (фр.).], или перед расстрельной командой, уже готовой дать залп.
– Экзистенциальный маринад.
– Хорошая фраза. Вы где ее вычитали?
– Уж точно не в «Ридерз дайджест».
Лёве выглядел грузным, пятидесятилетним и как-то совсем не по-львиному.
Он сказал:
– Что касается свободы, вы не вольны не есть и не спать. Разумеется, вы вольны прекратить свое существование, но в таком случае свобода теряет смысл. Остается лишь тишина и пустота.
Раньше я никогда по-настоящему не задумывался о том, что сказал далее. То есть, наверное, не задумывался. Я сказал:
– Только в том случае, если мыслить в категориях застывшей структуры. Но если выйти за рамки структуры и устоявшихся представлений, тогда, может быть, вы обнаружите, что там не так пусто и тихо, как вам представлялось. Слова и цвета – абсолютно свободны, потому что они абсолютно бессмысленны. Это я и надеюсь найти в работах Сиба Легеру.
Лёве меня не слушал. Он продолжал:
– А превыше необходимости стоит долг. Само ваше имя подразумевает долг. Даже, я бы сказал, означает.
– Мое имя?
– «Майлс» означает «солдат». Еще до рождения вас записали в полк вашего рода. Майлс на службе у Фаберов.
– Ну их к чертовой матери, Фаберов.
– Да? А ваш отец представлял, как Фаберы, образно говоря, завоюют весь мир. Вы женитесь на мисс Ань, ваш сын женится на мисс Макарере, его сын женится на Маймуне-бинт-Абдулла и так далее – до бесконечности. Креативное смешение рас – так он это называл. Говорил, это наша единственная надежда.
– Надежды нет.
– О господи. Вот она, нынешняя молодежь! Так что, ваша шалость на кампусе под лунным светом была всего-навсего демонстрацией нигилизма?! Я думал, вы против чего-то протестовали.
Победитель может быть великодушным и щедрым, и, считая себя победителем, он отсчитал мне четыре банкноты по сотке и пять двадцаток. Я зажал в кулаке строгие президентские лица. В той же самой руке, в которой держал очередную дымящуюся «синджантинку». Я сказал:
– Я не считаю, что я что-то должен абстракции. В смысле, абстракции под названием Фабер. Отцу было плевать на меня. Он даже не захотел меня видеть, когда…
– Попытайтесь его понять. Когда ваша мать утонула, он разительно переменился.
Холодная смерть. Нью-Дорп-Бич. Совсем молодая.
– Ему было бы трудно на вас смотреть. Вы бы напоминали ему ее. Но он обеспечивал вас. Он и сейчас вас обеспечивает.
– Мисс Эммет все равно не могла заменить мне родителей. Кстати, а где сейчас мисс Эммет?
– Он учредил несколько благотворительных фондов. Вам регулярно выплачивают содержание. Я не знаю всего. Ваш отец нанял нескольких юрисконсультов. Один во Флориде, второй в Вашингтоне…
– Я ведь могу опротестовать этот пункт о женитьбе, да?
– Вам предстоит еще многое узнать до дня рождения. Договорный брак – это не так уж и страшно. Вся французская цивилизация построена на договорных браках.
– Я требую права выбора.
– Требуйте, – милостиво разрешил Лёве, убирая меня в папку для бумаг. – Вы в своем праве. Но впредь – не таким аморальным способом. Это был очень постыдный поступок.
– Бесстыдный.
– И бесстыдный тоже.
Когда Лёве ушел, я позвонил в «Карибские авиалинии» и заказал билет до Гренсийты. Только туда, без обратного. Ближайший рейс – в 22:00. Вылет из аэропорта Кеннеди. Стало быть, у Лёве не было необходимости бронировать мне этот номер в «Алгонкине», за который мне придется платить из своих пяти сотен (каждый цент был на счету). Мы могли бы встретиться прямо на Центральном вокзале, куда я приехал в грязном вонючем поезде из Спрингфилда, штат Массачусетс. Или у него в конторе. С другой стороны, здесь я могу отдохнуть с комфортом, так что затраты окупятся. Я принял душ, достал из дорожного саквояжа чистую рубашку и зеленые летние брюки. Перекладывая мелочь, спички и перочинный ножик из синих брюк, нашел в кармане какую-то скомканную бумажку. Записка фломастером: «Отличный протест. Надеюсь, еще как-нибудь попротестуем. Мир тесен. Вспоминай Карлотту». Как она умудрилась сунуть мне эту записку? Да, конечно, шла адская драка между нашими соучастниками-студентами и вооруженной полицией кампуса. Мы растворились в толпе, поспешно прикрыв функциональную наготу, обличавшую наши преступные личности. Она затащила меня к себе в номер в гостинице «Лорд Камберленд», заказала сандвичи и кофе. Потом меня догнала «Шлеп-нога», и я долго блевал в туалете. Моя нагота, размышлял я, пока меня рвало и рвало, до сих пор там резвится. Моя акция, подобно пламенной проповеди, распространяется по всему кампусу идиотами протестующими. Фабер, мы вас исключаем. Нет-нет, я сам ухожу.
Приняв душ и одевшись, я отыскал телевизор. Поскольку это был «Алгонкин», телик прятался в монументальном серванте красного дерева. Крепкая литературная традиция, Росс, слепой Тербер, жирный Вулкотт, Дороти Паркер, разругавшая всех и вся. Я переключался с канала на канал, но все было уныло и мутно, словно в честь этих литературных призраков. Завывала какая-то поп-группа в «ливайсах» и грязных клетчатых рубашках. Шел старый фильм со сценой на похоронах. Венки с рыданиями возлагались на гроб под музыку, напоминавшую «Смерть и преображение». Не вызывающий доверия молодой человек в черном говорил хрупкой вдове, облаченной в траур: «Мама, не плачь. Он живет в своих делах и нашей памяти».
Тема насчет продолжения жизни была верна и в приложении к моему собственному покойному родителю, хотя на том, что он сделал, отцовского образа как-то не отпечаталось, и даже мои воспоминания были весьма ненадежны. Я просто не видел его лица. Он жил в своем завещании. Собственной волей, последней волей. И тут я вспомнил, как он погиб. Самолет – «Карибские авиалинии»? – захваченный террористами и направленный в Гавану, разбился при посадке. Куда он летел? По делам, что-то связанное с делами, рассмотреть потенциальные благоприятные возможности в Кингстоне или Сьюдад-Трухильо, может быть, даже в Гренсийте. «Анна Сьюэлл продактс», мое условное наследство.
Я переключился на следующий канал. Какие-то прыжки на батуте в замедленной съемке, спортсмены сонно взлетали в воздух под музыку вальса – «Жизнь художника», «Венская кровь», что-то такое. Следующий канал. Краснокожий индеец в элегантном костюме и шестиугольных очках, гость какого-то телешоу, говорил о племенах вескерини и ниписсингов, которые ныне, увы, живут лишь в названиях псевдоиндейских кустарных поделок, производимых в Висконсине. Когда-то, я вспомнил, эти племена входили в великую семью алгонкинов: восхитительное совпадение. Западная Сорок четвертая улица была индейской территорией; буквально в двух-трех домах от «Алгонкина» стоял «Ирокез», а ирокезы, как всем известно, были заклятыми врагами алгонкинов. Уже погружаясь в дремоту, я вдруг задался вопросом, почему ирокезы и алгонкины похожи на птиц. И дело вовсе не в перьях на их головных уборах; погодите-ка, погодите… да, голуби. Я видел документальный фильм о Берлинской стене, и комментатор в своем комментарии рассказывал, почти умиляясь, о голубях: они летают туда-сюда над стеной, кормятся и на западе, и на востоке, вьют гнезда и выводят птенцов в блаженном неведении о горькой идеологии, разделившей город напополам. Граница между Канадой и мятежным Союзом означала для ирокезов и алгонкинов не более чем мимолетное объединение чужаков. Взошел Месяц светлых ночей, следом за ним – Месяц листьев, долгий охотничий год умер с приходом Месяца лыж, опечи и овейса прилетели назад в надлежащее время, квакали дагинды, Гитчи-Гюми, Большая соляная вода, Верхнее озеро волновалось под плетью Мэджекивиса, Владыки ветров, и вава, дикий гусь, кричал над водой «вава, вава». И все бледнолицые на расстоянии неразличимы, все на одно лицо, будь то француз или же англичанин, роялист или республиканец, и все их языки в конечном итоге лживы.
В моем сне возникла беззубая скво, прошла на ощупь, почти вслепую, и вождь в уборе из перьев, длинном, словно ряд клавиш, прогрохотал: «Вот она, та, которая из куку-кугу». Совы промчались над ней порывом бури из взвихренных перьев и унеслись, насмехаясь, прочь.
Одна сова опустилась ей на левое плечо, пошатнулась, уселась понадежнее и заговорила, уставившись мне прямо в глаза. «Иза, иза!» – кричала она, насмехаясь. Я пробился вверх сквозь разодранные пуховые перины и проснулся. Лежал, тяжело дыша и ощущая вкус соли на верхней губе, как будто пил текилу. Затхлый дым «синджантинок» прилип к небу, как корка грязи. Долгий день близился к завершению. Перед глазами кружился остаточный образ птиц или ангелов. Это по телевизору шла какая-то передача об охоте в штате Мэн. Потом включилась реклама, что-то серьезное о желудочной кислоте и язве. Я взглянул на часы, но они остановились на 19:17. Я набрал ЯЗЗВА, но ответа не было. Сбитый с толку рекламой, я только потом вспомнил, что ЯЗЗВА – это в Лос-Анджелесе, а здесь, в Нью-Йорке, надо набирать НЕВРОЗ. Что на севере, что на юге, время было болезненным, как Mauer[5 - Стена (нем.).], или параллель, или таксономия. НЕВРОЗ сообщил мне, что пора обедать.
2
– Индейский (или иллинойский) набор.
– Цыпленок егерский.
– Сардины тушеные.
В любом случае что-то типа того. Сны, размышлял я, предвещают (если они и вправду бывают вещими) только банальности. В яркой дешевой закусочной на авеню Америк я заказал горячий сандвич с говядиной, а к нему – сладкий, безалкогольный, новый для меня напиток «Куку-кугу», изготовленный в Шони, штат Мичиган. Бутылка в форме совы – грубое изделие начинающего стеклодува, хотя из настоящего зеленого стекла, – на этикетке представлены детали, которые не могли быть отлиты в стекле из соображений экономии и для удобства складирования: глаза, уши, клюв. Напиток был зеленым и пенистым, с легкой горчинкой от ангостуры, ощущавшейся сквозь сахарин. Меня позабавила возможность отомстить той насмешнице-птице из сна, выпив ее подобие – с пузырьками, шипением и прочим.
– Спагетти.
Я ел сандвич с мясом на европейский манер, с ножом и вилкой. Хотя я и американец и у меня есть в подтверждение этого паспорт, в детстве я так долго жил вне Америки, что многие стороны здешней жизни до сих пор поражают меня своей странностью. Зачем, например, сперва резать еду на кусочки, как ее режут детям в яслях, а потом в каждый кусок тыкать вилкой? Инфантилизм? Мамочка с нежностью и одобрением смотрит, как ненаглядное чадо уплетает за обе щеки любовно нарезанные кусочки? Оставшийся со времен Гражданской войны пережиток острой необходимости восполнить пробелы в образовании, так что даже во время еды в левой руке крепко зажат словарь Ноя Вебстера? Или может быть, в левой руке было принято держать вилку, чтобы правая оставалась свободной, готовой выхватить из кобуры револьвер. Жуй свое мясо и одновременно рази врагов. Или, может быть, в прежние времена, в еще дикой стране, предусмотрительный официант на фронтире сразу же отбирал нож, чтобы, когда ты разрежешь мясо, тебе не вздумалось резать глотки. В Америке явное предубеждение против ножей. За завтраком дозволяется лишь один нож, так что клубничный джем отдает ветчиной. Какое-то непонятное остаточное явление.
Очевидно, я вновь прибегаю к проекции.
И был еще этот момент относительно горячего сандвича с говядиной – гипотетического воскресного обеда за полтора доллара. Британцы, среди которых я получил начальное образование, считаются нацией, склонной к преуменьшению и сдержанности в оценках, но назвать сандвич воскресным обедом – это уже окончательная литота. Под толстым куском мяса кастрированного бычка, картофельным пюре, помидорным кружочком, горошком и непременным капустным салатом (условно съедобная подпись Духа американского общепита быстрого обслуживания) и вправду лежал пористый, словно губка, кусок белого хлеба, пропитанный густой подливкой, но это была чистая этимология, ничего больше.
– Синхроническая метафора диахронии. Здешний быстрорастворимый суп из пакетика символизирует отрицание истории Новым Светом, тогда как во Франции до сих пор существуют кухни, где суп бурлит на медленном огне все четыре столетия.
Снова Франция. Голос с французским акцентом, быстрая речь. Обладателя голоса я не видел, поскольку в этом заведении, если ты не хотел вкушать пищу на публике за огромной полукруглой стойкой, можно было укрыться за деревянной перегородкой. Я вот укрылся, и говоривший – тоже.
– Итак, хороший мясной бульон закипел примерно во времена Камбрейской лиги, колбаски в него покрошили, когда Гастон де Фуа сражался в Италии, нашинкованную капусту – когда Гизы рубили в капусту гугенотов. Несколько новых мясных костей положили в честь Фронды принцев, свежую строганину – в честь Ахенского мира…
Мазохизм? Учитель французского, слишком возвышенный для наших прагматичных классов и потому крайне несчастный и алчущий растворимого супа?
– Шейка – при якобинцах, требуха – кодекс Наполеона, травы и пряности – Эльба.
Явно очень способный, только эта страна не для таких пылких фантазий. Его собеседник отвечал вроде бы на идише – Shmegegge, chaver, – как-то так, но, может быть, это был и не его собеседник. Интересно, что делает говорящий на идише человек в некошерной закусочной? Пора допивать кофе и уходить.
– Медовые абрикосы.
– Телятина европейская.
– Ребрышки южные.
Я обнаружил, что обладатель французского акцента говорил по-английски в миниатюрный диктофон «Имото».
– Снимите с огня, остудите бульон – и история растворится в этом аморфном зловонном вареве, именуемом экономикой природы…
Пухловатый, с блеском в глазах. Может быть, вовсе не сумасшедший. Лет шестидесяти пяти, абсолютно лысый, в дорогом летнем костюме медово-коричного цвета, и если мы представляем себе француза как Вольтера, Клемансо и Жана Поля Сартра, то он был не француз. Рядом с ним стоят костыли. Левая рука, похоже, искусственная: пальцы двигались, но казались какими-то керамическими, как у куклы или дешевой религиозной статуэтки. Тарелка с остывшим супом стоит перед ним на столе, покрытом розовой огнеупорной пластмассой, поверхность супа затянута тонкой пленкой жира. Он взглянул на меня и кивнул с какой-то застенчивой самоуверенностью. Я нахмурился, выдохнув дым «синджантинки». Лицо было смутно знакомым. Это не обязательно значило, что мы с ним встречались когда-то раньше; его самонадеянность предполагала скорее, что я видел его – или должен был видеть – на каком-то публичном выступлении. Может быть, я и вправду видел это лицо в телевизоре, слышал этот акцент на каком-нибудь низкобюджетном ток-шоу из тех, куда приглашают разнообразных эксцентричных личностей: защитников теории плоской Земли, изобретателей вечного двигателя, медиумов с хрустальными шарами, адептов сыроедения и толкователей родимых пятен. Поскольку уже совсем скоро ненасытная телеутроба, стремясь утолить свой аппетит мощностью в двадцать четыре канала и двадцать четыре часа в сутки, проглотит все до единого лица в Соединенных Штатах, большая электронная деревня станет реальностью и незнакомцев уже не останется; выступающий по телевизору будет приветствовать предполагаемого зрителя в электронном контакте, всякая односторонность исчезнет, поскольку зритель и человек в телевизоре будут полностью взаимозаменяемыми. Поэтому я улыбнулся в ответ, заметив у него на столе маленький черный футляр с магнитофонными кассетами, и на крышке футляра потускневшим сусальным золотом было написано, видимо, его имя, хотя совершенно невероятное: «З. Фонанта».
Теперь я увидел, что на идише говорил японец, а его собеседником был, похоже, малаец. Тут все понятно, разгадка проста. В Нью-Йорке многие иммигранты из моноглотов нанимаются официантами в кошерные едальни и радостно учат идиш в полной уверенности, что это английский, а хитрющие хозяева не спешат открывать им правду.
– A nechtiger tog!
Ночь была странной, какой-то дневной – в раскаленном Манхэттене от Тиффани, походившем сейчас на усыпанный драгоценными камнями гульфик, а завтра он будет похож на усталый пенис внутри синих трусов, извергающий семя в канал Баттермилк (весьма прихотливая, хотя, может быть, и не совсем зрелая проекция) или катетеризованный Бруклинским мостом. Или, скорее, оживший искусственный член, если рассматривать реку Гарлем изолированно от Гудзона и Ист-Ривер, тонкий нож, отсекающий твое мужское достоинство, белый мальчик. Когда я шел на север, Райкерс-Айленд был где-то справа: крошечная мошонка с весьма уместным в таком контексте мужским исправительным заведением, расположившимся на островке. Я шагал в направлении Сорок четвертой улицы, восхищаясь устремленными ввысь небоскребами, отодвигавшими ночь до предела, и особенно – новым сигарообразным Партингтон-билдинг в обрамлении двух коротышек, Пенхоллоу-Сентер и Шиллабер-Тауэр. Также меня восхищал массово возбуждаемый потребительский аппетит этой цивилизации, отображенный в ее витринах и рекламных щитах на крышах. Так безопаснее: подвергаться бомбардировке из призывов поесть, сесть за руль, поиграть или вымыть голову шампунем «Золотой локон», чем поставить Медисон-авеню с ее многочисленными притоками на службу идеологии правящей власти. Свободное общество.
Свобода, видимо, выражалась в преступных грабительских действиях, производимых неподалеку от Тридцать девятой улицы троицей лохматых юнцов над стариком с бородой раввина. Никакого насилия, только горячечный обыск в поисках мелочи и банкнот для парней, крайне нуждавшихся в дозе. Никаких злобных пинков: недосуг причинять боль, разве что будет оказано сопротивление. Старик стоял на коленях и плакал. Немногочисленные прохожие поглядывали безо всякого любопытства: это была повседневная «мыльная опера» улиц. На стене позади – надпись мелом: «МЕЙЛЕРА – В ЗАДНИЦУ». Индифферентный рабочий на лестнице выламывает из оконной рамы осколки разбитого стекла.
Опишу здесь свои – а в действительности его – мысли и чувства.
Крепко сидят на игле, целыми днями только и делают, что пытаются раздобыть дозу, это вроде как их работа, потому что нормально работать уже невозможно, да и вряд ли бы кто-то взял на работу вусмерть убитый, изъеденный червями труп, уже ни на что не годный и проявляющий какие-то признаки жизни только при ограблении, чтобы разжиться деньгами на дозу, что насущнее хлеба, наполнить шприц, найти еще не продырявленный участок кожи. Никаких благотворительных грантов на дозу – ни государственных, ни частных. Грабеж – единственный способ, а потому вмешиваться не стоит. Это жестоко, даже если и благоразумно. Их нужда всяко сильнее, чем нужда жертвы, как бы та ни нуждалась. Помочь пострадавшему, когда грабители убегут? Опять же неблагоразумно. Запоздалое появление полиции, привод в участок, допросы. Молодой человек, проявивший хотя бы какое-то сострадание к старикам, вызывает подозрение. Это всего лишь телевизионное шоу – то, что ты видел. Сцена из жизни большой электронной деревни. Здесь не место сочувствию. Нам надо учиться чувствовать как-то по-новому, а вернее, не чувствовать вообще ничего. Это единственный способ выжить. К тому же я спешу. Мне надо успеть на вертолет до Кеннеди. Что-то я припозднился, не уследил за временем. Доброму самаритянину можно было быть добрым, имея время и деньги. Он не летал самолетами, не ездил по железным дорогам и скоростным автострадам. Аминь.
Я вернулся в «Алгонкин». Саквояж я оставил в номере, а не у портье, из-за ребяческого желания получить максимум за свои деньги. Так же ребячески я собирался перед отъездом опорожнить мочевой пузырь и не спустить в унитазе воду, словно кот, метящий территорию запахом. У меня очень пахучая моча. Я поднялся наверх. Лифтер, украинец с напрочь отсутствующей шеей, хмурился над результатами бейсбольных матчей в вечерней газете и бормотал:
– Вин совершив передачу от центру поля, шобы достать бегущего у самой базы.
Войдя в свой номер, я обнаружил там Лёве, сидевшего на кровати и обнимавшего мой саквояж, как собаку. На стуле сидел предположительно штатный сотрудник Лёве, хотя на служителя закона был не похож. Скорее наоборот. Он был без пиджака и без галстука и шумно и беззастенчиво занимался любовью со спелым персиком. Хлюпшшш – сочное взрывное хлюпанье (а не рычание, как у Лёве). Он держал на коленях бумажный пакет, насквозь пропитавшийся соком, под ногами, обутыми в сандалии, валялись персиковые косточки. Он кивнул мне вполне дружелюбно, моложавый лысый здоровяк с очень широко расставленными глазами наподобие четвертных сфер магнитного компаса.
Я слабо улыбнулся в ответ, испытав смутную радость в каком-то безумном, крошечном уголочке сознания, что в мое отсутствие номер не простаивал зря. Но я сказал Лёве:
– Как и зачем?
Лёве был в белом смокинге и – хотя для такого фасона он явно уже староват – черной шелковой рубашке с собранным в рюш воротником. Он курил панателлу и, судя по тону, репетировал элегантные ритмы послеобеденной беседы. Он сказал:
– Чтобы не беспокоить портье и, уж если на то пошло, избежать встречи с ним, Чарли открыл дверь отмычкой. Инструмент, обладающий аурой респектабельности и массой других несомненных достоинств. Имеет широкое применение в ЦРУ, ФБР и прочих агентствах национальной безопасности.
Чарли, чей нехитрый поступок был так изрядно облагорожен, сверкнул мне зубами в персиковом соке.
– Теперь к вопросу «зачем», – продолжал Лёве. – Я пришел сообщить, что вы не едете на Каститу. То есть не едете прямо сейчас. Я имею в виду, никакой спешки нет. Но сумка уже упакована и вы сами спешите как на пожар. Когда вы упомянули Каститу сегодня утром, это был как бы глухой звоночек. Я позвонил Пардалеосу в Майами. Пардалеос подтвердил то, что было изложено мне в виде смутного… смутного…
– Смутного шелеста незримых крыл?
Лёве проигнорировал мое замечание, но Чарли, кажется, впечатлился. Даже на миг оторвался от персика.
– Необходимо принять определенные меры, – продолжал Лёве, – урегулировать кое-какие дела, прежде чем вы сможете безопасно отправиться на Карибы. Доверьтесь мне. Скажем, два-три дня. Побудьте здесь, отдохните. Чарли останется с вами: он не против того, чтобы не спать сколь угодно долго ради обеспечения безопасности ценного клиента. Я договорюсь, счет пришлют мне в контору. А теперь, как говорится, на всякий случай, будьте любезны вернуть мне деньги. Я ошибся, готов признать. Еще несколько дней, и они вновь будут ваши.
– А вы не готовы признать, – спросил я, – что это как-то не очень по-адвокатски?
Все это время, с Божьей помощью, я придумывал загадку про Пардалеоса. Вот что уже получилось:
Двух римских хищников гибрид,
Но у слогов порядок сбит.
– Послушайте, – сказал Лёве, – я поставил себя in loco perentis[6 - На место родителя (лат.).]. А Чарли с радостью встанет in loco fratris[7 - На место брата (лат.).].
