скачать книгу бесплатно
К нему в Англии подкатил беженец из России, сказочно богатый тип. Этот неутомимый интриган предложил употребить все силы и средства, чтобы тех, кто им намекал уплыть из родины подальше, тоже выставили из России. То есть поменяться с ними местами.
Иван сказал мне, что сначала он тоже очень сильно рассердился, ведь столько риска было на родине, столько крови там утекло, столько денег прошло через его руки, что обидно было до слез все это терять. Поэтому он поначалу и снюхался с тем интриганом.
Кроме того, привычка срывать банк, вопреки правилам и лишь благодаря близости к высшей власти, тут оказалась почти неприличной. Впрочем, и здесь подобное иной раз происходило с местными выскочками и прохиндеями, но рано или поздно другие выскочки и прохиндеи хватали их за задницу и тянули в тюрьму на целую человеческую жизнь, а то и на несколько. Там же, где привык жить и хватать все, что плохо лежит, Иван, тюрьмы можно было избежать. Для этого необходимо было не отступать от двух обязательных условий: делиться (это первое правило), и делиться только с конкретными людьми, надежно держащими политическую власть в своих крепких руках (это – второе условие). Стоило нарушить первое правило, а следом за ним почти автоматически – второе, и вот ты уже в беде.
Когда-то тот властный приятель его сестры сказал Ивану:
– Советский социализм отличался от западного капитализма одним принципиальным условием: у них деньги делали власть, а у нас власть делала деньги. Социализма не стало, мой друг, а принцип сохранился. Не стоит с этим конфликтовать. Себе дороже. Это ведь система, а не просто внутренний договор. Целая система, с которой уже давно согласились все. В том числе западные партнеры. То есть с нами они стараются играть по нашим правилам. Потому любая эмиграция в их сторону – дело ненадежное и всегда временное.
Но Иван это на какое-то время забыл, тем более тот интриган развивал совершенно другую теорию – собственную, лукавую. Впрочем, он всегда был человеком лукавым.
А тут прилетает на помеле из Москвы сестрица Надежда. Свеженькая такая, не тронутая неприятностями, даже наоборот, прямо-таки цветет. Оказывается, ее главный доброжелатель и сердечный друг теперь уже очень комфортно сидит у подножия трона и страстно лобызает главную ручку. Она и говорит братцу своему, дескать, хватит лить слезы и якшаться с разными шутами, особенно с отставными, потому что в жизни еще не все сделано и не все от нее взято.
Стал Иван Голыш задумываться – как тут быть. С одной стороны, Надя клянется, что ее приятель соорудит нашему Ивану крепкую «крышу». У них есть такое выражение. Мы бы сказали не так. Но они говорят только так. А с другой стороны, денег у него полным-полно, на сто жизней хватит, и чего от добра добро искать?
Надя стала нервничать.
– Ты, – говорит, – со мной совсем не считаешься! Я тебе все это устроила, а ты сразу полез со своей признательностью к тому старому уральскому пьянице, который дирижировал иностранным оркестром под хохот всего мира, да еще потом потешал американского президента в Белом доме. Спьяну, как всегда! Теперь вот и у меня будут неприятности, – сказала она. – И у моего друга. А нам они совершенно ни к чему.
Очень кстати в это время в Англии умер скандальный русский парень: то ли его свои отравили, то ли чужие, но парень этот был связан с тем отставным интриганом.
Там вообще-то запутанная история, грязная. О ней много везде писали, говорили, выступали политики, дипломаты, разведчики, прокуроры. Но все это так ничем и не кончилось. И главное, не кончится! Ведь вся цивилизованная история человечества неразрывно связана с жестокими отравлениями и резней во дворцах. Травили и резали царей, королей, принцев, принцесс, их придворных, верных слуг и даже рабов. А кого не успевали отравить или зарезать, вешали, душили, обезглавливали, топили. И ничего, человечество продолжало жить и даже не особенно тужить.
Важно, чтобы это происходило не с тобой, а с кем-нибудь другим, очень далеким. Но когда это вдруг случается с кем-нибудь близким или хотя бы находящимся с тобой в одном пространстве, делается не по себе.
Иван смекнул, что пора выбирать, с кем ты и для чего.
У нас тоже был такой случай. В Нью-Джерси, в психбольнице. Попал туда пожилой химик. Он стал заговариваться, изобретать что-то необычное, ругаться со всеми подряд. Его проверили, и родственники решили, что он болен на всю голову. Отправили в Нью-Джерси, в клинику к моему сумасшедшему родственнику. Так этот химик и там умудрился пробраться в лабораторию и из подручных средств соорудить какое-то химическое оружие. Не знаю, что он там слил одно с другим, но вышло что-то жуткое. В результате отравилось насмерть семь человек, включая одного санитара и одного интерна.
Иван, конечно, о нашем химике так никогда ничего и не узнал, но сообразил, что случиться с ним может всякое, и выбрал худшее из двух худших – вернулся домой. Кроме того, Надю было жаль. Все же, наверное, единственная родня. О родителях же Иван больше не вспоминал.
Как только Иван вернулся в Москву, его пригласили куда-то (он не говорил, куда именно) на долгий разговор. Разговор длился месяца полтора, без выхода на свободу. Выжимали из него все соки, как из апельсина.
У нас так же давили до полной усушки того старика химика. Тоже приезжали серьезные ребята из Вашингтона и забрали его с собой. Его, правда, вернули через месяц, но очень уж сломленным. Он еще полгода прожил и умер. Сердце подвело. До этого был суд, который окончательно признал его идиотом.
Над Иваном никакого суда, разумеется, не было. Его, наверное, было за что судить и даже казнить. Бывший шеф-то был все-таки убит кем-то, а деньги его пропали до последней копейки. Там родня очень лютовала, но почему-то вся вдруг разом заткнулась.
Вернули нашего Ивана на все его должности и обязали поддержать какие-то важные политические проекты. А еще разоблачить всенародно того лондонского интригана как вора и мерзавца. Вот это последнее Иван делал очень неохотно и не лично, а через свою Надю. Она давала интервью, очень умно и доходчиво все рассказывала, а чтобы не возникло сомнений в том, что имеет право представлять брата перед общественностью, сконструировали какую-то партию, где Иван стал главным человеком, а его сестра возглавила политический пиар.
А потом она даже какое-то время занимала его место. Он вроде бы устал от политики и политиков, а она еще нет.
Перерыв в его политической карьере официально объяснили тем, что он где-то повышал свою деловую квалификацию и вообще совершенствовал себя как промышленника.
Опять бойко пошла торговля его продукцией, время от времени прерываемая пыльными ссорами с партнерами, скандальчиками с дорогими проститутками и содержанками, которые везде сопровождали нашего Ивана, как первого жениха королевства. Руку и сердце ему предложила одна довольно молодая светская дамочка, так или иначе связанная с властью. Иван эту трепетную руку отверг, вследствие чего разгорелся еще один скандал, потому что не отвергать ему настоятельно советовали на самом верху. Дамочку надо было срочно правильно пристроить – она стала много и довольно бойко болтать. Нервничала дамочка и капризничала.
Но Иван где-то на севере Франции, под самое Рождество, познакомился с другой очаровательной дамой, наследницей какого-то европейского титула. И тут за него взялись уже европейские адвокаты и стоящие за ними прохиндеи-политики. Миллиардное состояние Ивана (а к тому времени даже уже многомиллиардное) интересовало абсолютно всех.
Теперь Надя прилетела к брату уже в Париж, где он наслаждался любовью с молодой принцессой или герцогиней, и категорически потребовала вернуться. Тем более наверху было решено начинать очередной важный политический проект, в котором ему отводилась хоть и периферийная, но все же вполне ответственная роль. Могли опять возникнуть проблемы с его счетами, недвижимостью, с двумя огромными яхтами, стоящими одна в Монтенегро, а вторая в Швеции, с тремя личными самолетами, которые вдруг все разом лишились летных лицензий, с продукцией, с ее отгрузкой и погрузкой, с хранением, продажей, а главное, со стоимостью акций.
Угроза была нешуточная.
Я этого никак не могу усвоить. У нас ведь такое невозможно. Не потому что нет завидущих глаз, просто если ты чем-то всерьез владеешь, никто и никак указывать тебе ни на что не имеет права. Даже если он президент, или премьер, или генерал какой-нибудь со своей армией. Плати налоги, и больше ровным счетом ничего!
Это все потому, что отнять доллар у нищего можно безболезненно для себя, а миллиард у богача – очень и очень опасно и, главное, неразумно. Ведь доллар нищего ни с каким другим долларом не связан, а миллиард богача так плотно связан с миллиардами других богачей, что эта акция может очень дорого стоить всем – даже тем нищим, у которых пока не отняли их единственный доллар.
Но это тоже система. Или она есть, или ее нет. У нас есть. А у них нет. Потому что, как я уже сказал, у них власть делает деньги, а у нас наоборот. Вроде бы так…
Я не стал говорить все это Ивану, потому что я для него был как та Мадлен, как проститутка, которая не должна иметь ничего, кроме ушей. От Мадлен ведь тот французский военный моряк тоже ничего больше не требовал, а когда она попыталась проявить инициативу, получила в ухо. Хорошо хоть, не оглохла на всю жизнь.
Европа и мир тогда сотрясались первой волной кризиса. У нас это умники называли рецессией. Повсюду было заморожено строительство, падали акции, дешевела недвижимость, нефть, то тут, то там возникали маленькие и большие войны, хватали каких-то диктаторов, судили, убивали, росла цена на золото, на камни. С металлами опять же начались проблемы. Так что Ивану Голышу торчать теперь в Париже и забавляться с хитрюгой подружкой и с ее пройдошными адвокатами было уже совсем ни к чему. Тут Надя, как всегда, оказалась права.
Словом, Иван вернулся домой окончательно. И стал, с легкой руки Нади и того ее приятеля, который долго лобызал главную политическую ручку страны, заметным конкурентом решительного и смелого обладателя той ручки. Многих это испугало, а многих, наоборот, обнадежило.
Но вот ведь странность для меня: у Ивана сразу поправились все дела в бизнесе. Надежда его всюду выступала, расклеивались его портреты, распускались, порой очень забавные, сплетни, вспыхивали разные скандальчики, по большей части, правда, мелкие, а дела ведь все равно шли в гору. Он продал бывшему партнеру часть их общего большого бизнеса, из-за которого они последние несколько лет здорово ссорились, зато прикупил что-то важное и крепкое.
Он мне, конечно, все рассказывал урывками. Больше замалчивал. Но я тут повидал стольких молчунов и таких уникальных личностей, что Иван Голыш мог бы вообще молчать – мне и этого хватило бы, чтобы многое понять и оценить.
Я вот помню, как тот мой, позже пристреленный, шеф однажды договорился со своим приятелем и партнером, что они разыграют у всех на виду комедию – якобы они теперь враги, делят бизнес, угрожают друг другу и тому подобное. А все для того, чтобы выиграть время и успокоить настоящих врагов. Те, конечно, заглотили наживку и кинулись к дружку моего шефа составить с ним заговор против нас.
Пока суд да дело, шеф и его дружок захватили весь рынок проституток-иностранок и наркоты на четверти территории Сан-Паулу, а двух конкурентов, участников липового заговора, грохнули прямо в их собственном баре. Потом, правда, моего шефа самого грохнули полицейские, да еще не без помощи его дружка, но тогда они точно всех обскакали.
Так что я все понимаю. Каждый должен знать, что от него требуется, и делать все по договору.
Думаю, Надя была надежным передаточным звеном. Она спускала на их семейном лифте вниз, к братцу, все, что требовалось, а от него на том же лифте поднималось обратно то, чего хотели там, наверху. Но лифт был глубоко спрятан в здании, и никто не видел, как он ходит вверх-вниз, вверх-вниз. Догадывались, конечно, как и я, когда он мне кое-что рассказывал, но этого недостаточно. Нужны доказательства. А их нет и никогда не будет.
Но тут стряслось такое, что разрушило все.
Однажды Надю нашли мертвой в ее новом загородном доме (тот, старенький, она давно продала). А за полмесяца до ее смерти застрелился на охоте ее приятель, который всю эту жизнь им с Иваном и устраивал. Взял вот так и пустил себе пулю в рот из карабина.
Иван дал кому-то большие, очень большие деньги, и ему достали результаты вскрытия. Оказалось, ствол карабина был так далеко ото рта несчастного, что даже не оставил там пороховых частиц. То есть стреляли в него метров с полутора, а то и с двух. Стреляли очень точно, очень метко, очень профессионально. Он был человеком небольшого роста, и с такими длинными руками, что держать карабин в полутора метрах впереди себя, да еще выстрелить, никак не мог. Да и зачем так мучиться!
Ивану принесли распечатку мобильных звонков, и оказалось, что именно в это время, то есть когда егеря услышали единственный выстрел (один из них зафиксировал это на своих часах – для истории, так сказать), кто-то «неизвестный» позвонил самоубийце, то есть попросту отвлек его. Тот, разговаривая, приоткрыл рот, и в этот момент ему туда и влетела пуля из его собственного карабина.
«Значит, – рассуждал я, – он оставил карабин без присмотра, а сам отошел в сторону, чтобы ответить на звонок. Тут кто-то взял карабин и пальнул из него в рот несчастному».
Выходит, там был еще кто-то, кого не видели егеря. И этот «кто-то» так же незаметно, как появился, исчез. И тот, кто звонил, тоже не объявился. Оказывается, телефон числился за каким-то бездомным. Да и сам бездомный пропал. Помер, наверное. До звонка или после, тут уж не разберешься. Скорее, до звонка – что-то мне подсказывает…
А еще через две недели Надя неожиданно утонула в своем бассейне. Просто захлебнулась. Она очень переживала смерть старого приятеля, перестала выходить из дома, то есть из коттеджа, истерично кричала по телефону Ивану, что он ей надоел, как и вся их игрушечная партия, и весь его чертов бизнес.
Иван приехал в ее дом, когда труп, еще влажный, лежал около бассейна и над ним стояли два печальных врача, два охранника (один рыжий, другой блондин) и какая-то ее новая подруга-спортсменка, которая почему-то оказалась в тот же час в том же бассейне.
Подруга со слезами на глазах уверяла, что обнаружила утонувшую Надю, только когда наконец остановилась после долгого, утомительного заплыва от одного конца бассейна до другого и обратно. Километров пять проплыла в общей сложности эта акула! Без остановки.
Она божилась, что тут больше, кроме них двоих, никого не было. Это же утверждали и охранники. Подруга-пловчиха для того в конечном счете и была нужна, чтобы позже общественность не усомнилась в естественности смерти Нади. А может, и еще для чего-нибудь? Как-то все же Надя утонула…
Но вот местный старичок, который постоянно ходил мимо дома Нади к пруду ловить рыбу, утверждал, что ясно видел, как из ворот выехала машина, а в ней сидел один из охранников Нади, рыжий, с перебитым носом. Именно тот, что стоял потом над ее телом. Куда он уезжал, зачем вернулся и почему не сказал об этом Ивану, когда тот тряс их всех за грудки? А это ведь точно был он, потому что рыжий мужик с перебитым носом там был один и дед его знал в лицо.
Дед, правда, через три дня тоже утонул – пошел пьяным на рыбалку (а он все время был пьяным) и свалился в пруд. Там было очень мелко, но ему, видимо, хватило.
Я помню, у нас точно так же захлебнулся капитан одного грязного, вонючего кораблика, который возил живой товар по Амазонке в глубь страны и однажды потребовал от моего шефа увеличить ему гонорар, иначе якобы он всех сдаст с потрохами. Пьяный был, вот и угрожал. На следующий день упал за борт своего суденышка и захлебнулся. Его вообще пираньи объели, дурака этакого. Так что таких случаев, я имею в виду, конечно, несчастных случаев, сколько угодно. Особенно в бизнесе или в политике.
После смерти Нади и ее дружка у Ивана начались настоящие проблемы. Те, что случались раньше, теперь казались мелкими неприятностями.
Иван к тому времени успел перевести огромную часть своих средств на далекие европейские и не всегда европейские счета, заложить там свою недвижимость, акции и еще что-то дорогое и важное, и тут очень вовремя его нашел адвокат той парижской знакомой, герцогини или принцессы.
А по-моему, этот адвокат тоже странный фрукт. С чего это он вдруг именно тогда объявился?
У нас тоже был такой. Дон Марио его, кажется, звали. Как только кого-нибудь где-нибудь из его клиентуры грохнут или даже просто пришлют черную метку, этот тут как тут. Давайте, мол, я ваши средства помогу сберечь и даже умножить. Он раз пять такое делал. На шестой его самого грохнули. Уж больно суетливый.
Этот парижский адвокат, правда, успел насоветовать что-то Ивану, но однажды, вскоре после этого, его нашли задыхающимся в своей роскошной квартире в районе Монпарнаса. Хороший, надо заметить, райончик. Там испокон веков живут многие известные люди. Этот адвокат, правда, там недавно обосновался, но все же присоседился к славе сначала живых, а потом уже и мертвых.
Позже, как рассказывал Иван, судебные медики, которые исследовали тело, никак не могли определить, отчего здоровый и счастливый человек вдруг посинел после завтрака и через три или четыре часа отдал богу душу. Вскрывали его со всеми предосторожностями, чуть ли не в скафандрах. И все равно один из медиков потом долго и мучительно болел чем-то непонятным. Говорят, старорежимный был дядька и не любил всяких новшеств.
Но Иван не стал дожидаться окончательных выводов экспертизы, сразу решив с осторожностью подойти к советам покойного адвоката.
Тут к нему вновь приезжают очень компетентные люди и говорят с апломбом, что у всех впереди много счастья. Не нужно никуда ехать и ничего ни от кого скрывать. Иван, дескать, совершенно необходим как человек новой либеральной формации в скользком избирательном процессе России.
Я их очень хорошо понимаю, потому что мой покойный бразильский шеф тоже баллотировался в парламент от одной новой партии. Его неожиданно поддержали самые нищие слои сан-паулского общества. Это потому, что он не жалел денег на благотворительность. Он вообще-то простой был парень, из тех же, можно сказать, слоев. И сентиментальный по-своему. Но не дожил до выборов. Как только на телевидении стало известно о его неожиданной популярности, многие переполошились. Тут же выступил один важный прокурор и со слезами на глазах поведал общественности, что мой шеф настоящий злодей и что его место в тюрьме, а не в парламенте. Можно подумать, для тех, кто уже был к тому времени в парламенте, не нашлось бы места даже в камере смертников! Да для многих это просто их дом родной! Последнее пристанище, можно сказать!
А вскоре его грохнули. Вроде приехали к нему честные и мужественные полицейские, а он первый начал стрелять. Впрочем, об этом я уже упоминал. Но как-то не дает мне это покоя до сих пор. Хотя я и сам много чего понаделал за это время.
Иван, конечно, сообразил, что совет прилетевших к нему людей и не совет вовсе, а самый что ни на есть приказ. Тут вновь появились телевидение, радио, газеты, Интернет. И обнаружилось, что он очень даже неплохо выглядит на фоне главного претендента. И вроде не пьет давно (считалось ведь, что когда-то пил!), и с шалыми девками больше не валандается, и педофильской порнухой не балуется, и вообще очень родину любит. Просто до зубовного скрежета!
Однако откровенно не любили его именно патриоты, которые родину любят, конечно же, больше всех. То есть настоящие патриоты. Это те, кто всегда мрачен, нелюдим и необыкновенно зол. Для них патриотизм – всегда непереносимая душевная мука оттого, что кто-то очень плохой и продажный существует с ними в одном территориальном пространстве. А плохие и продажные – все, кроме них.
Я как-то подумал… если бы у этих «истинных патриотов» не было идейных противников, они посходили бы с ума от тоски. Почему такой патриот не видит радости от любви к родине, а только лишь горечь и печаль? А еще он страстно желает, чтобы его почти физические страдания и душевные муки были непременно официально признаны таким же святым государственным актом, как гимн, флаг и герб. Он всегда враждебен, даже к своим, которых неустанно подозревает в двуличности. Всегда непримирим, а потому крайне конфликтен. Он убежден, что так любить Родину, как он, не может и не хочет никто другой. А значит, всякий другой – враг.
Для такого патриота обыкновенный «скромный, тихий патриот» – тот же враг, потому что он соглашатель и слабак. Что может быть хуже для родины, чем слабаки? Ничто, по его разумению. Даже откровенные враги лучше, потому что они такие же патриоты, но – своих собственных стран и своим непримиримым патриотизмом питают «наш» непримиримый патриотизм.
Вот эти патриоты и ополчились на либерала Ивана. А это не шутка! Его приходилось строго охранять. Но ведь любая охрана еще и соглядатай. Уж Иван-то это знал очень давно – и по своей судьбе, а главное, по судьбе несчастной сестры.
Я догадался по его словам, что на этот раз речь уже шла не о парламенте, а о президентском троне. Парламент – ведь это просто скользкий паркет к нему. Только полируй вовремя, натирай и покрывай лаком нужного цвета и тона.
Иван всерьез струхнул и в последний момент заявил в одной главной телевизионной программе, что ни во что больше не верит и потому не может принять участия в этом важном деле. На него тут все обрушились: и те, кто денег давал, и те, кто, наоборот, ничего никому не давал, но на что-то всерьез рассчитывал. И даже патриоты, которые злорадно усмехались – мол, мы же предупреждали, что он слабак и соглашатель. Родине такие не нужны.
Опять те же люди, здорово обидевшиеся на Иванову трусость, приехали и потребовали вернуть обратно все, что он вывез и где-то там заложил. Иван уперся. Даже стал грозить, что все-таки пойдет на выборы и все расскажет общественности. Он, по-моему, искренне думал, что она у них там есть, эта «общественность». У нас ведь тоже так многие думают.
Как раз в этот момент появился другой адвокат, но не из Парижа, а из Москвы. Лощеный такой тип, бывший мелкий шпионишка, а теперь прямо звезда экрана, ни больше ни меньше. Дает интервью направо и налево, по всякому поводу скандалит, дорогим одеколоном пахнет.
Вот этот самый «душистый» адвокат, этот красавчик, и две его холодные, как айсберги, помощницы настоятельно повторили совет их покойного парижского коллеги. Ну, того, который почему-то задохнулся в своем доме в Монпарнасе. Не знаю, что это был за совет такой, но, видимо, дело не в нем, не в его смысле, а в том, от кого он исходит. То есть от какого адвоката – от своего или от чужого. Речь-то шла о миллиардах!
Я мало читал в жизни. А в нежном возрасте так вообще, кроме комиксов, в руках ничего изданного в типографии не держал. Но однажды моя русская мама, которая упрямо учила меня своему языку, сказала, что я просто обязан прочитать несколько важных русских книг, иначе, мол, когда-нибудь непременно захочу поехать жить на ее родину. И вот чтобы этого никогда не случилось (можно подумать, на родине моего отца она как сыр в масле каталась!), мама дала мне одну очень смешную книжку со страшным названием. Я ее прочитал и, представьте, кое-что даже усвоил.
И вот теперь, вспоминая Ивана, я убеждаюсь, что самое точное определение его родине дал почти двести лет назад русский писатель Гоголь в той самой книжке со страшным названием – «Мертвые души». Он сравнил их страну с птицей-тройкой, которая летит, несется вперед, не давая ответа, куда и зачем.
Я сказал Ивану об этом. Он вздрогнул и умолк на некоторое время (а ведь тогда он как раз рассказывал мне свою историю). Мне показалось, Иван что-то мучительно вспоминает.
– Вот, – вновь заговорил Иван и печально уставился на меня своими мелкими стеклянными глазками, – тройка несется во времени и пространстве, слушаясь упрямой и жилистой руки очередного своего долгожителя-ямщика. А VIP-пассажиры этого волшебного средства передвижения с разбойничьим свистом ударяют оземь свои бобровые шапки и лукаво щурятся на остолбеневший простоволосый народ. Вот уже и снежная пыль за полозьями рассыпалась в морозном воздухе, и храпа коней уж не слышно! Унеслись! К звездам, в будущее, так удивительно похожее на прошлое, что изумленному стороннему наблюдателю кажется, будто стоит эта лихая тройка на месте и лишь остервенело бьет копытами об усталую, мерзлую русскую землю.
Я, конечно, точно не знаю, что такое «морозная пыль», «бобровые шапки», «ямщики» и прочие русские слова, которые он произносил, но все же кое-что понял. Главное, видимо, было не в том, что сказал мне Иван (смысл этого до меня плохо доходил), а в том, что он при своей природной одаренности был человеком крайне зависимым. Разве он сумел бы вот так сложно, так философски мудро выразить свои ощущения, если бы кто-нибудь не вбил ему это в голову? У Ивана была чудесная память (она поддерживала его, но и губила!), на нее «записывалось» очень многое. Причем запись вели необыкновенно умные циники. Не случайно в него втравили все эти мысли из далеких «Мертвых душ», и даже по-своему развили их. Ведь мертвых действительно всегда больше, чем живых. Это уж точно! А если это естественное и ясное понятие соединить в его сознании с предельно циничным авторитетным определением их родины, получается интересная картина. Интересная уже тем, что позволяет манипулировать на подсознательном уровне кем угодно, и, разумеется, прежде всего самим Иваном.
А если это или нечто подобное внушить целому народу, эффект превысит все ожидания. Депрессия в настоящем и неверие в будущее становятся главной педалью, на которую можно давить и давить. Пока не лопнут подпруги и кони не разбегутся.
Я только после этих его заумных слов догадался, с кем он имел дело и почему в конце концов накинул себе на шею петлю. Все это было одной циничной программой, предназначенной ему и, возможно, еще многим и многим.
Иван уже тогда, когда к нему прилетели гонцы из Москвы, понял: если не последует и на этот раз их совету, потом даже не успеет оценить последствий своей нерасторопности, ведь мертвецы не обладают аналитическими способностями. Просто лежат себе безучастно и разлагаются. Как его сестра, например, или тот ее важный дружок. Или парижский адвокат и еще те, о которых Иван успел позабыть. Ведь он тоже когда-то, в самом начале, сменил своего шефа по тем же причинам и, возможно, тем же способом.
Но что-то уже сломалось и в Иване, и в тех людях. Не знаю, лопнули ли подпруги, но то, что у всех сторон лопнуло терпение, это точно. Его родина опять стала другой, при этом сохранив все основные черты прежней.
Так нежданно-негаданно появился в жизни Ивана наш роскошный, закрытый со всех сторон парк-отель. А средств у Ивана жить тут по-королевски еще вполне хватало. Как и у других наших немногочисленных постояльцев. Я же говорил, кажется, их всегда не больше семнадцати. Но таких, как Иван, вообще не так много на планете. Я имею в виду, конечно, что не так много таких, которых и разорить трудно, и казнить нельзя, и помиловать нет возможности.
Вот они и собираются здесь. Каждый по своим причинам. Но это уже история не Ивана, а других людей.
Спустя недельки две после нескольких наших с ним разговоров (то есть он ныл, а я слушал и молчал, как проститутка Мадлен), он повесился на шнуре от гардин.
Хоронить Ивана увезли на континент (тут так называют всю остальную планету) ранним утром, после довольно торопливого вскрытия. Просто погрузили на вертолет в запаянном цинковом гробу и отправили на родину. Думаю, в тот городок, где от безысходности когда-то лютовал папаша, где похоронены его обворожительная сестра Надя, мамаша, да и папаша.
Они опять собрались все вместе. От судьбы не уйдешь!
* * *
Я мог бы рассказать о втором русском, то есть о Товарище Шее, но не стану, потому что считаю это бестактным: он ведь прослезился, когда узнал о смерти соотечественника. У него для этого были свои причины. Если получится, позже вернемся к этому человеку.
А пока меня позвала к себе волшебная красотка Мария Бестия. Я уже говорил, что этой испанке пятьдесят лет. Но такой цыпочке может позавидовать даже сочная двадцатилетняя девчонка. Одаренная дама! Во всех отношениях.
Мне и раньше приходилось встречать таких, как она. У нас ведь тоже женщины хороши и соблазнительны до тех пор, пока сами того желают. Как только им надоедает, они немедленно начинают стареть, покрываться морщинами, седеют, теряют зубы. Зады становятся тяжелыми, груди – отвислыми, тянутся сосками к земле. И вообще такие женщины сами уже смотрят в землю. Они точно знают, когда пора. Нечего им это говорить, себе дороже.
Вот моя мама этого правила не знала, потому что она была русской, из Сибири. У них там свои привычки. Им скажут: «Ты уже старая и никому ненужная», и они тут же становятся древними старухами. А нашей женщине такого не скажешь, не посмеешь. Я же говорю, себе дороже.
Моя мама уехала в Сан-Паулу из Сибири со страшным скандалом и со мной, новорожденным. А папу к тому времени уже давно выставили из СССР как мужчину с неуправляемым бразильским либидо. Ведь его нанимали инженером, а не любовником и тем более не мужем. Зачем он им кровь портил? К чему в снежной Сибири бразильские мулаты?
Но об этом немного позже. Если к слову, конечно, придется.
Я подошел к столику в основном ресторане, за которым сидела в одиночестве сеньора Бестия, потому что увидел, как она поманила меня пальчиком. Я почтительно пригнулся, подставив свое темное мулатское ухо к ее роскошному алому ротику.
– Послушай, Comer es dado, – прошептала она. – Я тут наболтала тебе что-то… Так ты забудь.
– Я ничего уже не помню, сеньора Бестия, – чуть слышно, совершенно искренне ответил я. – У меня плохо и с памятью, и даже со слухом.
– Надеюсь, это не мешает тебе служить здесь?
– Ни в коем случае. Здесь это у всех. В этом смысле обслуживающий персонал – инвалидная команда. Ни слуха, ни зрения, ни памяти. Даже обоняние притуплено.
– Несчастные! – Она совершенно серьезно и даже сочувственно посмотрела на меня, словно мне нельзя было не поверить.
Сеньора Бестия вообще была дамой серьезной и решительной. И, как обнаружилось, доверчивой.
Никогда бы не вспомнил ее пикантную историю, будь она еще жива.
