скачать книгу бесплатно
Также в бессилии и в немощи. Бессилие может быть от болезни, от усталости, а немощь – от злого духа, от рождения. Что хуже, что больше? Конечно – немощь! Так вот, друзья, бороться надо с недругом и с немощью, а они всегда близко к нам стоят, они на друзей только похожи, на усталых, приболевших друзей. Это они, подлые, за их родными шкурами скрываются. Волки в овечьих шкурах. Вот кто это!»
Но быть таким волком в овечьей шкуре, как того хотел Полевой, Саранский не собирался. Постышев другое дело – он и есть, по мнению Полевого, недруг и немощь, и его надо давить, как гниду. Но с какой стати туда же пришпилили и Саранского? И как теперь всё это разделить? Получается, загубить недруга – загубить и себя. Спасти недруга – спасти себя… Тут предательства никакого нет! Необходимая самооборона – не больше того! Если бы в один роковой ряд Саранского с Постышевым не поставили, то сказка бы сбылась – и меч-кладенец, и голова с плеч. Всё было бы! Но не теперь!
Русская история славна подобными коллизиями. Особенно, последняя, самая новейшая. Путаница из недругов и друзей. С врагами всё было ясно – они иностранцы, рождены далеко отсюда, говорят по-своему, верят в своё, в «ненаше». Их – в список и в Нюрнберг, на процесс! Тут всё ясно, всё справедливо. А вот с недругами, со своими, дело путалось. Они то по одну сторону черной, жирной черты, то по другую.
Именно так, должно быть, и было, когда Ягода из карателя превратился в жертву, и потом, когда та же судьба постигла Берию, Абакумова. Ведь каждого из них переигрывал последующий. Но то был – масштаб! Страна, держава, силища! А тут – всего лишь утонченная Вена, полковник Полевой, репортер Постышев и невесть кто Саранский. Но принцип, принцип-то везде действует один! Что для мухи, что для человека! Одна солнечная система, одни солнечные бури, одни и те же согревающие и испепеляющие лучи.
Андрей Евгеньевич, войдя в этот вечер, впервые, в нескромную служебную квартиру Постышевых, с любопытством огляделся. Всё имело тут временный, рутинный вид, словно хозяева и не намеривались жить здесь долго, а, напротив, ждали лишь распоряжения всё бросить и, собрав свои частные пожитки, переехать туда, куда укажут. Саранский даже подумал, а не прав ли Полевой, и так ли уж безобидно было его собственное сообщение о связях Постышева с Ротенбергом. От кого ждут вызова эти люди? Но Андрей Евгеньевич тут же отогнал от себя эту мысль, как абсурдную, потому что даже теоретически не мог себе представить, какого рода информацию для американской разведки должен был добывать корреспондент советского государственного информационного агентства за границей, на формальной и фактической территории того же врага. То есть почему это «наш» недруг спутался с «нашим же» врагом? Кому от этого польза в настоящих условиях? Это даже на детскую сказку не тянет. Действительно, абсурд! Ну, Полевой! Ну, прохиндей!
Из дальнего коридора, в конце которого угадывались комнаты, выскочила живая, раскрасневшаяся восьмилетняя девочка с задорными, упругими косичками и развязавшимися бантами. Она в растерянности остановилась у расширяющегося горнила коридора и, тяжело дыша, с любопытством посмотрела на Саранского. За ее спиной выросла тонкая фигура ее матери, большеглазой, черноволосой Тани. Она тоже запыхалась – видимо, они играли с дочерью во что-то очень подвижное и доступное в их огромной квартире.
Саранский растерянно шаркнул ногой и как будто виновато улыбнулся.
– Вот, – развел за его спиной руками Вадим, – Танечка! Неожиданный гость! Но мы ведь всегда рады! Правда?
Он тоже, словно извиняясь, искал черных глаз жены. Таня вежливо кивнула и мягко, тепло обняла дочь за плечи.
– Добрый вечер, Андрей Евгеньевич!
– Мда! – ответил Саранский.
В этот момент ему было совершенно ясно, что делать дальше. Возможно, впервые он почувствовал истинный укол совести за то, что сам же и явился зачинателем этой драмы, и еще он подумал, что полковник Полевой не просто законченный прохиндей и негодяй, но также и вредный для родины, для отчества дурак. Смять такого – благородное дело!
В душе Андрей Евгеньевич понимал, что тайно, очень тайно и к тому же очень поверхностно влюблен в Таню, в ее гладкие черные волосы, в ее тонкую длинную шею, в ее руки, пальцы, глаза. Это чувство проваливалось вглубь его, как только Таня оказывалась рядом. И тогда из поверхностного, необязательного оно становилось глубоким и горячим.
Саранскому не раз приходилось изучать на себе подобные ощущения с разными женщинами, и он считал это самым ценным из всех своих способностей чувствовать жизнь во всех ее тонких и трепетных проявлениях. И сейчас он испытывал восхищение даже не столько Таней Постышевой, чужой женой, сколько самим собой, надуманным, классичным образом благородного мужчины, в том его качестве, в котором он оказывался благодаря, правда, ей, тонкой, умной и нежной женщине. Это было странное чувство: тайная, волнующая страсть, обернутая словно отражение в зеркале иной стороной. Гармония ее внешних и внутренних тончайших, нематериальных, миазмов, живших лишь в его воображении, необыкновенная грациозность ее гибкого тела, томность ее глаз, изгиб губ, легкий лен ее негустых, но ровных, глянцевых волос отражались в этом невидимом зеркале и являли в конечном счете образ не той, что восхищала Андрея Евгеньевича, а, неожиданно, его самого – одаренного величайшей способностью оценить прекрасное и соответствовать, как ему казалось, его божественной высоте. Однако же он допускал мысль, что всё это лишь мечта, без которой нет жизни глубокому и тонкому человеку, которым он себя искренне считал.
Саранский отдавал себе отчет в уникальности этой женщины и в необычайности своего к ней чувства, полного бессильного, но в то же время изуверского эгоизма и сладкой волнующей сердечной боли. Таких, как она, на свете мало! Это – редкий психологический тип, феномен прекрасного пола. Потому и «прекрасного»! Свою приспособленность ощущать этот тип и ценить его, он оберегал ото всех более всего. Даже от себя самого! Вся его сущность наливалась благородством, искупая всё то, что в ней содержалось до этого момента и будет содержаться по его истечению.
При удачных обстоятельствах такая женщина могла бы, наверное, стать его женой. Но смог ли бы он удержаться на этом чувстве всю жизнь? Смог ли бы балансировать на тонком канате там, где для других, редких людей, это единственная плоскость жизни, и слететь с нее возможно только в небытие? Должно быть, нет. Не смог бы! Устал бы и озлился, наконец. Быт бы заел, голод, алчность, раздражение. Всё бы противилось в нем, потому что одно дело – тайно любить со стороны и мечтать о тонкости чувств; и совсем другое – дышать этим ежечасно, ежеминутно, и не сожалеть о том, не искать простых, ясных форм на стороне. Пусть грубых, пусть вывороченных наизнанку, но понятных, своих. Нет уж, лучше отдать всё мечтам, и любить утонченную женщину со стороны, играть перед ней и перед собой в умное, сильное благородство и заставлять ее саму тайно думать о себе, как о более надежном, более мужественном варианте существования нежели тот, с которым она тонко сочетается – с ее мужем.
К тому же его останавливала непродолжительность своих ощущений – стоило Тане удалиться с его глаз, как ему оставалась лишь душистая память о ней, а всё то, что должно было возбудить его, взорвать, растерзать ему душу, бесследно испарялось, будто она это носила с собой. Но она была его иконой, прекрасной, манящей святыней, имя которой – «ЖЕНЩИНА». Саранский искренне думал, что именно такой и должна быть любовь – платонической, неревностной, нежной, без ясных образов и без ясных мыслей.
Андрей Евгеньевич не знал, внушал ли он Тане Постышевой хоть какие-нибудь чувства, и даже предполагал, что и не мог этого сделать (он всегда был человеком прагматичным и трезвым), но от игры воображения не отказывался. Это была его заповедная территория, на которой действовали только его собственное воображение. И оно нередко буйствовало, билось в границах этого «заповедника». …Тонкая, изящная женщина, умные молчаливые глаза, правильный носик, очерченные страстью губы, матовая, с румянцем кожа… – каждый раз повторял он себе, расставаясь с ней, чтобы не забыть, чтобы не только ощущения, чтобы еще и образ…
Теперь он может ей помочь, и непременно сделает это! Пусть даже сам и виноват во всем!
А если Постышев провалится? Она останется одна-одинешенька! С дочкой! Тогда что ему делать? Сердце испуганно, трусовато ёкнуло. То самое зеркало, в котором отражалась не она, а его собственное благородство, с треском взорвалось уродливой сетью трещин, звонко посыпались осколки беды. Саранский с ужасом подумал, что одна страшная сказка, которую он сам и затеял по глупости, по подлости своей, может породить другую. И рухнет его заповедная, безобидная мечта: стремиться к ней, к чудной женщине, и не дотягиваться лишь самую малость. Вот она открыта, бери ее! Мир, нарисованный им, сразу поблекнет красками реального, нудного дня. Больше не будет легкости в воображении, несбывшихся, но от того не менее сладких, побед. Вместо всего этого придут заботы, которые он должен будет поднять на своих плечах. Это что-то вроде ненависти к симпатичному человеку, когда надо тащить на себе его тяжелый, как земля, комод. Сразу ясно понимаешь, что так мешало в ваших отношениях, и чего лучше было бы не знать.
Спасти Постышева, спасти себя, спасти Таню и их с Вадимом дочь, уберечь свою семью от бед и сомнений – вот для чего он теперь здесь. Пусть останется нетронутой девственная территория его мечты. Не нужно жизни!
Растроганный нахлынувшими ощущениями, Саранский отвел в сторону от Тани и девочки глаза.
– Как звать? – лишь спросил он, не глядя ни к кому в лицо.
– Верой, – послышался голос Вадима за спиной, – Как мою маму…, в память о ней…
– Верная, значит? – вдруг рассмеялся Саранский, – А кому? Кому верная? Папе с мамой?
Постышевы, включая маленькую Веру, ответили дружным смехом. Вере, как показалось Саранскому, это понравилось больше всех, потому что она, видимо, решила, что этот небольшой, худой дядька с сизыми, злыми глазами на самом деле веселый клоун, которого заманили родителя для ее веселья на ночь глядя. И то, что клоун скрытный, даже интереснее, потому что все добрые качества в нем откроются разом, весело и легко.
Но Таня быстро спустила свою руку с плеча дочери, перехватила ее за ладонь и повелительно толкнула в коридор, в сторону детской.
– Мы вам не станем мешать! – тихо сказала Таня, и, провожаемая взволнованным взглядом Саранского, растворилась с дочерью в темном жерле коридора.
Постышев указал ладонью в кресло и, дождавшись когда Андрей Евгеньевич сядет на его кончик, расположился напротив него, в таком же неудобном дешевом креслице. Саранский подумал, что и его, и постышевское репортерское ведомство всегда отличалось скупердяйством и безвкусицей. Во всех служебных квартирах и офисах, даже если они располагались в дорогих домах, начинка московскими директорами приобреталась самая дешевая и мерзкая.
«Это потому, – подумал Саранский, – Что дома для них, а начинка для нас. Они когда-нибудь отнимут у всех эти квартиры и особняки по всему миру, а мебель, затертую, старую, выкинут вон, как и тех, кто по их воле здесь коротали годы, страдая от позора наглой, намеренной нищеты своей страны».
Он встряхнул головой и прямо посмотрел в глаза Постышеву.
– Вадим! – сказал он отчетливо, нисколько не боясь, что разговор прослушивается и записывается людьми Полевого, – Я здесь, потому что ты раскрыт!
– Не понял! – побледнел Постышев, – Кем раскрыт, почему раскрыт!
– Нашими раскрыт. Ты – предатель! Агент иностранной разведки! Твой хозяин – Вольфганг Ротенберг, американский резидент в Вене.
Белый, растрепанный Постышев вскочил на ноги и возмущенно захватал ртом воздух, но из его горла не слышалось ни звука. Он знал о второй сущности Саранского, об этом тут знали все и, наверное, наряду с другими и Вольфганг Ротенберг, но то, что это таким жутким образом коснется его, Постышева, он не мог предвидеть даже в кошмарном сне.
– Сядь, Вадик! – повелительно сказал Саранский и неопределенно завертел белками глаз и руками вокруг себя. Такую мимику и такие жесты понимали все советские загранработники – она означала, что их сейчас слушают очень далеко отсюда.
– Тогда почему же ты всё это говоришь! – возмутился криком, наконец, Постышев, – Убирайся вон отсюда, негодяй!
Но Саранский отрицательно покачал головой и продолжил как ни в чем ни бывало.
– Я никуда не уйду! Потому что пришел сюда, чтобы тебе помочь. Собственно говоря, я все, что от меня зависит, уже сделал – ты предупрежден, а дальше поступай как знаешь. Не далее как завтра тебя схватят прямо здесь, в квартире…, или в служебном кабинете…то есть в офисе, а ведь он тоже здесь! Так что, деваться тебе некуда!
– Но почему ты так открыто говоришь об этом! – не унимался Постышев, разбегаясь от окна к двери и обратно, мимо сидящего на кончике кресла Саранского, будто собирался вот-вот воспарить.
– Нас прослушивают. Я говорю это, понимая свою ответственность за сказанное, но и то, что это тоже предусмотрено. Беда в том, что всё тонко рассчитано. Ты в ловушке – так или иначе! Если мне не поверишь, то останешься здесь с семьей до вашего же захвата; если поверишь, то попытаешься бежать, и будешь захвачен прямо внизу, на выходе. Поэтому мне позволено сказать тебе всё, как есть. Ты – попался!
– Черт! Какой бред! Я не имею никакого отношения к делам этого Ротенберга! – взмолился Постышев и, заламывая руки почти по-женски, плюхнулся в кресло перед Саранским, – Мы просто пару раз встречались на каких-то концертах, выставках…, наши дети ходят в одну художественную школу…, жены немного общаются… И это всё! Всё! Кто виноват, что он работает на американцев! Я тут не при чем! Разве ты этого не понимаешь?
– Понимаю! – кивнул Саранский, – Это я на тебя донес, не зная, чем все это может кончиться. Просто фиксировал факт вашего знакомства. Ничего более, но кто-то посчитал, что ты предатель, и теперь маховик раскрутился здорово! Тебе несдобровать и не вывернуться, даже если ты чище Христа!
– Что мне делать, черт побери! – негодуя, всплеснул руками Постышев.
– Бежать! Но только не так, чтобы тебя поймали прямо внизу. Они ждут от тебя признания в связях с Ротенбергом и тем самым подсказывают ход, сами того не желая.
– Что ты имеешь в виду, Андрей! – с отчаянием заглянул в глаза Саранскому Постышев.
– Проберись к нему и попроси помощи!
– С какой стати! С какой стати он станет мне помогать! Я ведь не связан с ним ни в самой малой степени! У нас ни разу, слышишь, ни разу не было разговора об этом! Да как ты мог на меня донести! Как ты мог!
– Это моя работа! …И мой долг! – отрезал Постышев, – И ты об это всегда знал. Как хочешь, так и называй – донос, так донос. А я скажу – оперативная информация. Мы оба правы – каждый со своей стороны. Думаешь, твой Ротенберг обо мне ничего не знает?
– Мне это не известно, – мрачно, опустив голову, в отчаянии прошептал Постышев., но потом вдруг оглянулся зло, с яростью посмотрел на потолок и крикнул громко, ясно, почти по слогам, – Мне это не известно! Слышите вы! Не известно!
– Неважно! – строго оборвал его Саранский и продолжил тоном, не терпящим возражений, – Иди к Татьяне…, я подожду здесь, а ты всё ей расскажи. От начала до конца. И не забудь добавить, что головы вам не сносить. Дело сляпают так, что комар носа не подточит. Суд в таких случаях закрытый, прокурор военный, да и судья… Восемь лет – минимум!
Постышев послушно поднялся, вновь опустил плечи и хотел уже было пройти мимо, но Саранский вдруг резко сунул ему в руку свернутый вчетверо лист бумаги. Вадим с испугом посмотрел на лист, потом в напряженные глаза Андрею Евгеньевичу, но тот нервно, повелительно толкнул его рукой в сторону жерла коридора.
Постышев шагнул в темноту. Перед самой дверью детской, в слабо освещенном тамбуре он, путаясь и надрывая бумагу, развернул ее. Мелким, быстрым почерком там было написано:
«Всё, что я тебе сказал, абсолютная правда, но это в то же время разыгранный спектакль по сценарию полковника Полевого. Ты первый в его плане, а я – следующий. Если ты попадешься, из тебя выбьют показанию против меня и против каждого, на кого покажут пальцем. Нужны жертвы, нужен хороший скандал, мы с тобой как нельзя лучше подходим. Согласен, это моя вина – сам всех подставил! Но я не думал, что так выйдет. Никогда со мной такого еще не было! Так вот, ты должен действовать так, как я тебе говорю вслух, потому что это предусмотрено тем же сценарием Полевого. Но он думает, что сумеет тебя перехватить после твоего выхода от Ротенберга. Мол, договоритесь, и ты вернешься за семьей. Но поступи иначе. Иди туда, выйдя из своей квартиры через черный ход – с другой стороны дома, там, где ваш офис. Люди Полевого тоже там, но им дано указание тебя пока не трогать, чтобы создать у тебя иллюзию успеха. Подыграй им! Они хотят зафиксировать твою суету. Пусть фиксируют. Пощелкают на свою аппаратуру, покажут тебя со стороны кому-то из техперсонала посольства. Скорее всего, бабе какой-нибудь, официантке или горничной, которая работает на них. Она потом будет свидетельствовать на суде – проходила, мол, случайно мимо и ведал, как этот предатель суетился, как он убегал. Белыми нитками шито, но для нашего суда сойдет. Сам понимаешь! Для всего этого мне и велено напугать тебя до смерти и даже сознаться, что тебя провоцируют. Страху нагнать побольше. До истерики довести, чтобы ты глупостей понаделал, чтобы суетился.
А ты делай вид, что используешь черный ход якобы вопреки их ожиданиям. Они как раз этого от тебя и ждут, поэтому сейчас ничего предпринимать не станут. Поезжай к Ротенбергу, откровенно расскажи ему всё. Объясни ситуацию и проси помощи себе и семье. Он должен прислать сюда, на квартиру, свою жену, двух или трех корреспондентов из своего же информационного агентства, то есть от своей официальной крыши, и быстро вывезти твоих в миссию США или в их загородную резиденцию. Ты должен их ждать там или у Ротенберга. Повторяю, ни в коем случае не выходить от Ротенберга без гарантии того, что не будешь немедленно захвачен нашими! Иначе – конец! Оттуда пусть американцы переправляют вас через границу. Они могут.
Повторяю в сотый раз, Вадим: ни при каких обстоятельствах не вздумай возвращаться от Ротенберга, тебя захватят сразу при выходе из его квартиры или офиса. Только так мы сможем переиграть их. Они поймут это лишь в последний момент, потому что до этого все будет идти по их провокационному плану. Они ни за что не успеют перестроиться. А я вывернусь, потому что вслух из того, что написал, ничего не скажу ни здесь тебе, ни им! И даже не пытайся меня разговорить. Жене всё объясни так, как я тебе говорил, а не писал, и громко попроси ее ждать твоего возвращения от Ротенберга. Даже повтори это.
Чиркни ей пару строк на обратной стороне этой записки и дай прочитать ее всю, потом забери и верни мне. Скажи, чтобы заранее собрала документы и деньги. Вещей не берите! Заклинаю! Иначе, это провал! Пусть никому, кроме супруги Ротенберга, не открывает дверь. Ни при каких обстоятельствах! Даже, если пожар или потоп! Помни, что говорить ей вслух ты можешь что угодно, кроме того, что здесь написано. Обо мне не беспокойся – я сам решу свою судьбу. Твое спасение – это мое спасение, Вадим. Попадешься ты – погиб и я. Нужно рисковать! Обоим, Вадик».
Постышев вдруг совершенно ясно осознал, почему Саранский так подробно и эмоционально написал ему записку: он хотел побега Постышева с семьей, потому что только таким образом мог доказать правоту своего первого доноса и беспомощность «разработчика» полковника Полевого. Не его, Вадима, он спасал, как пишет в своей записке, а себя самого! Он рассчитывал и тут сделать карьеру, сволочь! На костях – и Постышева, и его семьи, и даже этого дурака, мерзавца этого Полевого! Вот ведь сбежал Постышев! Значит, правильно о нем «сигнализировал» внимательный кадровый сексот Саранский, а чекист Полевой всё провалил, обгадился. Теперь Полевой, мол, спасая свою никчемную шкуру, клевещет на умницу Саранского. Война ведомств, война интеллектов. Заодно и Постышев с семьей далеко – никто, в том числе и он сам, не сможет опровергнуть глупое обвинение в шпионаже. Даже потом, спустя много лет! Зачем, мол, бежал, почему не пришел и не сдался к тому же Саранскому? А у Андрея Евгеньевича всё будет в порядке – и волки сыты, и овцы целы! Московское начальство определенно высоко оценит тонкость интриги Саранского, его остроумие, а Полевому пропишет ижицу за тупость и неповоротливость. Но и деваться теперь Постышеву было некуда, потому что он понимал, что Саранский также точен в своем прогнозе о будущем Постышева и его второй, нынешней, семьи, как и в настоящем расчете.
Вадим Алексеевич принял решение еще до того, как переступил порог детской, в которой Таня укладывала дочь и что-то уютное и ласковое шептала ей на ухо.
Когда он вернулся к Саранскому, его лицо было совершенно спокойно, бледность ушла, только чуть ярче, чем обычно, сверкали глаза.
– Я давно уже чувствовал за собой хвост, – вдруг печально сознался он, – И взгляды. Куда ни приду, везде какие-то мрачные типы…, Полевой тоже… Смотрит, смотрит… Я сначала думал, мне показалось, что за мной топают… Паранойя наша, шпиономания, знаешь ли… А тут, неделю назад, прихожу домой, а из подъезда мне навстречу два каких-то типа заполошенных…, мелькнули, «косяка» на меня бросили и растворились… Морды знакомые до боли…! Захожу в квартиру…, моих-то не было…, я им как раз двухдневную экскурсию устроил в Альпы…, и вижу, был кто-то. Вещи нет так лежат, и запах будто какой-то чужой… Я струхнул, конечно. К послу. Так, мол, и так, а он глазами хлопает. Не знаю, мол, ничего. Обратись, говорит, к Полевому. Я к нему и поперся как последний идиот. Он сейчас слышит, гад? Пусть слушает! …Пялится на меня серыми своими зенками и несет чего-то: австрийцы, НАТО, американцы… Держи, мол, брат, ухо востро! Я ему про наши две родные рожи внизу, а он – обознался ты! Они, мол, умеют под нас подделываться, даже, говорит, гримироваться! А теперь, я вижу, под нас никто подделаться не сумеет! Мы – уникальны!
Постышев посмотрел почему-то в окно, потом на потолок, словно опять искал там микрофоны, и сказал уже тверже:
– Мне тут командировка выпала в Париж, так Полевой зарубил ее, потом еще, потом также с Лондоном, с Бонном. Но я по наивности еще надеялся, меня просто готовят к ротации, на смену… Домой то есть, а, видимо, они давно уже задумали содрать с меня шкуру. Не с меня, так с кого-нибудь другого! Тебе спасибо!
– Не за что! – усмехнулся Саранский, – Вы решили с Таней что-нибудь?
– Решили, – кивнул Постышев и протянул Саранскому скомканную бумагу.
Андрей Евгеньевич мельком взглянул на нее и прочитал написанное незнакомым, но каким-то очень ожидаемым почерком – «Спасибо! Будьте вы прокляты!»
Саранский покраснел и, отведя глаза, сунул, стараясь не шелестеть, бумагу во внутренний карман пиджака.
– Так что же вы решили? – спросил он мрачно.
– Я еду к Ротенбергу, добиваюсь встречи, прошу помощи, потом возвращаюсь за Таней и Маришкой, и мы, собрав необходимые вещи, едем на нашей служебной машине в американскую миссию. Именно об этом я буду просить Вольфганга. О политическом убежище.
– Молодец! – выдохнул Саранский, – Так и надо! Действуй! У тебя нет другого выбора.
Он многозначительно подмигнул Постышеву и сразу пошел к выходу. Его дебют окончен. Теперь посмотрим, как свой дебют разыграет Постышев.
Три имени – один человек
…Нога сломана не была. Сильный удар, ушиб, огромный, до колена, синяк и содрана кожа на щиколотке до крови.
Доктор Арнольд и фрау Лямпе аккуратно и споро обрабатывали рану, бинтовали ногу, доктор что-то рассказывал, нахваливал собственное, семейное, пиво, выбалтывал свои пивоваренные тайны, выделяя, прежде всего, «мягкую», чистейшую воду, как основу пива, и особый, прямо таки, какой-то секретный солод.
– Доктор Арнольд…, – невежливо прервал врача Постышев, на которого немного одуряюще уже начало действовать болеутоляющее лекарство и непринужденная болтовня врача, – А почему вы един в трех именах? Почти, как в трех лицах?
– Для рекламы! – весело расхохотался доктор Арнольд, не переставая заботливо и умело обрабатывать посиневшую и распухшую ниже колена постышевскую ногу, – Все мои предки были врачами и все были трижды Арнольдами. К нам шли пациенты, чтобы даже просто взглянуть на таких знаменитостей и подставить им свои болячки. Нас избирали в магистрат, чтобы соседи думали о городе, как о необыкновенном гнезде трех Арнольдов. Даже однажды улицу…тут поблизости…так и назвали, но во время британской бомбежки в конце войны от нее осталась лишь одна табличка и та покореженная и пробитая сразу в трех «арнольдах» осколками. А вообще – все лишь реклама! Но и правда, в конце-то концов. Я же действительно герр Арнольд Арнольд Арнольд. Вот и вы тут! А что бы вы сделали, если бы вам пришлось выбирать между каким-нибудь примитивным Кристианом Шмидтом и Арнольдом Арнольдом Арнольдом? Кому бы вы в конце концов подставили под нос свою посиневшую конечность?
– Вам, герр Арнольд Арнольд Арнольд, – убежденно ответил Постышев.
– То-то же!
Он усмехнулся, фамильярно похлопал Постышева ладошкой по щеке и подмигнул:
– Всё, герр Постышев. Вы, кажется, так представились?
– Именно. Вадим Постышев. Эмигрант.
– Вы хотите сказать, что у вас нет денег оплатить мне счет? – осуждающе покачал головой герр Арнольд.
– Ничего я не хочу сказать! Просто назвал свой социальный статус. Это как профессия. И только! А заплатит вам герр Саранский, который сбил меня на своей машине.
– Надо же было найти во всем Кёльне русского, чтобы именно его сбить на своем автомобиле! – рассмеялся герр Арнольд.
– Да еще старого заклятого…приятеля! – закончил за него Постышев и стал медленно сползать с операционного стола, на котором его и разложили во время перевязки. Фрау Лямпе вцепилась ему в предплечье, играя роль тормозного механизма. Ей это удалось, потому что Постышев даже не почувствовал, как его больная нога ступила на кафельную плитку пола.
– Вы знаете, …я вам вот что расскажу, доктор, – сказал он Арнольду, который оценивая собственное искусство, ревностно рассматривал пациента со стороны. Доктор даже осторожно покачивал головой, будто упрямо пытался разглядеть недостатки своей работы, но, удовлетворенный, с облегчением вздохнул и, наконец, просветленными глазами уставился на Постышева. – После нашей жуткой, абсурднейшей гражданской войны, году, кажется, в двадцать втором прошлого столетия, в Тбилиси единственный на весь город автомобиль сбил насмерть единственного на весь город велосипедиста. Кто сидел за рулем автомобиля, не знаю, но велосипедистом был некий господин Симон Тер-Петросян по кличке «Камо» – боевик, подпольщик, убийца, грабитель банков и поездов, большевик, а после переворота – чекист. Умел когда-то убедительно симулировать сумасшествие, даже – невосприимчивость к боли! Говорят, он к тому же был эйдетиком, но даже это его не спасло! Нужно было, чтобы единственный автомобиль сбил единственного велосипедиста, и это случилось! Роковая судьба или подстроенная встреча! Как хотите, доктор…!
– У него были сильные враги? – поднял бровь доктор Арнольд и с новым, почти радостным интересом в светлых, небесно-голубых глазах замер перед пациентом.
– У него были сильные друзья! – криво усмехнулся Постышев, – Они потом и стали сильными врагами. Это как в любви – к ненависти всего лишь один шаг! Банальность, но о нее спотыкаются многие, и ломают себе шею… Однако тут всё было куда прагматичней! Господин Камо слишком хорошо знал, кто планировал «эксы»…
– Что планировал?
– «Эксы», то есть «экспроприацию». Грабежи! Например, ограбление тбилисского банка в тысяча девятьсот седьмом году. Многие из тех, кто угробил пятьдесят человек на том деле и взял крупную сумму пятисотрублевых кредиток, потом стали руководить Россией, герр Арнольд. Вот единственный автомобиль и переехал единственного велосипедиста.
– Что вы хотите этим сказать, герр Постышев? Что герр Саранский намеренно содрал вам кожу на щиколотке? – доктор с нескрываемыми издевательскими нотками в голосе рассмеялся, – Вы что вместе грабили банки?
– Я лишь хочу напомнить, дорогой доктор, что никогда не следует удивляться тому, что на первый взгляд кажется случайным. А авантюрную историю господина Камо я вам рассказал только для того, чтобы вы понимали русские дела не так, как они видны со стороны… Впрочем, вам это и необязательно! Бинтуйте ноги, головы, варите пиво, жарьте колбаски, тушите свой чудесный айсбайн, а мы уж как-нибудь сами…
– Терпеть не могу колбаски и никогда не ем айсбайн! – неожиданно мрачно прервал доктор и будто даже с обидой отошел от пациента в сторону, потом обернулся и наставительно, строго добавил, – В колбасном жире и в свиной ножке слишком много холестерина. Убийственно много! Сам не употребляю и другим не рекомендую… Это как единственный автомобиль наезжает на единственного велосипедиста. Никаких шансов!
Хромая, Постышев вышел в приемную и огляделся. В угловом кресле сидела Лариса Алексеевна, а рядом с ней, держась за ее плечо, будто готовился к фотографированию в старый альбом, стоял Андрей Евгеньевич. Постышев усмехнулся и громко потянул носом. Замершие, как на картинке, с чуть желтоватыми усталыми лицами, Саранские ожили и задвигались.
– Ну! – с волнением воскликнул Андрей Евгеньевич.
– Что, ну! Не сумел ты меня угробить и на этот раз, Андрюша! – ядовито проскрипел Постышев.
Следом за ним в двери показалась голова фрау Лямпе.
– Герр Саранский! – строго сказала она, – герр Арнольд ждет вас у себя в кабинете. Только не задерживайте доктора, прошу вас. У него еще визит к одному тяжелому больному. Там, правда, все уже совершенно бесполезно, но долг – есть долг.
В кабинете Арнольда пахло кожей и пивом, будто кожаную мебель этим пивом мыли.
Доктор Арнольд Арнольд Арнольд потребовал гонорар такого размера, что казалось, будто три пациента пришли на прием сразу к трем врачам. Саранский попробовал было несмело заметить это, но получил в ответ лишь рассеянный, задумчивый взгляд и кружку темного, терпкого пива.
