скачать книгу бесплатно
– Нас свела Паня. Но с нее не спросишь. Разревется, как обычно.
Я наощупь мну ее грудь. Ее очень много, но мне недостаточно просто трогать ее и смотреть. Эдит понимающе вздыхает и уступает мне всем телом. Я у себя таких сил не подозревал уже очень давно. Наверное, это после драки. На меня драка всегда как на других спиртное действует – хочется продолжать и продолжать. Но это хорошая ей замена. Однако продолжать все равно хочется. Хорошо, что нет сопротивления.
Мы уже сидели на моей кухоньке и хлебали чай с вафельным тортом. Его у меня осталась половина.
– У тебя есть что-нибудь покрепче?
– Сейчас будет.
Я быстро выхожу из кухни, одеваюсь за положенные в армии сорок пять секунд и еще через пятнадцать секунд выбегаю из подъезда. Через пятьдесят секунд я в стекляшке – палатке, в которой хозяйничает старый армянин Армен Джанаян, говорят, бывший опер из ереванского уголовного розыска. В течение ближайших сорока секунд у нас происходит следующий разговор:
– Один пить будешь?
– Что ты, Арменчик!
– Друзья придут?
– Что ты, Арменчик!
– Женщина?
– Женщина.
– Скоро?
– Уже есть.
– Уже было?
– Уже было.
– На тебе наш коньяк.
– Не хватит денег. Дай вина.
– Подарок. А вино купи.
За двадцать секунд покупаю вино и беру коньяк.
– Коньяк сейчас, – распоряжается Армен, – А вино завтра. Это – закон!
Киваю и ухожу. До подъезда те же пятьдесят секунд, пятнадцать на подъем, на раздевание десять секунд, еще четыре секунды, и я захожу на кухню.
Тигрица Эдит спит, сидя в моем халате, распахнувшись донага, откинув назад шатенистую голову. Грудь упоительна! И все остальное! Очень видно и очень мило.
Она сильно изменилась за прошедшие 4 минуты 9 секунд: жутко похорошела. Я осторожно ставлю бутылки на стол и присаживаюсь на корточки перед ней. От ее запаха дурею, закатываю глаза.
– Ты где был так долго? – это она говорит, очнувшись.
– В командировку ездил.
– Куда?
– В Ереван. К Армену Джанаяну.
Она берет в руки вино и вертит перед глазами бутылку.
– Ты был в Чили.
– Это на обратном пути.
Она вертит перед глазами пузатую коньячную бутылку и кивает.
– Это верно. Не врешь. В Ереван залетал.
– Я никогда нет вру. Только немного фантазирую.
– Сейчас будем пить подарок из Еревана. А завтра – из Сантьяго. Так будет правильно. Ты это знал?
Я поднимаю ее на руки и вдруг понимаю, что мне очень легко, как будто я всегда ее носил из кухни в комнату. Она прихватывает за горлышко коньяк, как будто ее действительно всегда так носили и она тоже знает, что надо взять с собой в далекий путь. Мы уже в постели.
Она горячо шепчет мне:
– Я обожаю пионы… белые с розовыми провалами. Я наврала тебе. Чтобы ты их купил.
– Ты меня проверяла? – я тяжело дышу, поднимаясь на нее, не в силах унять барабанную картечь в своей грудной клетке.
– Не каждому можно себя доверить…
И доверяет. Еще как доверяет!
Паня может еще записочку написать
Я стою перед Паней с такими же пионами и глупо ухмыляюсь.
– Вы кто? – спрашивает она подозрительно и оглядывает меня с ног до головы.
Эдит похожа на Паню только огромной грудью. Остальное у Пани свое – маленький рост, рыжая кудрявая головка с заметной проседью, мелкие добрые зеленые глазки и полные, щедрые руки. У нее еще синяя бородавка у носа-картошки, справа.
– Я Антон Суходольский. Антон Анатольевич. Курьер.
– Наркотики возите? – юмор у них тоже один. Общий, то есть.
– Не доверяют. Бумаги разные. А что там за ними, не знаю. Клянусь морфием!
– Вы что свататься пришли?
– К вам?
– Вопросом на вопрос отвечают только неучи… и хитрые евреи. Вы меня, что, оскорблять явились?
– Нет. Извините. Глупая шутка. Я не буду ни к кому свататься, – и тут же протягиваю ей букет, обернутый в тонкую белую бумагу. – Это вам цветы. Эдит сказала, вы любите пионы.
Она неожиданно улыбается очень кокетливо, жеманно. Берет цветы в полные руки и зарывается в розовые провалы между белыми лепестками смешным носом-картошкой. Шумно втягивает воздух. Потом недовольно отстраняется.
– Что они сделали с цветами! Они теперь все пахнут бумагой, в которую завернуты. Пахнут нынче только люди в метро. И то отвратительно.
Мы все еще стоим в дверях их старой квартиры в сталинском ампирно-вампирном доме.
Паня, не убирая носа из цветов, отступает назад. Я захожу и ударяюсь головой о вешалку, криво свисающую сверху.
– Герка, сволочь! Сколько раз говорила, почини! Пьяница чертов!
Я иду за ней в большую гостиную, темную из-за задернутых штор и несвежих стен. Паня кивает мне как-то неопределенно и исчезает куда-то. Через пару минут она возвращается назад с трехлитровой банкой, полной водой. Из банки торчат мои пионы. Я все еще стою посередине комнаты, у круглого стола.
– Знаете, почему раньше столы были круглые, а теперь квадратные?
– Вычисление квадратуры круга дошло до абсурда?
– Остроумно! Это не вы придумали.
– Квадратуру круга не я, а остальное мое. Вы обязаны ссылаться. Антон Суходольский, лимитед.
– Лимитчик?
– Нет. Лимитед. Но это неважно.
– Так вот, лимитчик, раньше люди садились в круг и любили друг друга по кругу, то есть нежно и обтекаемо. И уважали так же. А теперь каждый норовит усесться во главу стола. Сейчас забыли, что главой стола признает только круг, а теперь кто первый, того и тапки. У нас круглый стол.
Я киваю, топчусь.
– Да садитесь вы! – Паня ставит банку на центр стола и ногой отодвигает мне тяжеленный стул с дырявой обивкой.
Я сажусь и удивляюсь, что такая древность не скрипит, а очень даже крепкая еще.
– Вы принесли мою записку? – вдруг спрашивает она строго и совсем так же, как ее дочь, сводит невидимые бровки над переносицей.
– Эдит ее разорвала. У меня больше нет вашего автографа.
– И правильно! Я еще нарисую. Сколько потребуется.
– А зачем?
– Чтобы помнили… И уважали. У нас круглый стол.
– Это правильно.
– А где Эдит? – Паня вдруг вспоминает, что я явился один.
– Прислала меня сюда одного в авангарде, а сама пошла в гастроном.
– За вином пошла. У нас тут из-за Герки спиртное не держат.
– Слышал.
– Тут и слышать нечего. Достаточно на него только мельком взглянуть. Может не есть днями подряд, зато, что касается выпивки… Отец его не пил, дед не пил, а этот!..
– Аристотель и Софокл?
– Что! – вдруг Паня вскакивает и хохочет, утирая слезы, которые катятся по ее полным, с красными прожилками, щекам.
Я смущаюсь, не знаю, куда деть руки. Похоже, Эдит мне наврала об именах.
– Это моя дочь вам так сказала? Она стало быть Эдит Аристотиелевна?
– Да, именно. А ваш сын… – я запинаюсь, но произношу все же: – Геродот Аристотиелевич.
– А муж, стало быть, Аристотель Софоклиевич?
– Именно.
– А я?
– А вы Прасковья. Паня, стало быть, для домашних.
– Ну, стерва!
Паня делается вдруг серьезной.
– Иваном звали моего покойного мужа, а не Аристотелем. Сын действительно Геродот. Иван его так назвал. А дочь – Эдит. Это уже моя идея. А я – Александра Семеновна. Паней меня с детства все зовут, потому что я откликалась на это имя… то есть прибегала, когда нашу кошку звали. Вот она как раз Паней была. Кошка давно умерла, а имя осталось… пожизненно. Моим стало.
Я развожу руками и вздыхаю шумно.
– Эдит Ивановна она, – Паня говорит, скорее даже, произносит это, будто вслушиваясь в музыку своих слов, – А сын – Геродот Иванович. Звучит?
– Кошмар! – отвечаю я, желая немедленно отомстить за свой позор, за розыгрыш.
– Верно. Кошмар. Издевательство. А Эдит Ивановна? Ну, все-таки?!
– Почти как кукла из театра Образцова.
– А это чушь! Это хорошо звучит. Необычно. Эдит Ивановна Боголюбова.
– Как Боголюбова!
– А вот так – Боголюбова.
– Она сказала, бога нет.