Рукопись Арно Казьяна

скачать книгу бесплатно


Не веря своим глазам, чтобы убедиться в том, что не ошибся, Камиль снова посмотрел на рампу. Сомнений не было – за пианино сидела сменщица жены. Выручает!..

И убедился на практике, почему канатоходцу противопоказано смотреть по сторонам во время представления: столик накренился и стал падать вниз. Пытаясь подхватить его, потерял равновесие «официант» Костя и под тысячеголосое «Ах!» свалился с троса. Он свалился на сетку и, как и положено на батуте, был подброшен вверх. Подкинув его, сетка слетела с крючка, и Костя под повторное «Ах!» упал на опилки манежа. Возможно, и ушибся, но он был артистом высокого класса и не имел права показывать это публике. Легко вскочив, поднял голову вверх и увидел падающего «ковбоя». Метнулся к опавшему краю сетки и, ухватившись за ее крючок, стал натягивать ее. К нему присоединился униформист, но не успел помочь. Камиль камнем упал на опилки. Сил Костиных было недостаточно, чтобы смягчить падение партнера и друга…

И третье «Ах!» сотрясло стены цирка. Но на этот раз не вскочил артист на ноги: он лежал в неестественной позе, словно сломанная кукла, недвижимо. Когда его стали укладывать на носилки, тело сократилось на целую тазовую кость, которая была не только сломана, но и раздроблена.

От профессиональной резвости у Кости не осталось и следа. Он сник и, размахнувшись, ударил себя наотмашь по лицу кулаком, после чего скрылся за кулисами.

Потом комиссия установила: технический недосмотр – слабо натянутая сетка, а, возможно, и растянутая от длительного употребления, легко соскочила с крючка при падении первого канатоходца. Она и прежде подводила, эта сетка, ее долгое время собирались сменить, да русское «Авось» мешало. Хочется надеяться, что после того, как «грянул гром, мужик перекрестится», что на этот раз все же сменили сетку.

Об этом и спросил Камиль Костю дня через три, когда того впустили, наконец, в палату.

У Камиля был многооскольчатый перелом тазовой кости, сломаны обе головки бедер, сотрясение мозга, смещение внутренних органов. Заключение консилиума врачей оказалось единодушным: не выживет.

А Камиль, вопреки науке, выжил. Более того, встал на ноги, оседлав костыли, стал прохаживаться по палате, а там и за пределами ее. Потом костыли сменил на палочку. Потом и ее оставил. Но на все это ушло нелегких два года…

А что же жена?

Когда врач сообщил ей, что ее муж будет жить и «еще попляшет на канате», она лишь презрительно улыбнулась в ответ, потому что уже знала заключение консилиума врачей: если, вопреки фактам, все же выживет, то о цирке придется позабыть. Да и двигаться сможет ли?

Да и сможет ли он снова стать мужчиной, если «там» все в осколках?

«Позабыть о цирке» – это позабыть о работе. Ведь у него, кроме цирка, никакой специальности.

Нет: содержать его «на свои» и быть сиделкой – это не для нее! Пусть ищет себе дурочку.

К Камилю не пускали посетителей с неделю – он был в тяжелом состоянии. После сотрясения мозга ему требовался покой.

И все-таки жена добилась свидания уже на второй день. По дороге в палату она все обдумала, а войдя в нее, закатила сцену по поводу его «гнусных подозрений» потому только, что он спросил, почему не она сидела за пианино во время его выступления?

В конце свидания она сообщила, что требует развода, потому что подобных «оскорблений» не может простить «неблагодарному». После этого свидания Камиль, как говорят врачи, «отяжелел».

Что касается матери его, то она за одну ночь поседела.

Не в силах оставаться в одиночестве, она ходила по двору и, встречая соседей, говорила:

– Ведьма! Я сразу узнала ее! Она – ведьма! Она извела сыночка.

– В первые дни соседи опасались за ее разум, особенно, когда жизнь сына повисала на волоске. Потом, когда миновал кризис, она стала прежней нашей доброй «Апаюшкой» и говорила соседям:

– Камиль поправляется! Будет жить. Врачи говорят, что больше не будет артистом, ну и не надо! И так проживем – я пойду работать…

Кроме множественных переломов костей таза были повреждены размещенные в нем органы. Потребовалось несколько поэтапных операций: после того, как срослись осколки костей, началась борьба за восстановление функций поврежденных органов.

Камиль был артистом – фанатиком. Ни на минуту не оставляла его мечта о цирке!

Циркачи – народ мужественной профессии, но и они скептически качали головами: нет – не быть Камилю артистом! – На «склеенных осколках» немного напляшешь под куполом цирка!

Между тем Камиль повел ожесточенную борьбу именно за купол цирка, ибо к тому времени не мыслил жизни без него.

Полгода потребовалось для всевозможного рода сопоставлений, вытяжений, тугих и слабых повязок, физиотерапевтических процедур, массажа, лечебной физкультуры, грязей, борьбы с остеомиелитом, борьбы за восстановление функции костей, мышц и органов. И они не прошли даром.

Потом пришло время костылей. Потом – палочки.

Врачи удивлялись мужеству больного и называли его «талантливейшим больным». А такие, как известно, выздоравливают вопреки самым мрачным прогнозам маститой профессуры.

Потом прошло время костылей, а затем и палочки.

И снова – униформа.

И… репетиции под куполом цирка!

Ошиблись артисты, поспешили с прогнозом – невозможное свершилось: «ковбой» снова за столиком на скамеечке, на шатком тросе жонглировал пистолетами и требовал «виски».

А за пианино по-прежнему сидела дама с претензиями на западные манеры и, поглядывая на возмужавшую стройную фигуру бывшего мужа, соображала, как ей быть.

После всего что было, артисты мужского пола относились к ней, как к надоевшей, но необходимой мебели. Даже подружки поохладели, стали обходить стороной. Что ж, вольному – воля – она все равно выше их презрения, выше их всех, вместе взятых. Вот приедут борцы, посмотрим на завистливые физиономии дурнушек, да и не дурнушек – ведь она всегда первенствовала под куполом цирка. Но борцы не приезжали. Как оказалось, их вообще исключили из программы цирковых выступлений за халтуру и меркантильность, переросшую в сделки и махинации на уровне темных делишек. Красавцы великаны, так долго вызывавшие у зрителей восхищение своей прекрасной игрой в бескомпромиссную борьбу, все больше стали превращаться в обыкновенных людишек, подверженных неприглядным страстишкам. Почувствовав себя обманутыми, люди потеряли интерес к цирковой борьбе, что становилась год от году нерентабельней.

Борцы не приехали.

Дама с западными манерами все чаще стала попадаться на глаза «ковбою», все раскаяннее выглядела при встречах…

И отошло отходчивое сердце замечательного парня из Горлановского двора: поверил тому, чему так хотелось верить!

Я до сих пор удивляюсь, как он, человек бесспорно волевой, после всего что было, мог простить ей? Думается, что любил он сильной любовью, беззаветной, если любовь эта смяла и стерла в порошок мужское самолюбие. Телесные раны, зарастая оставляют шрамы – у Камиля их было немало. Душевные шрамов не оставляют, потому что не заживают вовсе: и кровоточат пожизненно, как при гемофилии в конечной стадии. И болят: то меньше, то больше, но постоянно.

Нет – нет, и выглянут белые замшевые туфли между шагающими ногами великана, там у растреклятого сеновала. И, такими отвратительными станут и ноги ее стройные, и руки точеные, белоснежные, и стан тонкий, и лицо холеное, ухоженное, и вся она до последней клеточки! В эти минуты он сравнивал ее с гадюкой, свернувшейся на его груди.

А как же Апаюшка? Как встретила невестку? Простила, раз сын простил, но лишь умом, а не душою. Нет – нет, да и прорвется в косом азиатском взгляде то, что в душе…

Все видела дама с западными манерами, все понимала. И еще больше презирала и мужа, и свекровь.

Возможно и проскрипели бы вместе несмазанной телегой до конца дней своих, если бы не война, что приближалась к Харькову семимильными шагами. Забегая вперед, хочу сказать, что о дальнейшей судьбе Камиля мне известно со слов родителей моего друга Володи Липатова, которых я встретил в Харькове во время оккупации, о которой дальше. Слухи, один другого мрачнее, обгоняли фронт, сеяли панику, страх, отчаянье. Люди бросились к железнодорожным кассам, люди бежали из Харькова. Бросали старых людей, бросали жилье, с которым в Харькове было так туго, бросали мебель. Это была уже не паника – это был бег во спасение. У железнодорожных вагонов было столпотворение – люди пытались проникнуть в вагоны без билетов, которых достать было невозможно. Еще раньше началась эвакуация заводов и номенклатурных учреждений. Протекционизм, взяточничество и авантюризм оттесняли на второй план тех, кто был нужнее производству, расчищая место для тех, кто, подчас, и вовсе не имел никакого отношения к нему.

Погрузился в вагоны и цирк. Камиль остался в Харькове, потому что его мать и жену эвакуировать отказались: в силу протекционизма для них не оказалось мест в вагонах.

Простившись с семьей и соседями, простившись с дорогим сердцу убогим Горлановским двором, выбросив белый билет на мусорку, Камиль пошел в военкомат. Его направили в воинскую часть. Он не успел ни переобмундироваться, ни получить оружие, как, впрочем, и остальные бойцы его части…

Кровавый «девятый вал» обрушился на защитников города с такой силой, что безоружная часть была разбита в мгновение ока. Камиль пал смертью храбрых, защищая родной город.

6. СЕМЬЯ ПОЛЯКОВ

После воспоминаний о Камиле в голове некоторое время было пусто. Затем нахлынули воспоминания о семье поляков, проживавших до войны в нашем дворе, о моих друзьях – Николае и Басе.

Николай был из польской семьи. Он был вторым ребенком – первой, на год раньше, родилась его сестра – Бася. Оба ребенка родились в Горлановском дворе, в крохотной квартирке, площадью около девяти квадратных метров. Свет в комнату проникал через единственное небольшое оконце, отродясь не видавшее солнечных лучей, так как смотрелось оно из темного угла, обращенного на север. Отец Николая был мастером «на все руки»: он пристроил коридорчик и летнюю кухоньку к нему. Коридорчик простирался до двери соседней квартиры, жителям которой было разрешено пользоваться пристроенной кухонькой. В общем, получилась коммунальная квартира. Полька была общительной веселой женщиной, счастливой в своем замужестве и материнстве. В соседней квартире, площадью около семи квадратных метров, проживало трое квартирантов: мать – москвичка, по непонятной причине переехавшая в Харьков с двумя дочерьми-подростками.

Соседка по коммуналке, дородная интересная женщина лет тридцати пяти, была старше польки лет на десять. Она тоже оказалась общительной и веселой, особенно, когда встречалась, то ли в коридоре, то ли на кухне с отцом Коли и Баси. Постепенно характеры двух женщин стали меняться: москвичка становилась все общительней и веселей, полька – наоборот. Трудно сказать, сколько это продолжалось, но кончилось классическим сюжетом: женщины поменялись ролями…

Вскоре поляк со своей новой семьей переехал в Москву. Там ему помогли родственники второй жены, и он приобрел мастерскую по изготовлению статуэток на паях с ее братом.

В то время НЭП был в полном разгаре, поляк разбогател, стал жить припеваючи.

Своей первой семье аккуратно, ежемесячно высылал деньги на детей, которых, однако же, не хватало на жизнь.

Оправившись после удара судьбы, полька пошла работать. Ей повезло: устроили заведующей детским садиком, куда она тотчас определила своих деток.

Потом – школа.

Веселая общительная женщина очень скоро превратилась в замкнутую, а затем и во вспыльчивую: горе оборотилось разливами желчи. Нормальные детские шалости, которым в счастливые годы она улыбалась, стали доводить ее порой до исступления и истерик. Дети многое понимают в жизни взрослых, понимали они и горе матери, после наказания жались к ней… прощали незаслуженную жестокость.

Жизнь свою полька посвятила детям. Несмотря на подходящие партии, так и осталась одиночкой.

Лет с шести до восьми у нас с Басей была «любовь»… Известно ведь, что «любви все возрасты покорны». Однако, в первом классе я «втрескался» в хорошенькую немку.

В дальнейшем, когда мы подросли и стали отроками, увлеклись ставшими модными тогда западноевропейскими танцами. Бася была легкой, как елочная балерина, партнершей. Казалось, она чувствовала заранее каждое очередное «па».

не помню случая, чтобы мы хоть единожды сбились в сложном сплетении множественных «па» по ее вине. У нас даже бывали собственные «па», изобретаемые экспромтом по ходу танца. И, чтобы я не «намудрил», Бася подхватывала новинку на лету. Мы стали незаурядной танцевальной парой, даже, помнится, в каком-то клубе заняли первое место по западноевропейским танцам и получили приз. Кажется, бутылку портвейна.

Снова, но уже без юмора, кумушки двора заговорили о нас с Басей как о женихе и невесте. Даже стали прикидывать: а где же мы жить будем, когда поженимся? Ведь квартиры были такими, что втиснуть в них, кроме уже живущих, еще одного жильца немыслимо, во всяком случае, именно так обстояло дело с квартирами как у предполагаемого «жениха», так и у предполагаемой «невесты». Но напрасно сушили мозги над этой проблемой кумушки – наша близость ограничивалась танцами да отличными бесполыми товарищескими отношениями. Бася была хорошей девушкой, я это отлично понимал, но не более. Возможно, в дальнейшем, что-либо и переменилось бы в наших отношениях, но в шестнадцать лет моя «невеста» встретила мужчину старше ее лет на десять, полюбила его и вышла замуж…

А Николай (что я тоже узнал от Липатовых) в Красной Армии, воюет…

7. МОИСЕЙ

…Было уже заполночь. В лесу стало заметно холоднее, неподалеку, в кустах, что-то прошуршало. Раздался крик совы. Но все это воспринималось как сквозь слой ваты. Мозг был занят воспоминаниями и размышлениями о былом… Вот перед мысленным взором возникло очередное… О еврейской семье, состоящей из двух человек: матери и взрослого сына, у которых постоянная сырость стен их жилища высосала здоровье. Оба заболели туберкулезом легких.

Я помню тщедушную согбенную болезнью старушку, почти непрерывно кашляющую и отхаркивающую огромное количество мокроты, то с кровью, то без нее. Но старушку ли? Ведь ее сыну было не более тридцати лет, поэтому, надо думать, матери его не могло быть больше пятидесяти. Однако, ей можно было дать все восемьдесят. Болезнь сделала ее раздражительной и желчной, особенно по отношению к нам – детворе, которая своими шкодами надоедала и здоровым людям.

Когда мы не в меру шумели под ее окнами, она высовывалась и грозила клюшкой, без которой ходить уже не могла. И ругалась вперемешку с кашлем и отхаркиванием, призывая громы и молнии на наши бедовые головы. Отпрянув от «грозной» старушки, мы, проявляя независимость и восстанавливая справедливость, начинали передразнивать ее, высовывать языки, строить рожицы.

Если ее сын, Моисей, бывал дома, он выбегал из комнаты и трепал нас за уши, вернее, того из нас, кто был менее ловок и не успевал улепетнуть подальше от возмездия. Моисея мы не дразнили, потому, во-первых, что это «было себе дороже» и, во-вторых, потому что во дворе его уважали: он работал на «интеллигентной» работе и был отличным оратором на жилкооповских собраниях.

Все взрослые во дворе звали больную старушку «Килей». Так звали ее и мы, дети, вызывая тем самым очередные приступы раздражения и нашу ответную реакцию, само собою.

Дети не любят желчных старушек вообще. Что же касается Кили, то мы относились к ней скорее с жалостью, чем с неприязнью, во-первых, потому что были наслышаны дома о том, как тяжело она болеет, и о том, что она хочет умереть, но Бог ее не принимает. Действительно, болела она долго, не менее десяти лет, если не более, прежде чем двор вздохнул с облегчением: наконец, принял – таки Бог ее душу многострадальную.

Еще при жизни матери Моисей женился. Жену взял лет на десять моложе. Звали ее Дора. Это была приветливая, хотя и невеселая, довольно миловидная женщина.

Женитьба Моисея, закоренелого холостяка, была сенсацией двора, еще бы! Прежде всего – «закоренелый»; потом: никто ведь не видел, чтобы он встречался с нею; потом – он ведь умный парень, а она – простушка…

И никому поначалу не пришло в голову, что, прежде всего, Моисей привел ее в такой очаг активного туберкулеза, в который даже медсестры опасались заходить, что она, таким образом, не просто рисковала быть зараженной, но, и обречена была на заражение, что, в общем-то, и произошло в недалеком будущем.

После женитьбы, которая обошлась без свадьбы – денег-то на нее не было, Моисей стал чаще появляться во дворе и мы, детвора, с удивлением увидели: он не такой уж страшный и гордый, каким казался до женитьбы.

Через год у Доры родился ребенок, который тоже был обречен на болезнь. Девочка. Назвали ее Розой.

Возможно, меня упрекнут в «каркании»: то Дора обречена, то ее девочка. Но ведь как не смягчай прогнозы, обстановка говорит сама за себя; все: и больные, и здоровые жили в одной комнатке площадью не более восьми квадратных метров, в полуподвале со слизистыми от сырости стенами.

Когда умерла Киля, думаю, даже сын вздохнул с облегчением – койкой в комнатке стало меньше.

Вскоре закашляла Дора. Она, как и большинство женщин Горлановского двора, не работала, хозяйничала, следила за Розой, чтобы не заболела и она. Все свободное от домашних дел время она проводила на воздухе, стараясь, чтобы ее девочка заходила домой только для того, чтобы покушать или лечь спать. И это ей удавалось. Роза росла здоровым, упитанным ребенком.

Шел роковой для нашей страны тридцать седьмой год. Стал роковым он и для Моисея. Его неудержимая страсть к ораторству медленно, но верно повышала его по служебной лестнице. В начале тридцать седьмого он стал начальником, что сильно повысило его в глазах задававших тон общественному мнению двора кумушек.