скачать книгу бесплатно
– Под именем Андрей. Почему вас это интересует? Он родился задолго до революции. Тогда все были крещеные.
– А какого числа этот дядя родился?
– По странному совпадению двадцатого апреля.
– Вот как! А подарки по случаю дня рождения он из дружественной Германии от своего тезки не получает?
– Интересный вопрос! – воскликнул дед, удивляясь тому, что вопрос вопреки его ожиданиям оказался таким интересным. – Но должен вас разочаровать. Не получает.
– Жаль, жаль… Приятно было бы получить…
Дед поспешил заверить, что не стоит жалеть моего дядю Адольфа, поскольку тот не лишен иного рода приятности:
– Зато он в свое время получал подарки от товарища Фрунзе, с которым одно время служил. Они вместе устанавливали советскую власть в Средней Азии.
– Почетно. Ну а вас в таком случае кто одаривал?
– Не будет ли с моей стороны нескромным…
– Не стесняйтесь…
– И все-таки, знаете ли, как-то неловко…
– А вы без церемоний. Это же еще не допрос…
Дед помолчал, словно на это у него было особое право, и после этого произнес:
– Меня одарил своим драгоценным вниманием товарищ Сталин. К юбилею прислал подарок.
У помощника следователя что-то камнем легло на грудь.
– Вы лично знакомы? – спросил он хрипло и надсадно прокашлялся, чтобы прочистить горло.
– Лично знаком, – с удовольствием повторил за ним дед, удивляясь, как сказанное им соответствует тому, о чем он сам лишь подумал.
– Как же это так?
– А вот так. Не раз имел честь беседовать по вопросам военной стратегии. Однако я, кажется…
– Что такое? – участливо осведомился помощник следователя.
Дед внезапно спохватился, что этот разговор далеко увел его от насущных забот о здоровье своих близких, томящихся без сна в соседней комнате, и воскликнул:
– Ах, боже мой… такой поздний час, а они не спят. Завтра будут страдать от своих мигреней. У каждой из них ведь своя мигрень: у одной раскалывается лоб, у другой разламывается затылок. Скажи им, чтобы сейчас же ложились, – обратился он ко мне. – Пусть, в конце концов, примут снотворное. Сегодня им не возбраняется.
– Они меня не послушают, – хныкнул я.
– Что мне – записку им написать? Можно мне написать записку? – спросил он помощника следователя, не улыбаясь ему, а, наоборот, усиленно хмурясь, но так, чтобы это могло быть сочтено за некое подобие улыбки.
– Не положено. Сожалею, но не положено, – сказал тот, относя свое сожаление к тому, что даже знакомство деда со Сталиным не позволяет отступить от положенных правил.
Волна накатит
И тут по лицу у деда пробежала едва заметная судорога, на губах обозначилась язвительная складка, в глазах мелькнули колючие искорки, и я могу поручиться, что его одолел непреодолимый соблазн задать вопрос: «А по зубам бить у вас положено?»
Но он все-таки сдержался и спросил совсем о другом:
– О господи! Записку в другую комнату! Неужели нельзя?! Черкнуть несколько слов?!
По лицу помощника следователя было заметно, что он снова вступает в роль, от коей несколько отошел из-за посторонних разговоров об именах и подарках.
– А если ваша записка содержит зашифрованное сообщение? Немцы, между прочим, отличные шифровальщики. У них это дело поставлено.
– При чем здесь немцы? – Дед уставился на помощника следователя как на некий предмет, требующий пытливого изучения, поскольку утрачены логические связи меж ним и другими предметами.
– Да уж при том…
– Потрудитесь объясниться.
– Что ж там объясняться. Я ведь не сразу стал служить в ОГПУ, не с колыбели, так сказать… Меня в детстве иначе воспитывали, учили рисованию, лепке из пластилина. Я такое мог слепить – страх… И музыке тоже учили, так вот… Феи – прекрасные танцовщицы, как свидетельствует произведение одного буржуазного композитора. Иными словами, немцы – они и есть немцы.
– То у вас феи, то немцы. Что-то я вас не пойму…
– Но вы же наверняка связаны с немецкой разведкой… – сказал помощник, признавая этот факт настолько очевидным, что к нему можно не относиться серьезно, а простительно позволить себе немного веселого легкомыслия.
– Вздор! Что за вздор! Чушь собачья!
– Подождите собачиться. Следствие при усердии и не такое установит… Я ведь в своем деле обучен, и не хуже, чем вы – в своем. Тоже могу лекции с кафедры читать.
– Ну давайте, давайте… во всем подозревать происки немецкой разведки, заговоры, шифры, пароли, масонские знаки. Вам это угодно?
– Мне угодно выполнять приказ. Или заказ – как кому больше нравится…
– Ладно, я вижу, что вы исполнительный товарищ. Давайте поговорим откровенно, пока следствие еще не началось. Или оно уже началось?
– Будем считать, что официально еще не начиналось.
– В таком случае ответьте мне по существу. В чем смысл этого спектакля – моего ареста? Разве я на лекциях высказывал что-нибудь против советской власти?
– Как можно! Прямо вы, конечно же, ничего не высказывали.
– А косвенно?
– Косвенно – сколько угодно. – Помощник следователя ухватился за косвенное. – Хоть такой вот примерчик для наглядности вам приведу…
– Приведите, любезный, приведите. Страсть как люблю конкретные примеры.
– Помнится, на лекции вы оспаривали высказывание красных командиров, что революционному бойцу окопы не нужны. И не соглашались с тем, что задача революционного бойца – наступать. А советская власть ждет от нас наступления на редуты мировой буржуазии. Товарищ Сталин учит, что надо поссорить империалистические державы между собой, а затем ударить им в спину и победоносным наступлением Красной Армии спасти народы от их гнета. Всякая война во имя социализма – справедливая война.
– Ах вот что мне припомнили.
– Еще не припомнили, но припомнят.
– Что ж, оспаривал и буду оспаривать. Хорошо, ринулись вы в наступление во имя социализма, а противник встретил вас ураганным огнем. Что вы будете делать?
– Допустим, что мы даже все поляжем. Но за нами следующая волна революционных бойцов накатит, затем – следующая. И прорвем оборону. И осчастливим народы, принесем им на штыках мировую революцию.
Что-то явно насторожило деда в этих словах.
– Осчастливим? Принесем на штыках? От кого вы это слышали?
– От товарища Тухачевского. Я сам-то из Ленинграда, а он в двадцать восьмом году был назначен командующим Ленинградского военного округа.
– Значит, у вас с ним давние связи.
– Связями это назвать нельзя. Но служил под его началом до середины июня тридцать первого года – пока Тухачевского не перевели в Москву и он не стал начальником вооружений РККА, а заодно и заместителем наркома. Слышал его высказывания – к примеру, о том, что при наступлении не нужны стратегические резервы, поскольку их заменит революционный энтузиазм. Был свидетелем его свершений по модернизации армии и созданию гигантских механизированных корпусов.
– Этими неуклюжими, неповоротливыми корпусами невозможно эффективно управлять, зато они становятся прекрасной мишенью для вражеской авиации. А без резервов в двадцатом году мы потерпели сокрушительное поражение от поляков. Но это так, между прочим…
Я помню, что дед сказал это, как актер на сцене произносит реплику в сторону. Затем он подозвал меня к себе (вырвал из рук охраны), посадил на колени и продолжил разговор с помощником следователя:
– А я, представьте, познакомился с ним на дне рождения внука – вот этого самого. – Он обнял меня и притянул к себе, чтобы не оставалось сомнений в том, что я тот самый внук. – И надо же какое совпадение. Познакомился, немного поспорил, и вот за мной пришли… Совпадение, вы считаете?
– Наверное, – уклончиво произнес помощник, оставляя деду право судить, как он считает нужным, а себя освобождая от обязанности участвовать в решении вопроса о совпадениях.
В ту страшную ночь мы расстались с дедом на десять лет.
Обратимый
Однако я продолжу рассказ о той ночи. У меня остались некоторые весьма существенные подробности, кои не забылись со временем, а, наоборот, приобрели особую отчетливость, рельефность и выпуклость.
Таким рельефным и выпуклым мог бы быть чеканный профиль деда, перенесенный на мраморную доску. Однако же далась мне эта доска!.. Я бы не прочь разбить ее на куски, как Пьер Безухов разбил мраморную доску при объяснении с тройкой, приговорившей его к расстрелу по обвинению в шпионаже. Шпионаже в пользу Наполеона.
Впрочем, нет – его приговорили во время процесса над Промпартией. Точнее, во время суда над дикой бандой Тухачевского. А еще точнее, ему нанес удар ледорубом Меркадер.
Словом, всю ночь меня лихорадило, бросало то в жар, то в озноб. И такая мне лезла в голову чепуха и ахинея…
Впрочем, нет, дикую банду Тухачевского осудят в 1937 году, а Троцкому нанесут смертельный удар ледорубом через девять лет после моего дня рождения – 21 августа 1940 года. Значит, в голове у меня смешалось и перепуталось то, что я чувствовал мальчиком и что испытывал впоследствии, вспоминая события той ночи…
Моя мать, чтобы чем-то занять руки и не метаться из угла в угол, пыталась хотя бы убрать остатки угощения со столов (взрослого и детского), накрытых по случаю моего дня рождения, но ей не позволили:
– После, хозяйка, после займетесь уборкой… У вас еще будет время.
– Но мне неудобно… Я так не привыкла.
– Что не привыкли? У вас часто проводятся обыски?
– Нет, нет! Что вы! Гордея Филипповича, моего отца, не раз вызывали к Ленину. Ему также звонил Иосиф Виссарионович. Вот по этому аппарату… – Мать указывала на телефон как на свою последнюю надежду и не решалась отвести взгляд, словно сейчас ей больше всего хотелось самой по нему позвонить, и не кому-нибудь, а самому Иосифу Виссарионовичу.
– Следствие это учтет… – несколько обреченно и подавленно произнесли сотрудники ОГПУ и едва удержались, чтобы не встать навытяжку перед телефоном и не отдать ему честь не просто как старшему по званию, но недосягаемому в своем старшинстве.
Мать это некоторым образом воодушевило.
Она сделала предупредительный жест и на минуту удалилась за бархатную занавеску, намереваясь что-то достать и показать.
– А вот подарок, присланный товарищем Сталиным к юбилею моего отца, – возвестила она, вынося из-за занавески странной формы стеклянную банку с наглухо завинченной крышкой. – Подарок, знаете ли, оригинальный – отрубленная и заспиртованная голова какой-то редкой и очень ядовитой змеи, пойманной на Кавказе. Отец очень дорожил и гордился этим подарком. Между прочим, вождь знаком с его теорией обратимой монады.
– Подарочек тоже… гм… обратимый…
– Как вы сказали? – Мать была не против любых высказываний, но желала точно знать, что они означают.
Сотрудник же ОГПУ, с которым они беседовали, как раз точности-то и избегал:
– Извиняюсь, гражданка. Это вы сказали, а я лишь повторил.
– Но вы вложили в это какой-то смысл…
– Я только выполняю приказы и произвожу следственные действия, а смысл во все вкладывает лишь мое начальство, руководители партии и лично товарищ Сталин. Голова у змеи, наверное, тоже отрублена со смыслом…
– Не хотите ли вы сказать?.. – Мать никак не могла повернуть сказанное так, чтобы оно хоть чем-то ее утешало и обнадеживало.
– Повторяю, – сказал сотрудник ОГПУ, но при этом ничего не повторил из своих слов, а произнес нечто новое: – Повторяю, всюду затаились змеи. Они прячутся под камнями и жалят. И задача ОГПУ – рубить им головы. К этому нас призывает товарищ Сталин и родная партия.
Моя мать истолковала все по-своему.
– По-вашему, моему отцу грозит опасность? Его могут расстрелять?
– Это уж как суд решит, гражданка…
– Значит, будет суд? Но мой отец не совершил ничего дурного. Он всю жизнь работал на благо Красной армии, стремился сделать ее сильной и непобедимой. Его оговорили. Оклеветали.
– А с реакционером Свечиным он дружил?
– Дружил, только какой же он реакционер?
– А где сейчас пребывает дружок вашего отца, вы знаете?
– Ну, в лагере пребывает… – Мать охотно определила бы для Свечина другое место пребывания, но была вынуждена смириться с этим.
– Вот именно. В исправительном лагере. Значит, у него есть что исправлять. Мозги, например, не туда повернутые…
– У каждого можно найти недостатки…
– Недостатки недостаткам рознь. Та змея тоже, наверное, шипела…
– Ах, что вы такое говорите! – Мать больше всего желала, чтоб было сказано нечто совсем иное взамен услышанного ею.
– Я говорю то, что ваш отец арестован. Остальное покажет следствие. А подарок унесите и спрячьте. В протоколе о нем упоминать не обязательно. И будем считать, что вы нам его не показывали. Так, гражданка, спокойнее и для вас, и для нас.
