скачать книгу бесплатно
Женьку можно было бы принять за его дочь, если бы не особенный тон их объятий и не то, как он положил руку ей на плечи, усаживая рядом с собой за столик. В самом движении его руки, в том, как сжались у Женьки на плече его пальцы, было заметно очень сильное чувственное притяжение.
– С Герди мы знакомы, – улыбнулась она Альгердасу. – А…
– А это Мадина, – представил тот.
– Ой, какое имя красивое! – восхитилась Женька. – Можно я тебя буду звать Мадо?
– Пожалуйста, – кивнула Мадина. И добавила: – Ты первый человек, который сразу вспомнил про «Триумфальную арку».
– Про какую арку? – удивилась Женька.
Конечно, романа Ремарка она не читала. Даже странно, как Мадина могла предположить, чтобы эта милая девочка с неомраченным взглядом могла интересоваться такими доисторическими окаменелостями.
Никита «Триумфальную арку», конечно, читал. Они быстро переглянулись с Мадиной. Он усмехнулся.
Но расспрашивать, что это за арка такая, Женька не стала. Она весело улыбнулась, и Мадина улыбнулась тоже: трудно было не откликнуться на такое искреннее обаяние.
– Я и не знал, что ты сегодня сюда забежишь, – сказал Никита, разматывая на Женькиной шее валяный шарфик.
– Я и сама не знала, – снова улыбнулась она. – На самом деле собиралась весь день курсовую писать.
– Надо же, какая ты у меня прилежная, – улыбнулся и Никита. – По-моему, сейчас курсовых никто уже не пишет, все из Интернета скачивают.
– А у нас в институте какую-то программу поставили, – объяснила Женька. – И теперь по одному абзацу определяют, что ты списал и откуда. Пришлось самой париться. – Она засмеялась. Ее смех звенел, как бубенчик с ее шапки. – Ну вот, и я на самом деле быстро устала. И решила пойти выпить кофе. А куда? Конечно, сюда. Я и не знала, что ты здесь.
При этих последних словах она ласково потерлась о Никитину руку щекой. Он тут же притянул ее к себе и поцеловал в нос. В этой их быстрой общей ласке было еще больше очарования, чем в Женькином смехе, хотя, когда она смеялась, больше уже, казалось, было некуда.
– Ну, не будем вам мешать, – сказал Альгердас, вставая.
– Вы нам не мешаете, – засмеялась Женька. – Ой, Герди, может, ты мне поможешь с курсовой, а? Через три дня сдавать, а я зависла совершенно.
Смех у нее был просто серебряный.
– Ну давай, – пожал плечами Альгердас. – Только я в ваших архитектурных делах не очень разбираюсь.
– Да там ничего особенного! – воскликнула Женька. – На самом деле обыкновенный дизайн. Я тебе текстик сброшу, ладно? Сильно грузить тебя не буду, я же не зверь. – Она опять улыбнулась своей открытой улыбкой. – Глянешь и скажешь, про что мне дальше писать.
– Ладно, – кивнул Альгердас.
На улице уже стемнело. Ноябрьский вечерний мороз ущипнул Мадину за уши.
«Валяная шапка не помешала бы, – подумала она. – Можно и с бубенчиками».
Ей теперь в самом деле казалось, что она вполне могла бы носить такую же смешную шапку, как у Женьки. Все было возможно в этом легком городе, в этом пронизанном веселыми огнями сумраке, в этой счастливой жизни, которая все длилась и длилась и не собиралась уменьшаться в своем счастье…
– Никита давно знаком с Женей? – спросила Мадина.
Ей хотелось понять, долго ли могут продолжаться такие чудесные, такие чувственные и вместе с тем легкие отношения.
– Да сколько и со мной, – ответил Альгердас. – Ну да, почти столько же. Мы с Нэком месяц были знакомы, а потом Женька появилась. Он сразу преобразился, – хмыкнул он. – Одеваться стал по-другому, стричься. Даже походка изменилась. Вообще совершенно иначе стал выглядеть.
– Моложе? – спросила Мадина.
– Нет, не сказал бы. Даже наоборот: возраст стал заметнее. Не моложе, а бодрее, живее. Алертнее. Ну, и образ жизни изменился, конечно. Крышелазаньем вот увлекся. А то, говорит, раньше, кроме работы, только спать успевал, больше ни на что ни времени, ни сил не оставалось.
– Они вместе живут? – спросила Мадина.
Правда, она тут же сообразила, что Никита и Женька встретились в кафе не так, как встретились бы люди, которые расстались несколько часов назад в общем жилье.
– Да нет, у него же семья. Или он от жены ушел уже? Да, кажется, уже ушел.
Альгердас сказал об этом так, словно уход от жены разумелся сам собою и дело было только в сроках. Как к этому относиться, Мадина не знала. С одной стороны, конечно, жаль Никитину жену, но с другой – ее существование кажется таким призрачным, таким каким-то маловероятным, когда видишь искреннюю, совсем юную нежность, которая связывает Никиту и Женьку…
Клуб, в котором они встречались с Никитой, находился на Ленинском проспекте, неподалеку от дома, и они пошли пешком.
Мадине нравилось причудливое кружево старых переулков в центре, где-нибудь возле Чистых Прудов, но не меньше нравился ей и размах широких московских улиц – проспекта Мира, Ленинского, Кутузовского. И вечное их оживление, ночью лишь немного притихающее, нравилось тоже.
Альгердас жил в старом блочном доме рядом с Ленинским проспектом. В ту ночь, когда Мадина впервые попала сюда, она этих подробностей, конечно, не заметила. И уж тем более не заметила, далеко ли находится дом от метро. А теперь она знала, что от Калужской Заставы это совсем близко, что дом хоть и старый, но вполне приличный, правда, в подъезде пальмы в вазонах не растут, но и кошками все-таки не пахнет, что однокомнатная квартира не кажется тесной, потому что обставлена удобно и просто, без излишеств, что главный предмет в комнате – компьютер, который хоть и стоит бешеных денег, зато дает такие возможности в анимации, за которые никаких денег не жалко… Она знала теперь так много прекрасных подробностей его жизни! Она не специально их узнавала, просто они жили вместе так, что Мадина чувствовала себя с Альгердасом единым целым, и он, кажется, чувствовал то же самое, а потому подробности жизни друг друга становились им известны и понятны как-то сами собою, без усилия, без того труда и напряжения, которые вообще-то неизбежны в то время, когда люди привыкают друг к другу.
Они друг к другу как-то и не привыкали, просто стали жить общей жизнью, и сразу им стало казаться, что так было всегда.
Сначала Мадина удивлялась, как такое могло с ней произойти. Все-таки уж слишком не похожа была ее нынешняя жизнь с Альгердасом на ту жизнь, которую она вела до него, и не год ведь, не два, а с самого рождения.
Но потом это перестало ее удивлять.
А чему ей было удивляться? Ее прошлая жизнь проходила в том кругу, который она сама для себя очертила. Может, это был слишком замкнутый круг и слишком он выпадал из реальности, но зато в его пределах Мадина могла жить так, как это было необходимо ее сердцу и уму. В том ее зачарованном кругу не имели значения ориентиры и правила, которые имели значение для большинства знакомых ей людей.
В том ее личном кругу не обязательно было выходить замуж и даже не обязательно было иметь мужчину, за которого следовало стремиться выйти замуж. Зато в нем имел значение поцелуй Печорина и княжны Мери – Мадина любила Лермонтова и перечитывала его роман каждый раз, когда чувствовала в собственной жизни некоторую нетвердость, да и просто так она его перечитывала.
И птицы, низко перелетающие в прозрачном осеннем саду, имели в том ее мире большое значение. И яблоки, лежащие на дорожках вдоль облетающих розовых кустов. И шелест берез над гудящими рельсами. И… Весь он был подчинен чувствам, тот ее прежний мир, весь покоился на каких-то очень тонких основах.
И именно поэтому она так легко, без привыкания и труда, перешла в мир, связанный с Альгердасом. Значение чувств, их удельный вес в ее жизни при этом не изменился.
Мадина едва ли сумела бы высказать вслух это свое понимание. Да, пожалуй, и постеснялась бы она высказывать его Альгердасу. Но она почему-то знала, что и для него тонкая, едва называемая, но очень сильно ощутимая жизнь человеческого духа имеет такое же значение, как для нее.
Он был необычный человек, необычный мужчина, и необычность его заключалась именно в этом.
Глава 7
В комнате было тепло, монитор переливался в темноте таинственными огнями – уходя, Альгердас не выключил компьютер. При взгляде на эти ласковые переливы Мадина почувствовала, что сердце у нее заливается счастьем и волна этого счастья подбрасывает ее сердце вверх, к самому горлу.
– Ну вот, – сказал Альгердас. – Вот мы и дома. Есть хочешь?
– Ты хочешь? – спросила она.
– Нет. Доделаем фазовку?
– Да, – кивнула Мадина.
В анимационных терминах она разобралась довольно быстро, Альгердас без труда их ей объяснил. Фазовка – это была вставка между основными кадрами мультфильма кадров промежуточных. Это было необходимо, чтобы жесты и мимика персонажей выглядели живыми, последовательными. Альгердас как раз заканчивал сейчас свой новый фильм, небольшой, на три минуты; фазовка была одной из завершающих стадий работы.
В его мультфильме танцовщица кружилась в каком-то странном стремительном танце, похожем на танец дервишей, и вместе с ней начинала кружиться сначала маленькая травяная полянка вокруг нее, потом весь лес, а потом вся земля, которая, раскружившись, улетала во вселенскую бесконечность.
Движения танцовщицы Альгердас и соединял теперь фазовкой.
– Не устала? – спросил он, глядя на экран и водя мышкой по столу.
Картинка на экране менялась от каждого движения его руки и даже, Мадине казалось, вовсе без всяких движений – просто возникала в каком-то неуловимо новом качестве, тут же рассыпалась, снова соединялась, разбрызгивалась множеством искр, вдруг приобретала точные черты… Мадина сидела у Альгердаса за спиной и как завороженная наблюдала за жизнью, подчиняющейся движениям его пальцев.
– Нет, – сказала она и, положив голову Альгердасу на плечо, подышала ему в затылок. – А ты?
– Тоже нет. Посидим еще немного?
– Конечно.
Он с самого начала, с того дня, когда Мадина вошла в его комнату и поставила у стены чемодан со своими вещами, постаравшись сделать это как-нибудь понезаметнее, потому что ей казалось, Альгердаса может испугать появление женщины с вещами, – с того самого дня он начал работать вот так: Мадина сидела у него за спиной, следила за соединеньем и россыпью картинок на мониторе, они время от времени что-нибудь друг другу говорили, или она целовала его в затылок, или он вдруг оборачивался и, притянув ее голову тем движением, которое с самого начала так ее потрясло, целовал ее сам… Все это как-то сразу стало их общей жизнью, их общим занятием, и Мадина была счастлива оттого, что оно все длится и длится, не прерываясь.
– Все! – сказал наконец Альгердас. Монитор погас, словно подчиняясь его волшебному слову. – Теперь ты точно устала и точно голодная. Я пиццу закажу.
– У нас, между прочим, есть суп, – улыбнулась Мадина.
Туман еще застилал его глаза, но это был светлый туман. Он возникал всегда, когда Альгердас погружался в свою работу, в тот необыкновенный мир, который его работой охватывался и создавался.
– Правда? – удивился он. – А когда ты успела сварить?
Суп Мадина успела сварить накануне вечером, когда Альгердас уже спал. Проснуться раньше, чем он, и заняться супом было невозможно, потому что он просыпался совсем рано. А тратить на суп то время, когда он сидит за компьютером и можно сидеть у него за спиной, дыша ему в затылок, Мадине было жалко.
Она ушла в кухню, поставила кастрюльку с супом на плиту. Через открытую дверь ей было видно, как Альгердас стелет постель, включает белый торшер, стоящий у кровати. В его квартире было много белого цвета, и это создавало ощущение уединенной чистоты. То же самое ощущение было у Мадины в старом родительском саду в Бегичеве, и это стало, наверное, еще одной причиной того, почему она сразу почувствовала себя легко в Альгердасовом доме.
Он погасил в комнате верхний свет и тоже пришел в кухню.
– Садись, Алька, – не оборачиваясь от плиты, сказала Мадина и выключила огонь под кастрюлькой. – Суп уже разогрелся.
Прежде чем сесть за стол, Альгердас поцеловал ее в затылок и нарезал хлеб. За то время, что Мадина жила у него, им ни разу не пришлось распределять домашние обязанности, решать, кто будет выносить мусор, а кто мыть посуду. Посуду, впрочем, мыла машина; только здесь Мадина увидела этот кухонный механизм впервые и поразилась, как и, главное, зачем люди обходятся без него. Мусор обычно выносил Альгердас, потому что он чаще выходил из дому и ему удобнее было делать это по дороге. Еду готовила Мадина, но Альгердас никогда не требовал этого от нее и всегда готов был бы довольствоваться заказанной по телефону пиццей, если бы приготовленной еды вдруг не обнаружилось. И хлеб к столу он нарезал сейчас машинально, потому что заметил краем глаза, что хлеба на столе еще нет.
В его быте была та же доброжелательная простота и легкость, какая была и во всей той жизни, в которую Мадина теперь окунулась. И в милой улыбке юной Женьки она была, и в Никитиных фотографиях Мельбурна с высоты птичьего полета, и в переливающемся таинственными огоньками мониторе… Ей нравился такой быт, и она уже не очень понимала, как быт может быть другим и зачем он должен быть другим, если существует такой вот простой и легкий способ его устройства.
– Мне показалось, тебе не очень нравится, – сказал Альгердас.
Он покрутил над своей тарелкой стеклянную меленку с разноцветными горошинами, и в кухне запахло свежесмолотым перцем.
– Что не очень мне нравится? – не поняла Мадина.
– Мой фильм. Ты как-то скептически на экран смотрела, по-моему.
Как он мог заметить, скептически она смотрела на экран или как-нибудь иначе, ведь она сидела у него за спиной, Мадина не знала. Но заметил же, и это не могло быть случайным, и ей это было очень приятно. Даже мало сказать приятно – счастливо ей это было.
– Не то что не понравился, – ответила она. – Просто показалось, что он слишком умозрительный.
– Как это? – удивился Альгердас. – Как он может быть умозрительный, если ты его уже видишь? Значит, он уже не в уме у меня, а на самом деле существует.
– Конечно, – кивнула Мадина. – Но все-таки в нем не хватает жизни. По-моему, – добавила она.
– Это как? – снова спросил Альгердас. – Что значит не хватает жизни?
– Значит он слишком головной, слишком… сложенный, слаженный. В нем слишком много логики.
– Ну да! – не поверил Альгердас. – А по-моему, вполне абстрактный фильм. И непредсказуемый.
Мадине хотелось сказать, что он совершенно прав. Ей жаль было его разочаровывать: она видела, что к этому своему фильму Альгердас относится с трепетом. Но вместе с тем еще больше жаль ей было бы ему солгать. Да и не думала она, чтобы Альгердас нуждался в ее лжи.
– Непредсказуемости ему как раз и не хватает, – повторила Мадина. – И жизни.
По выражению глаз Альгердаса она догадалась, что он все-таки не понимает ее слов. Он вообще думал совсем иным способом, чем она, это Мадина уже поняла. Образами он думал, картинами, и для того чтобы какая бы то ни было мысль сделалась для него убедительной и важной, она должна была стать образом.
И тут она поняла, что ему надо сказать! Точнее, не поняла, а вспомнила.
– Вот, например, сны Толстого, – сказала Мадина. – Они совершенно непредсказуемы. И потому полны жизни.
– Какого Толстого? – спросил Альгердас.
– Льва Николаевича.
– Ну-у, это уж как-то вообще…
По его лицу и по тому, как он скептически покрутил головой, Мадина поняла, что Лев Толстой – это для Альгердаса существо настолько древнее, монументальное и застывшее, что ссылаться на него в чем бы то ни было, относящемся к современной жизни, кажется ему по меньшей мере странным.
– И совсем не вообще! – Мадина расслышала в своем голосе девчачью запальчивость.
Кажется, последний раз она разговаривала таким тоном в пятом классе, когда доказывала подружке Ирке, что украсить золотым «дождиком» платье на Новый год – это будет очень красиво и ничуть не хуже, чем стразами, которых у них в Бегичеве ни за что не достанешь. С тех пор в ее жизни становилось все меньше предметов, которые могли бы вызвать такую вот наивную запальчивость. В своем собственном, для всех других закрытом мире ничего не надо было доказывать никому и запальчивость была не нужна, и Мадина привыкла обходиться без нее.
Но сейчас девчачья запальчивость прозвучала в ее голосе снова, притом сама собой, даже без ее желания.
– Он очень живой, Толстой, – сказала Мадина. – И если только захочет, то может быть совершенно сюрреалистическим. Притом это не доставляет ему никакого труда – само собой у него получается. Вот смотри!
Она сказала «смотри», хотя надо было бы сказать «слушай», ведь сны Толстого она, конечно, могла не изобразить для Альгердаса, а только пересказать. Ей нетрудно было это сделать, потому что все они были яркими, а один и вообще такой, что Мадина запомнила его дословно.
– Вот слушай, – сказала она. Альгердас опустил ложку в тарелку, положил хлеб на стол и посмотрел на нее со вниманием и одновременно с едва заметным недоумением. – Это у Толстого был такой сон, и он его запомнил и записал в письме. «Я видел сон: ехали в мальпосте два голубя, один голубь пел, другой был одет в польском костюме, третий, не столько голубь, сколько офицер, курил папиросы. Из папиросы выходил не дым, а масло, и масло это было любовь. В доме жили две другие птицы; у них не было крыльев, а был пузырь; на пузыре был только один пупок, в пупке была рыба из охотного ряда. В охотном ряду Купфершмит играл на валторне, и Катерина Егоровна хотела его обнять и не могла. У ней было на голове надето 500 целковых жалованья и сетка для волос из телячьих ножек. Они не могли выскочить, и это очень огорчало меня».
Мадина не выдержала и засмеялась. Не потому что сон Толстого казался ей каким-нибудь особенно смешным, а потому что свобода и живость его воображения всякий раз вызывали у нее восторг. Потом она посмотрела на Альгердаса и сразу перестала смеяться.
– Что ты, Алька? – встревоженно спросила она. – Что у тебя вид такой потерянный?
Вид у него в самом деле был такой, словно на него вдруг свалилась гигантская снежная глыба, разбилась у него на голове, рассыпалась тонной снега, и вот он выбрался из-под этого снега и не может прийти в себя.
– Это что, правда Толстой написал? – спросил он наконец. – Лев Николаевич? Который «Война и мир»?
– Ну да, – кивнула Мадина. – А что такого странного?
