Возраст третьей любви

скачать книгу бесплатно

– Поймали! – вдруг воскликнул Борис. – Глянь, Юра, поймали!

Двое мужчин вели к площади третьего – видно, того самого. Женщины закричали вокруг, бросились к ним, потом отступили, остановленные криком одного из тех мужчин, что держали мародера.

– Видишь, колец полный карман, – зачем-то сказал Борис, хотя все и так видели, как из кармана плотного, маленького армянина доставали горсть золотых колец. – Да его ж…

Прежде, чем Борис успел договорить, один из мужчин – тот, что доставал кольца, – вдруг отпустил мародера, отступил на шаг в сторону и, быстро засунув руку за пазуху, достал пистолет. Первый выстрел прозвучал сквозь общий крик, второй – уже в полной тишине.

– Пошли, Борь, – сказал Гринев. – Мне работать через три часа, выспаться надо.

На следующий день Годунов сам появился на станции «Скорой помощи» – как раз к концу Юриного рабочего дня, который длился ровно сутки.

То есть за это время Гринев, конечно, иногда выходил из операционной, делал какие-то перерывы, даже, кажется, что-то ел. Но все это было неважно, всего этого он не помнил. Только стояли перед глазами руки, ноги, головы – окровавленные, сдавленные, размозженные…

Юра только что освободился – если можно было назвать освобождением это никак не спадавшее напряжение, – побрился и уже собирался лечь поспать в отведенной для врачей палате, когда вдруг возник в дверях Борька и вытащил его на улицу, за угол больницы.

– Случилось что-нибудь? – спросил Гринев.

В глазах у него все плыло, даже Борино лицо он различал с трудом.

– Да ничего вообще-то. – Голос у Годунова был мрачный. – Так… Юр, у тебя тут спиртику не найдется? – вдруг жалобно попросил он.

Юра невольно улыбнулся. Спирт, конечно, был, и давать его кому-нибудь было, конечно, не положено. Но мало ли чего не положено! Все равно каждый решал сам, что можно и что нельзя: следить за выполнением правил было просто некому.

Боря одним глотком выпил полстакана, поморщился, отодвинул галеты, принесенные Юрой вместе со спиртом.

– Еще чего, градус драгоценный закуской глушить. – Он покачал головой и наконец улыбнулся. – У меня, Юр, знаешь, какое-то мозговое сжатие образовалось. Нет, ей-Богу – от развалин этих, наверно. Мозговая рвота, вот что! Есть у вас такой термин? Чуть не сдох, на тебя вот пришел посмотреть.

– Почему на меня? – удивился Гринев.

Усталость его развеялась как-то сама собою. Впрочем, это всегда происходило с ним от одного вида Бори, он уже успел заметить.

– А бреешься потому что каждый день, – улыбаясь, объяснил Годунов. – Впечатляет! Да ты не волнуйся, я надоедать не буду, посижу пять минут и пойду.

Юра действительно брился каждый день, и не только в Ленинакане. Но если дома ему просто противно было ходить небритым, это было чем-то само собою разумеющимся, то здесь, конечно, было не до того и приходилось заставлять себя бриться – хотя бы перед тем как завалиться спать. Как будто это торопливое бритье стало здесь чем-то большим, нежели простая гигиеническая привычка…

– Ну, я, может, тоже от мозговой рвоты лечусь, – усмехнулся он.

И тут же заметил, что Борино лицо совсем переменилось.

Годунов больше не улыбался, не рассказывал про мозговое сжатие, не просил спиртику. Злое, растерянное отчаяние стояло в его глазах, и от этого они казались еще круглее, чем обычно.

– Юра, как же это может быть? – произнес он, и Гринев вспомнил: что-то такое Борька начал было говорить вчера, но не успел из-за мародера. – Нет, ты скажи мне, как такое может быть? – Он заговорил быстро, горячо, словно торопясь выплеснуть все, что переполняло его, не давало покоя. – Столько народу погибло – ведь тысячи только здесь, а в Спитаке, говорят, вообще мало кто остался, а про села и вовсе забыли… И что? И ничего, вот что! Ну, мы приехали, конечно, если кто на самолет прорвался. Но страшно же смотреть! Мужики плачут, ногтями плиты рвут. Порвешь тут, когда ребенок твой под ними стонет, может, умрет через час… «Техника идет»! – сердито передразнил он. – Нет, я понимаю, стихия и все такое. Так что, выходит, про это никто вообще не думал? Никто, что ли, не знал, что тут сейсмозона, что всякое может быть? И, главное, нету же у нас ничего… Швейцарцы от Красного Креста приехали – е-мое! Виброфоны у них, еще такие штуки, чтоб по тепловому излучению определять, где человек лежит. Прямо, Юр, на экране видно, где у него ноги, где голова… Собаки – и те специально обучены, чтоб людей искать под завалами! А какие, сам подумай, в Швейцарии могут быть завалы? Может, раз в сто лет, и то вряд ли, а они собак научили… Почему это так, можешь ты мне объяснить?

Юра вдруг почувствовал, как одновременно с жалостью к Боре поднимается у него в груди раздражение – может быть, просто от усталости? Ему противно стало: этот круглоглазый комсомольский работник спрашивал у него о том, что прекрасно понимала бабушка, что понимали родители, что сам он знал с мальчишеских лет…

– Это ты меня спрашиваешь? – медленно произнес Гринев. – Ты – меня? А может, я тебя должен спросить?

– Да пошел ты! – Борька вскочил с бордюра, на котором они сидели вдвоем. – Праведник хренов нашелся, пошел ты знаешь куда! Не сердись, Юр, – произнес он, помолчав. – Я ж понимаю… Но я этого дела так не оставлю, помяни мое слово! – Он снова сел, ударил себя кулаком по колену. – Я это все досконально выясню в Москве, вот увидишь! Ладно. – Боря отряхнул стройотрядовские штаны, поднялся. – Спиртику бы еще, да времени нет. Пойду.

– Давай уж теперь я тебя провожу немного, – виновато сказал Юра.

Ему уже было стыдно, что он ни с того ни сего вздумал предъявлять Борьке дурацкие претензии. В конце концов, Годунов сейчас в Ленинакане, а не в комсомольском кабинете. И если бы не он, сидел бы ты, Юрий Валентинович, сейчас в Москве со своими претензиями да локти кусал.

Декабрь в Армении был, конечно, совсем не такой, как в Москве. Морозило только ночью, а днем температура еще держалась плюсовая. И все торопились, торопились расчистить завалы до наступления холодов: все-таки было больше шансов, что по теплу люди выживут под развалинами…

Юра решил дойти с Борисом до угла и сразу вернуться. Действительно, надо было поспать, а потом готовить раненых: вечером самых тяжелых отправляли в Ереван, а оттуда самолетом в Москву. Вместе с ранеными улетала склифовская бригада, на смену которой должна была прибыть новая. Ну, а у него был отпуск, и улетать ему было необязательно.

Но разгуливать по улицам Ленинакана просто так, приятно беседуя с товарищем, было невозможно. А с Борькой особенно.

– А чего это там ребята столпились? – заметил Годунов, едва они отошли на сто метров от больницы. – Глянь-ка, возле дома пятиэтажного?

«Все-то он видит! – с каким-то мальчишеским восхищением подумал Юра. – И что столпились, и что дом пятиэтажный… Какой он теперь пятиэтажный, когда обвалился весь?»

Но Борис уже спешил к «пятиэтажному» дому, и Гринев незаметно для себя пошел за ним.

– Что, Игорь, живого, что ли, нашли кого? – поинтересовался Борис у старшего, высокого парня в черном матросском бушлате – оказывается, и его он тоже знал.

– Найти-то нашли, да вытащить не можем, – ответил Игорь. – Женщина там лежит, живая, только без сознания была. Между плитами лежит, они над ней домиком таким сложились. У нее руки роялем были придавлены, только сейчас ломом отжали, – объяснил он. – Мы уже сверху пробовали до нее добраться – ни фига, сразу плиты расходятся, того и гляди упадут. Вот, сбоку расчистили дырку, только…

– Что – только? – быстро переспросил Борис.

– Только там труп лежит, – нехотя сказал Игорь. – Тоже женщина, закоченела уже. Ну, мы ее пытались вынуть, но у нее ноги плитами зажаты – никак…

– И что теперь?

– Да что… Выходит, распилить ее надо, – так же нехотя сказал Игорь. – Пилой…

– Так чего ж вы ждете? – возмутился Годунов. – Пока живая закоченеет?

– Ну, как-то…

– Где она лежит? – спросил до сих пор молчавший Гринев. – Правда, чего ждать? Давай пилу.

– А ты сможешь? – Лицо у Игоря оживилось, дернулась длинная детская шея. – А мы, понимаешь, никак решиться не могли, – немного виноватым тоном добавил он. – Не приходилось же никому такое… А наверху там, кажется, еще кто-то есть – вроде камешком стучали.

Мертвая женщина, труп которой ему предстояло распилить, чтобы спасти живую, была одета в шелковый японский халат – раньше, наверное, красивый, а теперь в клочья изорванный, засыпанный серой пылью. Лица ее не было видно, да Гриневу и не хотелось видеть ее лицо.

– Может, водки хлопнешь? – сочувственно предложил Игорь. – Все-таки легче будет…

– Не надо, – отказался Гринев. – Я сейчас.

Ему тоже никогда не приходилось делать такое, хотя за эти дни пришлось делать в операционной то, о чем он прежде и помыслить не мог. Конечно, сделать это должен был он, врач, а не Игорь с его мальчишеской шеей, торчащей из взрослого бушлата. Но Юра даже не представлял, что и для него это окажется настолько нелегко – пилить труп… Одно дело в анатомичке, где перед тобою просто кадавр, и совсем другое – вот эту женщину в шелковом домашнем халате…

В щель между плитами он увидел вторую женщину, к которой и пробивались спасатели. То есть увидел только ее лицо у самой щели – совершенно белое, неподвижное, с глубоко запавшими глазами.

«Да она живая ли? – мелькнуло у него в голове. – Может, поздно уже…»

И вдруг, словно отвечая на его безмолвный вопрос, женщина медленно открыла глаза. В них, как в черных ямах, не было уже ни страха, ни боли – только бесконечный, последний мрак.

– А маму? – вдруг прошептала она так ясно, что Юра легко расслышал ее слова. – Мою маму?

– Где мама? – Он приблизил лицо прямо к щели между плитами, чтобы не говорить слишком громко: боялся, что от звуков его голоса сдвинется что-нибудь в хрупком равновесии развалин. – Где мама, вы ее видите?

Удивительно было, что женщина, столько времени проведшая под развалинами, еще понимает что-то в окружающем ее ужасе и даже может говорить. Но она говорила, и Юра явственно слышал ее голос.

– Вот мама, – прошептала она, и Юра понял: это о той самой, труп которой он собирается пилить. – Я ее вижу…

Медлить было уже невозможно. Он снял с себя куртку, накинул на щель между плитами, сквозь которую она видела свою маму, и взялся за пилу.

Она была красивая и, наверное, молодая – хотя трудно было точно определить возраст по ее полумертвому лицу. И длинные, сбившиеся в колтун черные волосы казались седыми под слоем бетонной пыли – или они и стали седыми? На ней был точно такой же шелковый халат, как на ее маме; Юра смотреть не мог на эти цветы, драконов, веера…

Ребята за ноги вытянули женщину из-под плит. С виду все у нее было цело, только кожа была рассечена на виске, запеклась черная ссадина. Но он вспомнил про рояль, которым были придавлены ее руки, сразу посмотрел их – и понял, что медлить нечего.

«Сколько суток прошло? – лихорадочно подсчитывал Юра. – Сдавление, почки вот-вот могут отказать, если еще не отказали».

Ему стало страшно при мысли, что она – живая, завернутая в его лыжную куртку – вдруг умрет у него на руках, когда все уже позади, когда ее нашли, спасли, и больница в ста метрах отсюда!

Гринев беспомощно огляделся. Все, что он знал, что умел, вдруг выветрилось у него из головы при виде этого прекрасного мертвеющего лица…

– Так, мужики! – донесся до него голос Бориса. – Раз, говорите, сверху стучали, вверх и будем долбиться. Только вы станьте вдвоем, держите меня за шкирку и наблюдайте внимательно. Я ж не услышу, если плита падать начнет, а вы меня тогда как раз и оттащите.

Треск отбойного молотка вывел Юру из оцепенения – впрочем, он не больше минуты находился в этом несвоевременном состоянии, держа на руках завернутую в куртку женщину.

– Боря, я ее забираю! – на всякий случай крикнул он, хотя Годунов едва ли мог его расслышать. – Она живая, я ее сегодня в Москву постараюсь отправить!

Глава 7

Зима до Нового года стояла на редкость спокойная: без буранов, без ураганов, – одним словом, без всех природных катаклизмов, которыми сопровождалась едва ли не каждая зима на Сахалине.

Юра даже набрал побольше дежурств в больнице: дел-то в отряде пока, слава Богу, почти не было.

К сожалению, он плохо умел развлекаться. То есть вообще не умел выдумывать для себя, а тем более для других, приятные и необременительные занятия, которые почему-то называются отдыхом, хотя, наоборот, требуют специальных усилий.

У него были все основания считать себя малоинтересным человеком – во всяком случае, для окружающих. И если в Москве, где люди жили все-таки более разобщенно, это почти не было заметно, то здесь, на Сахалине, стало для Юры очевидным.

Он почувствовал это почти сразу, как только прошло то первое время, в которое новый человек еще может считаться приезжим: когда его еще водят за город на сопки, возят в Охотское и в Аниву, показывают, приглашают… Это время кончилось примерно через полгода после прибытия молодого интересного доктора в Южно-Сахалинск, и пора было Юрию Валентиновичу примкнуть к одной из компаний «по интересам», которые сложились в кругу его новых знакомых.

Для этого мало было, например, любить кататься на лыжах, хотя места для этого на сахалинских сопках были благодатнейшие, чем Гринев с удовольствием и пользовался. Но войти в компанию – это было все-таки другое…

Проще всего, конечно, было стать бабником. Для этого у Юры явно были все данные – даже больше их было, чем у признанного главы этой довольно обширной компании Гены Рачинского.

Можно было увлечься обработкой камней. Это было дело благодатное и здоровое: за камешками ходили в самые отдаленные уголки, ночевали в палатках, по дороге купались на безлюдных и живописных пляжах. Знатоки этого дела взахлеб делились секретами ремесла – рассказывали о специальных алмазных пилах, каких-то еще кругах… Юра даже привозил эти самые круги из Москвы по просьбе больничного завхоза Омельченки – покупал в Измайлове, когда ездил в отпуск.

Много было автолюбителей, досконально знавших в своих железных конях каждый винтик. Машины на Сахалине были в основном японские, с правым рулем; они уже и в самом деле являлись не роскошью, а средством передвижения. Юра помнил, как однажды прокатилась по всему Приморью волна народного гнева, когда из Москвы почему-то запретили сдуру этот правый руль. Просто забыли, что именно такие машины привозят во Владивосток из плавания все моряки, и прикрыть этот прибыльный бизнес – это даже не обмен сторублевых купюр, это похлеще будет!