скачать книгу бесплатно
Коля был на работе; его позвали к телефону из палаты, где он, как сообщил взявший трубку врач, осматривал только что поступившего больного.
Ренате стало неловко, что она оторвала Колю от важного дела. Впрочем, и ее дело тоже казалось ей важным, и она не хотела его откладывать.
Неудивительно, что голос у Коли был недовольный. Правда, когда он выслушал Ренатину просьбу о немедленной, сегодня же, встрече, то голос у него стал слегка удивленный.
– А что случилось? – спросил он. – Срочное что-нибудь? Я, скорее всего, поздно освобожусь. И усталый буду как собака. Ну ты же сама знаешь, как оно после работы!
Конечно, она это знала. Но что ей было делать?
– Я вечером приеду на Обводный, к больнице, – сказала Рената. – Если ты будешь занят, подожду.
– Ну ладно, – совсем уже удивленно протянул Коля. – А что все-таки случилось-то?
Рената положила трубку. Перед Колей она чувствовала неловкость и стыд. Но какими же маленькими казались ей эти чувства по сравнению с тем главным чувством, которое наполняло ее всю! От одного воспоминания о том, как Павел Андреевич поцеловал ее в краешек подбородка, ее снова пронизывал такой сильный ток, что все тело шло дрожью.
Так она и дрожала то ли от воспоминаний, которые крутились и крутились у нее в голове, пока она ожидала Колю у больничных ворот, то ли от пронизывающего весеннего ветра. Алое тревожное закатное солнце мелькнуло в коротком разрыве туч над Обводным каналом и исчезло, и сразу же сгустились сумерки.
Наконец Коля появился в дверях больницы. Рената смотрела, как он идет по асфальтовой дорожке к воротам. Он тоже заметил ее, помахал издалека и ускорил шаг.
– Ты что такая? – улыбаясь, спросил он, подойдя к Ренате. И уточнил: – Перепуганная какая-то.
Испуга она не чувствовала, но, может быть, ее волнение выглядело в чужих глазах именно так.
«Да, он чужой, совсем посторонний мне человек, – глядя на Колю, подумала Рената. – Как же я раньше этого не понимала?»
– Коля, – сказала она, прямо глядя в его красивые удивленные глаза, – прости меня, если можешь. Я не могу выйти за тебя замуж.
– Что значит не можешь? – переспросил он. – Почему?
– Потому что я люблю другого человека.
Теперь удивление, даже изумление расширило его глаза так, что они стали просто огромными.
– То есть как?.. – проговорил он. – Какого еще другого?
– Павла Андреевича Сковородникова. Нашего врача.
Может быть, он спросил это просто так, не собираясь выяснять имя-отчество, но Рената все сейчас понимала буквально. Мир, который она до сих пор видела словно бы через матовую пленку – только теперь она это поняла! – стал для нее миром ярких чувств и явлений. В нем, в этом внешнем мире, как и у нее в душе, не осталось ничего неясного, смутного, вялого. Боже мой, какой же вялой была до сих пор ее жизнь! И как же она могла считать ту свою жизнь нормальной?
– Ты с ума сошла, что ли? – Коля покрутил головой, словно пытаясь освободиться от наваждения. – Мы же с тобой только вчера виделись! И никого ты не любила. В смысле, никакого Сковородникова. У тебя же ночью дежурство было!
Последняя фраза не имела видимой связи с предыдущими, но, в общем-то, Коля был прав. Еще вчера Рената действительно не любила Павла Андреевича Сковородникова. Хотя сегодня ей уже трудно было в это поверить.
– Я этого просто не понимала вчера, – сказала она.
И сразу успокоилась. Ведь это действительно было так! Конечно, она любила его давно, с самого начала, но только после того, что случилось сегодня ночью, поняла в себе это чувство.
– Да не может же этого быть! – воскликнул Коля.
– Почему не может?
Теперь уже удивилась Рената.
– Потому что! Не может с тобой такого быть! И… И мы же заявление подали!
В его голосе прозвучало отчаяние. Ей стало так жаль его, что защипало в носу. Но что она могла сделать?
– Коля, прости меня, – повторила Рената. – Я и правда не думала, что так… Что со мной такое может быть. Иначе я не пообещала бы выйти за тебя замуж. Но такое со мною стало. Я просто не знала раньше, что такое любовь, – тихо добавила она. – Даже не представляла…
– Ты просто дура! – закричал Коля. – Жизни не знаешь!
Наверное, это было слишком самонадеянно с его стороны, считать, будто бы она не знает жизни. В конце концов, она была всего на три года его моложе – из-за тех школьных лет, через которые так торопливо перешагивала в детстве… Но Рената готова была сейчас простить Коле любую самонадеянность, даже грубость. Она понимала, как сильно обидела его, и чувствовала перед ним просто-таки жгучую вину.
– Коля, может быть, не будем сейчас об этом говорить? – попросила она. – Встретимся потом, когда…
– Да никогда я не собираюсь с тобой встречаться! Ты подлая дура, больше никто!
Теперь в Колином голосе клокотала яростная, не выбирающая слов обида. Но она была так понятна, так объяснима, что сама Рената никакой обиды на него не чувствовала.
– Прости меня, – повторила она и, повернувшись, медленно пошла прочь.
Она шла медленно не потому, что хотела, чтобы Коля догнал ее, извинился за свою грубость, а лишь потому, что ей казалось, будто на ее ногах висят пудовые гири стыда. Да, именно так она и чувствовала, и ее не смущала даже пошлая многозначительность такого определения, хотя она всегда, с самого детства и, видимо, по наследству была чрезмерно чутка к любой пошлости, к любой расхожей истине.
Но гири стыда действительно были тяжелы, и ничего с этим уже было не поделать.
Счастье, которое Рената почувствовала в ту памятную ночь, ей приходилось носить в себе незаметно для окружающих. Если бы не природная сдержанность, может, ей это и не удалось бы, слишком уж ее счастье было велико. Но, с другой стороны, что она должна была делать? Бегать по больничным коридорам с радостными возгласами? Встречать приходящего на работу Сковородникова слезами восторга?
Возможно, и ему тоже приходилось сдерживать свои чувства; сказать это наверняка Рената не могла. Он вел себя по отношению к ней с явным расположением, но ведь он и раньше относился к ней именно так и с первого же ее рабочего дня держал Ренату Флори рядом с собою и всему учил; это и теперь не изменилось.
Но что-то все же изменилось. Рената не могла этого не замечать, вернее, не могла не чувствовать; вся она превратилась теперь в одно сплошное чувствилище.
Она замечала, она чувствовала, что при ежедневной встрече с нею Павла Андреевича охватывает смятение – краткое, потому что особо предаваться смятению не позволяет работа, но очевидное.
Она видела, что если он случайно касается локтем ее руки или коленом ее колена, например, во время общего обеда, то судорожно вздрагивает – так, как это бывает, когда невропатолог проверяет реакции, ударяя по локтю или колену молоточком.
А однажды он как-то неловко пропустил Ренату перед собой в дверь ординаторской, и ее грудь прижалась к его плечу. При этом Рената почувствовала, как по всему его телу прошла такая сильная волна, что она даже огляделась с испугом: ей показалось, все вокруг должны были это заметить. Но никто ничего не заметил, кажется.
За две недели, прошедшие после той ночи, этих несомненных знаков его к ней неравнодушия было немало; Рената дорожила каждым как редкой драгоценностью. И особенно дорожила она взглядами, которые связывали ее с Павлом Андреевичем прочнее, чем связали бы какие-нибудь шелковые парашютные стропы, или из чего там делаются стропы у парашютов… Как она любила эти его взгляды! Сердце у нее подскакивало к горлу, дыхание перехватывало, в глазах темнело, когда он смотрел на нее вот так… необъяснимо из-под своей низко надвинутой на лоб зеленой шапочки. Что он думал при этом, что чувствовал? Неужели такую же любовь, такое же счастье, как она? Рената боялась об этом думать, но и не думать не могла, ловя эти его с ума сводящие взгляды.
В таком трепете, счастливом и тревожном, она не замечала течения времени, и две недели пролетели, как две минуты.
А потом Павел Андреевич исчез. То есть не исчез, конечно, а просто взял неделю в счет отпуска, потому что у него заболела мама и пришлось срочно поехать к ней в Выборг. Но когда Рената пришла как обычно утром на работу и узнала, что Сковородникова сегодня не будет, ее охватил такой ужас, будто земля ушла у нее из-под ног. Как не будет?! Целую неделю… Как же она выдержит эту неделю, нет, это невозможно! Рената с трудом скрывала слезы, и только работа помогала ей держаться хоть в какой-то форме все эти бесконечные дни без него.
И чего ей стоило сдержать счастливый вскрик, когда через неделю она услышала его голос в телефонной трубке!
Сковородников позвонил в ординаторскую, и она ответила на звонок.
– Рената? – Он сразу, по первому же слову, узнал ее голос! – Привет. Это Павел. – Как будто она его не узнала, не по слову даже, а по одному лишь дыханию! – Как там у вас дела?
– Хорошо, – с трудом выговорила она. – Здравствуйте, Павел Андреевич.
– График у меня как, не изменился? Я сегодня вечером возвращаюсь, хочу в ночь выйти. Соскучился по работе.
Она расслышала в его голосе улыбку. И тут же увидела эту улыбку на его лице, и глаза его увидела, и руки, и… Всего его увидела пронзительным, сквозь расстояние, взглядом!
– Приезжайте, Павел Андреевич! – воскликнула она.
Наверное, это восклицание прозвучало совсем глупо, потому что Сковородников засмеялся.
– Ну-ну, – сказал он. – Конечно, приеду. Куда я денусь? Ждите.
И весь день Рената слышала у себя внутри одно только это слово – «ждите». Господи, да разве она могла делать что-нибудь еще?!
Кое-что она, правда, сделала вполне разумно: поменялась дежурствами с ординатором Алексеем Романовичем. По счастью, ему была удобнее как раз завтрашняя, а не сегодняшняя ночь, и он обменялся охотно.
Как вошел Сковородников в ординаторскую, как обрадовались его появлению врачи, как он здоровался со всеми, что рассказывал, – всего этого Рената не помнила. Все это общее, суматошное мелькнуло вокруг нее сплошным вихрем, ослепительным и мгновенным. Мелькнуло и схлынуло, как волна, и оставило ее наконец наедине с Павлом Андреевичем, будто на берегу морском после какого-то чудесного спасения.
Не было, конечно, никакого берега морского. Была самая обыкновенная ординаторская, в которой они стояли друг напротив друга и смотрели друг другу в глаза.
В глазах Павла Андреевича плясали веселые огоньки. Рената думала, что он скажет сейчас что-нибудь очень простое, такое же общее, как пять минут назад… А вообще-то ничего она не думала! Не до мыслей ей сейчас было.
– Рената… – вдруг сказал он. – Милая ты моя… Как же я по тебе соскучился!
И она обмерла от этих слов. От единственных этих слов, вот именно простых, но совсем не общих, а только ей одной предназначенных.
Сама Рената ничего ему сказать не успела. Потому что сразу за этими словами он сделал шаг вперед и обнял ее.
– Господи ты боже мой!.. – выдохнул он при этом. – Ну и ну… Надо ж так!
Его голос прозвучал взволнованно и от волнения как-то слишком громко. Впрочем, может быть, ей это просто показалось, ведь в ординаторской стояла тишина. И в коридоре стояла тишина, и из родзала не доносилось ни звука – еще днем Ирина Аркадьевна, заведующая отделением, говорила, что ночью, по крайней мере часов до трех, наверняка никто рожать не соберется и дежурство будет спокойным.
А потом Павел Андреевич стал целовать Ренату с той же страстной торопливостью, что и тогда, в ту их единственную ночь, и она позабыла обо всем.
Он поспешно раздевал ее, раздевался сам, и она тоже раздевалась сама, и он, не выпуская ее из объятий, пятился к двери, запирая замок, и она пятилась с ним вместе, но во всей этой их общей поспешности не было никакой неловкости – все было между ними точно, счастливо, единственно!..
И когда они наконец оказались на кушетке, все их движения тоже были общими, едиными. Рената чувствовала каждое желание Павла Андреевича прежде, чем он сам успевал его почувствовать. Легкая робость, которую она всегда испытывала перед ним, теперь совершенно исчезла – она устремлялась к нему, льнула к нему всем телом, и все ее тело, вздрагивая, обнимало его снизу.
– Не бойся, милая… – почему-то шептал он. – Не бойся, все будет хорошо…
«Разве я боюсь? – мелькнуло у нее в голове. – Ничуть, нисколько!»
– Я не боюсь нисколько. – Она выговорила это прямо ему в губы. – Я так тебя люблю!..
Он как-то странно застыл при этих ее словах, на мгновение замер над нею, но тут же коротко застонал и весь выгнулся в такт своему стону. И тут же она почувствовала его у себя внутри – всего его почувствовала по тому, что все у нее внутри словно огнем вспыхнуло, и это был такой необыкновенный, такой долгожданный огонь, что она готова была сгореть в нем без остатка.
Но ей не надо было сгорать – Павел совсем этого не хотел. Он хотел быть в ней бесконечно долго, и, Рената чувствовала, если бы не боязнь привлечь чужое внимание, он стонал бы в голос, а не вот так вот, сдерживаясь из последних сил.
И она тоже хотела, чтобы он был с нею бесконечно. Только для нее не имело значения, будет ли это физическая близость, вот такая, которая происходит между ними сейчас, или они просто будут вместе. Рената не могла бы точно определить, что означают в ее понимании эти слова – «просто вместе». Да все они означали для нее! Всю ее неотделимость от этого единственного, любимого мужчины.
Тем временем Павел сильно выдохнул, потом несколько раз вздрогнул и сразу отяжелел, вдавил Ренату в кушетку. Она поняла, что внешняя, физическая часть близости закончилась. Но это не расстроило ее, хотя впервые в жизни все ее тело загорелось, отвечая телесному желанию мужчины. Но то, что должно было теперь последовать за первым телесным огнем, было важнее, значительнее…
– Ну как ты? – сказал Павел, приподнимаясь на локтях. Наверное, он почувствовал, что слишком сильно придавил Ренату своим телом. – А то я уж боялся.
– Почему боялся? – не поняла она.
– Да думал… – В его голосе послышалось что-то вроде смущения от собственной глупости. – Ну, думал, вдруг ты девушка еще.
Теперь смутилась Рената. Мало сказать смутилась – щеки у нее ярко вспыхнули, чего с нею вообще-то почти никогда не бывало.
– Я… – пролепетала она. – Я уже не…
И замолчала, не зная, что сказать.
Конечно, Павел сразу заметил ее смущение. Приподнявшись на локтях и коленях повыше, он сначала навис над Ренатой, а потом встал с кушетки.
– Ну-ну! – Он улыбнулся и ласково погладил Ренату по плечу. – Чего вдруг засмущалась? Ты же врач. Девственная плева – физиологическая особенность организма, больше ничего. Она привлекает только комплексантов да пожилых извращенцев, а нормальному здоровому мужчине куда приятнее зрелая женщина. Одевайся, милая, пойдем посмотрим, как там у нас дела.
И это его ласковое движение, и необыкновенная, единственная интонация, с которой он говорил «милая», наполнили Ренату таким счастьем, что смущение ее мгновенно исчезло. В самом деле, ну что она раскраснелась, как гимназисточка какая-то? Ей уже двадцать один год, она взрослая женщина. И любящая женщина, и – любимая… Что же другое может означать и его ласковый жест, и это прекрасное слово «милая»?
Они быстро оделись, то и дело задевая при этом друг друга – их одежда лежала вперемешку на стуле. Когда их локти или плечи невольно соприкасались, они оба нарочно продлевали эти мгновения, потому что это было им обоим приятно, и радостно переглядывались, и улыбались друг другу.
Потом Павел посмотрел в третьей палате женщину, у которой начались схватки, и велел перевести ее в предродовую, потом они вернулись в ординаторскую и выпили вместе чаю, и снова счастливо при этом улыбались, глядя друг на друга, и он спросил, не хочет ли Рената спать, а она, конечно, не хотела, и он поцеловал ее так крепко, так любовно…
Эта ночь длилась и длилась, и Ренатино счастье длилось и длилось тоже.
Глава 7
Оно длилось и длилось все ночи и дни напролет, ее счастье. Нет, не ее только – оно было теперь у них общим. И от того, что этим общим счастьем был наполнен каждый рабочий день, Рената чувствовала себя так, словно где-то у нее внутри все время горит бенгальский огонь, сыплет яркими искрами и сверкает, сияет…
Наверное, от этого и сама она теперь сияла, как никогда прежде. Во всяком случае, на работе сразу это заметили. Да и мудрено было не заметить: Рената всегда выглядела такой блеклой, такой какой-то прозрачной, что теперь, когда во всем ее облике вдруг появилось нечто яркое – она и сама это видела, причесываясь утром перед зеркалом, – это, конечно, всем сразу бросилось в глаза.
И все без труда определили причину, по которой произошло с нею такое преображение. Это было понятно уже по тому, что когда Рената разговаривала с Павлом в ординаторской, в коридоре, да неважно где, то и медсестра Марголина, и акушерка Нинидзе, и даже заведующая отделением Ирина Аркадьевна поглядывали на нее с понимающими улыбками. К пониманию добавлялись в этих улыбках и другие чувства, от доброжелательности до зависти.
Впрочем, Рената немного обращала на все это внимания. Она так была захвачена собственными чувствами, что чужие не вызывали у нее даже любопытства.
Правда, она замечала, что Павел, кажется, относится к этому иначе: и любопытные взгляды, и особенно понимающие улыбки его явно раздражали. Но вслух он об этом не говорил, и Рената тоже не заговаривала с ним об этом.
Да и вообще, до посторонних ли разговоров ей было! Она только и ждала, что тех счастливых, прекрасных общих часов, когда они оставались вдвоем на ночное дежурство.
Ренату прикрепили на время интернатуры к доктору Сковородникову, поэтому совпадение их дежурств было естественным. И, к счастью, каждый раз выдавался хотя бы часок, хотя бы полчаса, во время которых они могли остаться вдвоем в ординаторской… От одного лишь щелчка, с которым запирался замок, у Ренаты уже замирало сердце! И сладко, и счастливо билось оно потом, когда Павел торопливо целовал ее, раздевал, или даже не раздевал, а сразу прижимал к себе нетерпеливым и страстным движением…
Из всего внешнего мира только работа теперь вызывала у нее сосредоточенность, да и то – чтобы эту сосредоточенность в себе вызвать, ей требовалось большое усилие воли. Все же остальное вообще не имело значения.
Это счастливое невнимание ко всему, что не относилось к их с Павлом любви, могло бы длиться у Ренаты бесконечно. И лишь одно обстоятельство, неожиданное и ошеломляющее, отвлекло ее от собственного внутреннего состояния. И не только отвлекло, а привело в оторопь.
Она обратила внимание на это обстоятельство случайно. Мама вернулась как-то из аптеки и расстроенно сказала:
– Безумие какое-то! Уже записывают в очередь за ватой. И предлагают ходить отмечаться. Давать будут по одной пачке в руки независимо от пола и возраста. Особенности женской физиологии во внимание не принимаются. Ты хоть у Анны Гавриловны возьми сколько-нибудь, а то совсем без ваты останешься.
