скачать книгу бесплатно
До Петровки они дошли пешком. Алиса предварительно сверилась с планом Москвы, который купила еще в Нью-Йорке. Марат совсем не знал города, но спрашивать дорогу у прохожих не хотел. У него просто лицо окаменело, когда однажды пришлось это сделать, и на его окаменевшем лице ясно читалось, что он предпочел бы наброситься на этого прохожего с ножом, чем выказать перед ним свою провинциальную неосведомленность, расспрашивая, как пройти на Мясницкую. С тех пор Алиса никогда не просила его найти какую бы то ни было улицу. Да ведь и она тоже не приставала к незнакомым людям с вопросами, которые можно выяснить самостоятельно, и ориентировалась в Москве по плану города. Но она поступала так не потому, что боялась показаться провинциалкой, а просто потому, что даже детям известно: нельзя врываться со своими проблемами в жизнь посторонних людей.
А тот прохожий, к которому Марату пришлось тогда обратиться, вообще не знал, что в Москве есть улица Мясницкая, – сказал, что впервые про такую слышит.
Петровка оказалась совсем близко от Кривоколенного; они добрались туда за полчаса. И вот теперь шли по этой улице, поглядывая на таблички выходящих на нее переулков, чтобы не пропустить Столешников.
– Я думала, все будет иначе, – разочарованно сказала Алиса, когда они этот Столешников переулок наконец отыскали и даже прошли его насквозь, до самой Тверской, и вернулись обратно к Петровке.
– Почему? – не понял Марат.
– Мне казалось, это будут совсем особенные улицы, – объяснила она. – Какие-то очень живые, так мне казалось.
– А они мертвые, что ли? – усмехнулся он.
– Они слишком… лощеные, вот какие. И эти магазины… – Алиса кивнула на сияющую витрину бутика, в котором были выставлены вечерние платья. – То же самое есть в Нью-Йорке, в Париже, где угодно. Это просто мировые бренды, они одинаковые везде. А эти улицы всегда были такие, как нигде.
– Ты-то откуда знаешь? – пожал плечами Марат. И сразу догадался: – Тоже, что ли, бабушка рассказывала?
Алиса уже заметила, что упоминание о ее бабушке Марату почему-то неприятно. Причин такой его неприязни она не понимала, но и не особенно стремилась понять. Она просто перестала упоминать при нем бабушку. В конце концов, он вовсе не обязан выслушивать истории из жизни ее родственников, это ее личные истории, а он… Алиса с уверенностью назвала бы его посторонним человеком, но тяга, которую она чувствовала в нем и ответ на которую чувствовала в себе… Это не могло происходить между посторонними людьми.
– Я точно это знаю, – уклонившись от прямого ответа, сказала она, – что когда-то это были совсем необычные улицы. И это был самый необычный дом в Москве.
Они стояли напротив высокого серого дома на углу Петровки и Столешникова переулка.
Глава 4
– Солнышко сияет, музыка играет… – напевала Эстер, от нетерпения не попадая ключом в замок. – Отчего ж так сердце замирает?
Кажется, такой песенки не существовало в природе, даже наверняка не существовало, она придумала ее только что, когда зеркальный лифт поднимал ее на последний этаж, или, может, когда уже шла по коридору к своей двери, последней в череде множества одинаковых дверей. Но ей казалось, что она не придумала эту песенку, а подслушала неизвестно где – выудила прямо из воздуха и попыталась напеть.
Никакой музыки в обозримом пространстве слышно не было. Но солнышко сияло со всем своим апрельским счастьем, и как только Эстер наконец справилась с замком и распахнула дверь в комнату, ей пришлось зажмуриться, так сильно и беззаботно оно ударило ей в глаза. Она захлебнулась солнечным светом, как рекою, и, не выдержав этого света, этого счастья, этого своего юного восторга, во весь голос закричала:
– Ур-ра! Весна! Я одна! Буду делать что захочу-у!!!
Эстер грохнула о пыльный пол черный гранитолевый чемодан, на чемодан бросила тяжелое, на вате, пальто и, не заперев за собою дверь, снова выбежала в коридор. Невозможно было оставаться наедине со своим счастьем, им следовало немедленно поделиться с Ксенькой. Тем более что за месяц, который Эстер провела с родителями в Сибири, у нее накопилось множество новостей, и каждая из них будоражила сознание не меньше, чем вот эта сиюминутная новость – яркое солнце и полная свобода.
Комната, в которой жила Ксенька, находилась на противоположной стороне коридора, почти в самом его начале. Эстер пулей пролетела мимо кухни, едва не сбив с ног мадам Францеву, которая некстати вышла оттуда с кастрюлькой, и уже через мгновение забарабанила в Ксенькину дверь. Правда, она тут же сообразила, что Ксеньки может не оказаться дома – это в том случае, если ей повезло и она устроилась на службу. Ну да бабушка ее точно дома, она-то вряд ли куда-нибудь устроилась.
Но вместо шаркающих шагов Евдокии Кирилловны за дверью послышались совсем другие шаги. Прежде чем Эстер успела сообразить, кому бы они могли принадлежать, дверь открылась.
– Ух ты! – невоспитанно воскликнула она. – А вы откуда здесь взялись?
– Здравствуйте. – Мужчина, открывший дверь, смотрел спокойным, без тени смущения или любопытства взглядом. Глаза у него были поставлены так широко, что в лице из-за этого не было ничего округлого; все оно состояло из твердых линий. – Вам кого?
– Ксению Леонидовну хотелось бы увидать, – заявила Эстер. – Позволите?
Мужчина сделал полшага в сторону, и Эстер наконец разглядела Евдокию Кирилловну, которая, выйдя из-за ширм, уже спешила ей навстречу.
– Эстерочка, милая, приехала! – радостно воскликнула старушка. – Как Ксюшенька рада будет! Проходи, проходи, что же ты на пороге-то?
– Да страж не сразу ведь и пустит.
Эстер насмешливо взглянула на «стража». Тот, впрочем, ни на ее взгляд, ни на прозвище, которым она его наделила, никак не отозвался.
– Бог с тобой, детка, какой еще страж? – махнула рукой старушка. – Это мальчик приехал, Матрешин сын. Помнишь нашу Матрешу? Вот, ее старший.
Никакой Матреши Эстер, конечно, не помнила. Или нет, что-то как будто бы припоминала – какую-то плечистую бабу, которая пару лет назад жила в этой комнате вместе с Евдокией Кирилловной и Ксенькой. Ну да, ее еще представляли соседям как родственницу, но Ксенька однажды шепнула Эстер, что Матреша не родственница, а просто приехала откуда-то с Севера в Москву на заработки и живет у них на птичьих правах, потому что ее жалко. Теперь, надо полагать, жалко было уже Матрешиного сына – вот этого, с лицом то ли крестьянина, то ли римского легионера.
Но вообще-то Эстер не было никакого дела ни до Матреши, ни до ее детей.
– А Ксенька где, Евдокия Кирилловна? – нетерпеливо спросила она.
Этот простой вопрос почему-то смутил Ксенькину бабушку.
– Ты посиди, чайку попей, – каким-то торопливым тоном произнесла она. – Ксюшенька сейчас придет.
– Она на службу устроилась, да? – снова спросила Эстер.
– Да… почти… – еще торопливее пробормотала Евдокия Кирилловна. – Она на Главпочтамте. Сейчас придет.
Эстер не поняла, почему Ксенькино отсутствие окутано такой таинственностью. Она даже почти встревожилась из-за этого. Но по-настоящему встревожиться не успела: дверь открылась, и в комнату вошла Ксения. И Эстер так обрадовалась, что все неясные чувства вроде мелькнувшего было недоумения улетучились мгновенно.
– Ксенька! – завопила она. – Фея Сирени! Как же я о тебе соскучилась!
Это была всем правдам правда. Не было на свете человека, с которым Эстер чувствовала бы такую душевную близость, как с Ксенией Иорданской. За месяц, проведенный без закадычной подружки, она убедилась в этом окончательно и бесповоротно.
– Звездочка! – обрадовалась и Ксения. – Звездочка приехала!
– Похорошела как твоя Эстерочка, верно? – сказала Евдокия Кирилловна. – Хотя уж, казалось, и хорошеть-то было некуда. Ан посвежела на сибирском воздухе, еще ярче засияла.
Эстер и сама знала, что за последний месяц очень похорошела, уж неизвестно, от свежего воздуха или просто так, от самой своей природы. В Иркутске ей почему-то было почти все равно, как она выглядит, но, едва оказавшись в Москве, она сразу же с удовольствием заметила, что глаза у нее сияют в самом деле как звезды и даже, кажется, стали еще больше, чем были, что волосы, которые прежде крутились мелкими детскими барашками, теперь распрямились и лежат волнами, и льются по щекам каштановыми локонами, да, вот именно льются, так это называлось в прочитанном недавно старомодном романтическом стихотворении, которое ей понравилось, но автора которого она по обычному своему легкомыслию позабыла.
Все это она разглядела прямо в зеркале лифта, когда, нетерпеливо притопывая, поднималась в нем на последний этаж. И, наверное, это сразу бросалось в глаза даже посторонним людям, а уж тем более людям таким непосторонним, какими были для Эстер Ксенька и ее бабушка.
– Сейчас, сейчас чай будем пить, – приговаривала Евдокия Кирилловна. – Я как знала, что ты приедешь, коржиков вчера напекла. Да нет, что это я? Ты же с дороги, голодная. Сперва пообедаем, потом чай.
– Ой, нет! – воскликнула Эстер. – Что вы, какой обед, какой чай! Мы гулять пойдем, да, Ксень? Я так по Москве соскучилась, по Петровке нашей так соскучилась в этой берлоге сибирской, просто сил нет терпеть!
– Я думала, ты сперва расскажешь, как съездила, – улыбнулась Ксения.
Улыбка у нее была мимолетная – словно ветер касался поверхности озера, но не мог встревожить его глубину.
– Да ну, что там рассказывать? – махнула рукой Эстер. – Дыра и дыра, вспомнить нечего.
– А родители как же там будут? – встревожилась Евдокия Кирилловна.
– А что им? Они же у меня идейные, – засмеялась Эстер. – Будут по заданию партии почтово-телеграфное сообщение налаживать в Иркутской губернии, чем горды и счастливы. А я здесь буду одна! – И, не выдержав восторга, который снова заполнил ее от пяток до самого носа, как только она вспомнила о своей безбрежной свободе, Эстер закружилась по комнате. Но, тут же остановившись, сказала: – Пойдем, Ксень, гулять.
– Пойдем, пойдем, – кивнула Ксения. – Нынче выходной ведь.
– Только я еще и рук не вымыла с дороги, – вспомнила Эстер. – Я побегу, а через секунду тебя внизу буду ждать. Ты поскорее собирайся.
– Да что мне собираться? – пожала плечами Ксения. – Сейчас же и спущусь.
Ванная на все комнаты была общая, но, по счастью, она оказалась свободна. Эстер торопливо умылась холодной водой, мельком подумала, что, может, надо было воду все-таки согреть, а то от холодной щеки заалели просто неприличным здоровьем, – выбежала на лестницу, три секунды подождала лифт, поняла, что придет он не скоро, потому что разъезжает между этажами, и, не в силах ждать, запрыгала по ступенькам вниз.
К большому ее недовольству, Ксения вышла из парадного не одна, а с тем самым молодым человеком, который открыл Эстер дверь. Вообще-то Эстер покривила душой, сказав, что про Иркутск ей рассказывать нечего. Просто не хотелось при Ксенькиной бабушке живописать роман, который случился у нее с актером местного драматического кружка. При Матрешином сыне рассказывать об этом не хотелось тоже, поэтому его присутствие показалось ей очень некстати.
– Вы успели познакомиться? – спросила Ксения. – Это Эстер Левертова, моя подруга.
– Я понял, – кивнул молодой человек.
– А это Игнат Ломоносов.
Даже при Ксенькиной сугубой вежливости и врожденной неспособности кого бы то ни было обидеть ни словом, ни взглядом, улыбка все-таки мелькнула в уголках ее губ. Эстер же, особой тактичностью не отличавшаяся, просто расхохоталась.
– Ломоносов? – воскликнула она. – Потрясающе! Пришел в Москву пешком с рыбным обозом? Покорять столицу?
– Звездочка, Звездочка! – смутилась Ксения. – Ну почему непременно покорять?
– Я на поезде приехал, – сказал Игнат Ломоносов. – Вчера.
Во взгляде, которым он смотрел на Эстер, спокойствие соединялось не с любопытством, но со вниманием.
– Существенное уточнение, – усмехнулась Эстер. – Ладно, дерзайте, дело ваше. Может, фарфор какой-нибудь новый изобретете, осчастливите Ксеньку, – добавила она. – Подобно однофамильцу. Или он вам родственник?
– Новый фарфор нельзя изобрести, – возразила Ксения. – Фарфор – это традиция. И Ломоносов его, кстати, вовсе не изобретал. А Игнату он, возможно, в самом деле какой-нибудь дальний родственник. Игнат ведь тоже из Архангельской губернии. Он сегодня с нами прогуляется, ты не против? А то ему завтра на работу уже, некогда будет и Москву посмотреть.
– Да пусть гуляет, жалко, что ли? – махнула рукой Эстер; родственник Ломоносова занимал ее в наипоследнюю очередь. – Вперед!
Эстер гордилась тем, что живет на самой модной улице Москвы. Разве что Кузнецкий Мост, пожалуй, мог поспорить в этом с Петровкой. Вообще же не зря ее называли котиковой улицей. Дамы, насмешливо именуемые шиншилловыми мадоннами, прогуливали по ней свои шубы – и котиковые, и шиншилловые – в огромных количествах и с огромным же достоинством. Их преисполненный собственной значительности тон – надо было видеть, как держали они свои большие лакированные сумки, прямо будто членские билеты какой-то очень престижной организации! – обычно смешил Эстер. Но сейчас, после месяца, проведенного в глухой провинции, где в апреле еще лежал снег, даже томные петровские дамы вызывали у нее почти умиление. Тем более что и шубы свои они уже сняли, и даже пальто, и щеголяли теперь прелестными весенними платьями.
Ее вообще восхищало все, чем пестрела любимая Петровка.
– Ксе-енька! – простонала она, глядя на витрину магазина «Парижский шик». – Посмотри, какие кофточки! Вон та, видишь, цвета яичного желтка. Из шелковой пряжи, с ума можно сойти!
– Зачем же с ума сходить? – Ксения улыбнулась своей едва заметной улыбкой; Игнат безмолвно стоял у нее за спиной, и нельзя было понять, как он относится к кофточкам из шелковой пряжи; впрочем, Эстер и не трудилась это понимать. – В самом деле, сплошное очарование. Тебе такая очень пошла бы.
– Куплю, – решительно заявила Эстер. – Сейчас же и куплю.
Но тут она перевела взгляд на витрину, где было выставлено белье, и кофточка была немедленно забыта. Белье было снежно-паутинное, даже на вид совершенно невесомое, а для полного уж соблазна такого пылкого, как у Эстер, воображения в той же витрине среди бельевых кружев были выставлены также и восхитительные подвязки, обшитые розами.
– Подвязки точно куплю! – Эстер вскрикнула так громко, что на нее стали оборачиваться прохожие. – И еще шнурки для корсета!
– Но зачем они тебе? – Ксения попыталась внести нотку трезвости в подружкины восторги. – Разве ты носишь корсет?
– На сцене буду носить. Мне для сцены нужно. Ксенька, миленькая, ну не сердись! – воскликнула Эстер. – Ты себе не представляешь, как я этого ждала! Минуты считала. Чтобы совсем одна, совсем свободна и делаю что хочу. Ведь это же счастье, настоящее счастье, как ты не понимаешь!
– Какое же счастье, если совсем одна? Да ты и не одна вовсе, потому тебе и кажется, что одной быть – это счастье. Мы ведь с тобой.
Наверное, Ксения имела в виду себя и бабушку, кого же еще. Но взглянула при этом на Игната, словно призывая его в свидетели своих слов.
– Ну просто родная душа! – фыркнула Эстер, проследив за ее взглядом.
– Спасибо, – сказал Игнат, глядя при этом не на Эстер, а на Ксению.
Та почему-то смутилась и отвела глаза.
«Что за детские переглядки!» – сердито подумала Эстер.
Хотя отчего бы ей сердиться?
– Я бюварную бумагу должна купить, – сказала Ксения. – Бабушка просила.
– Зачем ей бюварная бумага? – удивилась Эстер.
– Она мемуары пишет, – улыбнулась Ксения. – Историю нашей семьи. А пишмашинистке отдавать дорого. Вот она и пишет через бюварную бумагу, чтобы сразу три копии получалось.
– Купим бюварную бумагу, – кивнула Эстер.
Она готова была сейчас купить не то что необходимую Евдокии Кирилловне бумагу, но множество никому не нужных вещей – вот хоть медовый табак, что ли, – и наделать вдобавок множество глупостей, и даже непременно глупостей! Жизнь, идущая по законам позитивной логики, та жизнь, которой жили ее родители и в которую она вынуждена была погрузиться из-за того, что провожала их на новое место службы и жила там с ними целый месяц, – наводила на нее тоску и уныние. Да зачем же даны человеку его девятнадцать лет, если не для того, чтобы все вокруг него кипело и бурлило и чтобы кровь в его сердце бурлила тоже?!
Бюварную бумагу Ксения купила сама, категорически отказавшись, чтобы это сделала Эстер.
– И совсем у тебя не много денег, – спокойно возразила Ксения, когда Эстер стала ее уговаривать принять бумагу в подарок. – Это тебе сейчас так кажется, потому что ты воодушевлена приездом. А поживешь три дня в Москве, живо на землю опустишься. Безработица ужасная, а цены такие, будто кругом сплошные миллионеры.
– Глупости! – повела плечом Эстер. – Безработица… Придумаю что-нибудь.
Она все-таки купила Ксеньке в подарок красивый дамский портфель с зеркальцем внутри. Ну невозможно же смотреть, как та, собираясь в свои Вербилки, укладывает завтрак в какую-то потертую сумку, будто нищенка! Правда, о том, что портфель предназначается ей в подарок, Эстер до поры решила Ксеньке не говорить. А то выйдет как с бюварной бумагой. Ксенька ведь упрямая вообще-то, даром что выглядит бесплотным эльфом.
По счастью, никакого подвоха в подружкином приобретении Ксения не заподозрила, тем более что Эстер купила еще и пудру, приобрести которую зазывал огромный плакат: «Есть дороже, но нет лучше пудры КИСКА-ЛЕМЕРСЬЕ!», и те самые подвязки с розами.
Торговцы, которыми изобиловала Петровка, моментально почуяли покупательский пыл, которым просто-таки дышала эта стремительная, яркая девушка, и наперебой зазывали ее к своим товарам.
– А вот совершенно новое средство против зачатия! – окликнул ее какой-то унылый тип с рябым лицом. – Барышня, обратите внимание!
Ксения покраснела и, схватив Эстер за руку, бросилась прочь, Эстер расхохоталась, а Игнат, кажется, слов торговца не расслышал. Или, может, просто не понял по деревенскому своему неведению. И прошел мимо него вслед за своими спутницами, делая один шаг там, где им требовалось сделать три.
– Ну что ты как папиросница застыдилась? – укорила Эстер, когда все еще пылающая от неловкости Ксенька отпустила ее руку.
Торгующих папиросами девушек в шапочках «Моссельпром» не зря считали беспросветно сентиментальными. Доходы у них были маленькие, и, подолгу ожидая, кто бы купил пачку «Кино», «Басмы» или дорогой «Эсмеральды», они запоем читали слезливые романы, которые в изобилии продавались у букинистов на Кузнецком.
Но обращать слишком пристальное внимание на Ксенькины пылающие щеки Эстер было некогда. Любимая Петровка играла перед нею целым фейерверком знакомых, но подзабытых впечатлений. Прислушавшись, она услышала звуки струнного оркестра и увидала толпу, собравшуюся на тротуаре напротив двенадцатого дома.
– Да это же моды показывают! – ахнула Эстер. – Ксенечка, а я ведь и позабыла про это, представляешь? Пойдем посмотрим!
Толпа стояла у огромной витрины «Москвошвея», а в ней сменяли друг друга живые картины – красавицы в умопомрачительных нарядах, считавшихся последним криком парижской моды. И хотя проверить, так ли это и действительно ли платья с глубоким декольте являют собою тот самый парижский cri, никто из собравшихся перед витриной не мог, – наряды все же казались так элегантны, так хороши, что ни у кого и сомнений на этот счет не возникало.
Демонстрация мод началась, наверное, уже давно, поэтому пробраться сквозь толпу поближе к витрине не представлялось возможным. Правда, Ксения и не стремилась поближе – стояла себе спокойно за спинами толпящихся людей и довольствовалась одними лишь звуками французской музыки да возгласами конферансье. Эстер же сердилась ужасно – даже поколотила кулачком по спине одетого в толстовку мужчины, который, стоя прямо перед нею и распространяя вокруг себя луковые миазмы, отпускал сальные шутки в адрес манекенщиц и не желал сделать ни шагу в сторону, чтобы дать возможность увидеть их из-за его широченной спины. Эстер не надеялась, что дробь ее кулачка произведет на него какое-либо действие, – она просто рассердилась, вот и все, – но мужчина неожиданно обернулся и, обдав ее совсем уж невыносимым ароматом, зло рявкнул:
