скачать книгу бесплатно
– Не попрут, – уверенно ответил Сашка. – Договоримся как-нибудь. И едой поделимся.
Глава 6
Пашка освоился в байдарочном лагере так быстро, как будто не прибился к нему случайно, а всю жизнь здесь провел. Уже к вечеру он командовал приготовлением ужина на костре – мало кто из городских ребят имел представление о том, как это делается, – и покрикивал на дежурного, который чуть не превратил кашу в угли. В соревнованиях он, конечно, не участвовал, потому что не был на них заявлен, но во всех остальных делах участвовал самым активным образом.
Однажды Сашка вспомнил:
– А дома-то не сказал ты, куда идешь. Родители тебя, может, уже с милицией ищут.
– Не ищут, – помолчав, нехотя ответил Пашка. – Отец с женкой пьющие. Навряд и заметили, что меня нету. А мать три года как померла, – предупредил он Сашкин вопрос.
Больше они о Пашкиной внелагерной жизни не говорили. Да они и вообще не были излишне разговорчивы, Пашка в силу деревенского воспитания, а Сашка просто по наследственному, от отца, характеру.
– Обжился ты у нас, Сань, – заметил как-то Пашка. – Глянешь на тебя – и вроде не приезжий ты. И не скажешь, что с самой Москвы.
Это было вечером, в день последних соревнований. Неделя подходила к концу, и не верилось, что скоро всего этого не будет. Этих маленьких корявых деревьев, всей этой неяркой, но почему-то за душу берущей природы…
– У меня отец отсюда родом, – ответил Сашка. – С Белого моря. Деревня Колежма. А в Мурманск он на рыбный промысел ходил. Даже младше меня тогда был.
– То-то гляжу, лицо у тебя такое! – воскликнул Пашка. – Поморское лицо, и смотришь так…
– Как? – заинтересовался Сашка.
– Ну, по-ихнему так, по-поморски. Вот я, например, саам, мы совсем не так смотрим. Ну, народ такой местный, саамы. Лопарями нас еще зовут. А в сказках, я читал, лапландцами. Слышал, может?
Про лапландцев Сашка тоже читал – в «Снежной королеве». Он вспомнил, как Герде помогали добраться до Кая через северные края лапландка и финка. Оказывается, лапландцы действительно существуют, не Андерсен их выдумал.
– Никто нас не выдумал, – в ответ на его вопрос объяснил Пашка. – Тут у нас на Кольском разные есть. И поморы тоже. То-то я сразу заметил, что ты на помора похож. Высоченный какой, и вид у тебя суровый. – И тут же он подмигнул: – На Наташку только иначе глядишь. Глаза так искры и мечут.
Наблюдательность его не подвела. Наташа Горяинова в самом деле вызывала в Сашкиной душе целую бурю чувств, и искры, которые заметил Пашка, были лишь слабым отсветом этой бури.
Наташа приехала на соревнования из Иркутска. Она была настоящая сибирячка – крепкая, ловкая, высокая, с румяным, словно от постоянного мороза, скуластым лицом. Но, вопреки всякой очевидности, Сашка ловил себя на том, что Наташа кажется ему маленькой и хрупкой. И дело было даже не в том, что он был все-таки выше ее ростом.
Дело было в какой-то очень глубокой, неназываемой сути, которая у Наташи была совсем другая, чем у него. И эта суть, эта ее хрупкая, вопреки внешности, природа притягивала его к себе невероятно.
– Раз такое дело, что отец помор у тебя, – сказал Пашка, – так тебе, наверно, интересно будет…
– Что? – не понял Сашка.
– Покажу тебе кой-что, – с загадочным видом пообещал Пашка. – Затемно завтра встанешь?
– Ну, встану, – пожал плечами Сашка.
– Наталью с собой бери, – великодушно разрешил Пашка. – Ей тоже понравится.
Они вышли из лагеря даже не утром, а ночью. Звезды еще не начали таять, и небо было не по-утреннему глубоким. Весенняя свежесть обновляющегося мира, которая и днем чувствовалась здесь, у реки, очень ясно, теперь была главной в природе.
Наташа шла неохотно – то и дело зевала, не успевала за Сашкиными широкими шагами, и вид у нее был такой, словно она делает ему огромное одолжение, соглашаясь тащиться куда-то в несусветную рань. Может, она и в самом деле так думала, но Сашке все же казалось, что она притворяется, а на самом деле очень даже рада, что он предложил ей пойти с ним вместе. И ему было легко идти оттого, что она идет рядом.
Пашка вел их с уверенностью, обещавшей какую-то очень необычную цель. Но о самой этой цели молчал, как партизан. Впрочем, Сашка особо и не расспрашивал. Ему нравилось идти в предутреннем молчании, вдыхать, раздувая ноздри, запахи земли и воды, слышать дыхание идущей рядом девчонки… Видно, почувствовав его душевный подъем, Наташка перестала отставать и шла теперь рядом с ним упругой, как у красивой лесной кошки, походкой.
– Тихо! – вдруг предупредил Пашка, хотя и так все шли в молчании. – Ну, вот она. Сань, гляди.
Сашка не сразу понял, на что он должен смотреть, выйдя из-за речной излучины. Разве что на солнце, которое ярким утренним шаром медленно взлетало над низкорослыми кустами. Оно и правда притягивало к себе взгляд, оно словно бы разбрасывало по земле россыпь сияющей росы, и при виде обновляемого им мира хотелось набрать полную грудь особенного утреннего воздуха.
Но Пашка указывал не на солнце. Проследив за его взглядом, Сашка едва сдержал изумленный возглас.
Ему показалось, что река перед ним кипит. Не бурлит даже, а вот именно кипит – таким мощным, таким необычным было движение, из которого вся она состояла. Присмотревшись, он увидел, что на самом деле она состоит из блестящих рыбьих спин.
– Ой, какие… – восхищенно прошептала Наташа. – Это кто?
– Семга на нерест идет, – сказал Пашка. – Царь-рыба!
Точнее и правильнее назвать эту рыбу было невозможно. Она была царственна каждым движением своего мощного тела, она была так гармонична, что непонятно было: как же река существовала без нее?
Сашка почувствовал, что восторг, который и так уже переполнял его из-за сияющего рассвета, становится таким сильным, что вот-вот хлынет у него горлом. Он оглянулся почти растерянно. Наташины чуть раскосые глаза радостно сверкнули навстречу его взгляду.
– Наташа… – с трудом проговорил он, с удивлением слыша, каким хриплым вдруг стал его голос. – Наташа, я…
– Пойду острогу налажу, – как-то очень быстро пробормотал Пашка. – Рыбы набьем – во!
Пашка скрылся в прибрежных кустах. Наташа смотрела на Сашку сверкающими, как рассвет, глазами.
Он взял ее за руку, чуть потянул к себе. Она подалась легко, словно только этого и ждала. Ее плечи, когда Сашка обнял их, показались ему такими нежными и беспомощными, каких просто не бывает на свете. Они не могли быть такими – она ведь и на байдарке ходила, и плавала не хуже других девчонок, да и парней тоже. Но сейчас, в этом сияющем мире, у бурлящей жизнью реки, она была нежна, как мотылек.
Но не только нежной она была, а невероятно, бешено желанной. Сжимая ее плечи, Сашка почувствовал себя не человеком даже, а огромной рыбой – такой, какие мелькали в реке сильными телами.
Все связанное с девчонками не было для него совсем уж неизвестной стороной жизни. То есть это раньше он думал, что ему уже многое о них известно. Когда обнимался с ними под видом медленных танцев на школьных дискотеках. Когда целовался после этих танцев, от нетерпения не успевая даже отойти подальше от школьного крыльца.
И только теперь он понял, что все это было не то. Только теперь, когда какая-то внешняя сила сжала и голову его, и горло, и грудь, будто стальным обручем. Когда Наташины глаза – она почему-то не закрывала их ни во время поцелуя, ни потом, – прожгли его, как раскаленные гвозди. Когда все у него внутри загорелось таким огнем, что он и сам боялся прожечь ее собою.
Он сгорал от этого огня, но руки его при этом жили отдельной, какой-то очень точной жизнью. И губы ею жили, и колени, которыми он раздвигал Наташины ноги, когда они упали вдвоем за прибрежный куст, на молодую весеннюю траву.
Наташа не то чтобы сопротивлялась – она просто не знала, что ей делать. Сашка почувствовал это и сам расстегнул «молнию» ее куртки, и пуговицы ее рубашки, и потянул вверх ее лифчик, и раздел ее всю… Он никогда ничего подобного не делал и успел мгновенно подумать, что со стороны это показалось бы ему грубым. Но когда все его действия определялись не чем-то сторонним, а тем, что мощным потоком шло у него изнутри, они не были грубыми, это он знал точно. И не знал даже, а чувствовал всем собою.
И Наташа, наверное, почувствовала это тоже. Она обняла Сашку за шею и подалась вверх, к нему, словно магнитом притянулась. И через минуту вскрикнула, закусила губу – наверное, от боли. Но Сашку, хотя он меньше всего хотел бы причинить ей боль, было уже не остановить ни вскриком, ни… Ничем его было не остановить!
Оба они были неопытны, у обоих все это происходило впервые. Но то, что в них обоих было, что бросило их друг к другу, то, чего они оба не сознавали, – это было сильнее опыта.
Это была их молодость, та великая сила, которая может позволить себя не сознавать.
Сашка понимал – если можно было назвать пониманием то, что происходило с ним в эти минуты, – что ничего подобного он в жизни не испытывал. Это было даже не чувство – то, что с ним сейчас происходило, – это было ни с чем не сравнимое соединение всех его сил в одну могучую силу. Весь он превратился в звенящий, пульсирующий сгусток энергии, и эта энергия была равно прекрасна и для него, и для девушки, которую она к себе притянула.
Хотя что чувствовала Наташа, он на самом деле не знал. Да если бы и знал, все равно едва ли делал бы все иначе, чем делал теперь, в этом своем незнании. Сила, которая определяла все его действия, не подчинялась таким вещам, как знание или разум.
А когда этот сгусток энергии взорвался в нем, как ядро, причиняя своими осколками боль, он почувствовал такое счастье, что готов был терпеть эту боль хоть всю жизнь.
Но взрыв не мог длиться всю жизнь. Он кончился, как – Сашка впервые это понял – кончается в жизни все.
Дрожа от мгновенно охватившей его слабости, переполненный восторгом и покоем, Сашка упал на спину и притянул к себе Наташу. Он только теперь разглядел ее – все время, пока длилось их соединенье, она находилась где-то в слепом пятне его сознания.
Вид у нее был испуганный и счастливый, и непонятно было, чего в ней сейчас больше, счастья или испуга. Сашка же чувствовал, как постепенно возвращается в свои берега. И в них, в этих берегах, его переполняли восторг и нежность к этой девочке, которая так неожиданно и так прекрасно слилась в его сознании с сияющим весенним утром, и с бурлящей жизнью рекою, и с победным серебром мощных рыбьих тел…
– Наташка… – с трудом шевеля губами, выговорил он. – Наташенька…
Она молчала. Может, от растерянности, а может, ждала от него чего-то. Чего она ждет, Сашка не знал. Ему казалось, с ним уже произошло самое прекрасное, что может произойти с человеком.
Он поцеловал Наташу и счастливо засмеялся. И тут же спохватился: вдруг Пашка услышит?
Впрочем, Пашки ни видно не было, ни слышно.
– Пойдем, а? – сказал Сашка, поднимаясь с земли. – Пойдем рыбу посмотрим.
Наташа встала тоже, отряхнула кофточку.
– А ты меня что, совсем не любишь? – вдруг спросила она. – Ты со мной просто так, да?
В голосе ее зазвенели слезы. Сашка растерялся.
– Как это я тебя не люблю? – удивленно проговорил он. – Почему?
Ему казалось, все, что только что между ними произошло, было сплошной любовью. И почему же она вдруг?..
– Но ты же молчишь, – с неутихающими слезами ответила Наташа. – Ничего мне не говоришь. Значит, не любишь.
«Они какие-то совсем другие, – подумал Сашка. – Все по-другому понимают».
Но эта мысль не испугала его и даже не очень удивила. Он принял ее так же просто, как жизнь.
– Я тебя люблю, – твердо сказал он и, наклонившись, снова поцеловал Наташу в обиженно сжатые губы. Губы сразу же приоткрылись под его поцелуем, стали мягкими и доверчивыми. – Я тебя, Наташ, очень сильно люблю. Пойдем рыбу смотреть!
Она улыбнулась, засмеялась и чуть не вприпрыжку побежала рядом с ним к реке.
Пашка был уже там. Он бродил по отмели и бил самодельной острогой прямо в воду. В ту минуту, когда Сашка с Наташей его увидели, он как раз попал в рыбу.
– Видали?! – Пашка обеими руками поднял острогу, на которой билась огромная семга. – Во какая! Их тут таких до фига и больше!
Все-таки Пашка отличался каким-то особенным тактом. Любой деревенский пацан на его месте отпустил бы какую-нибудь сальную шуточку, или похлопал Сашку по плечу, или хоть подмигнул бы и понимающе хмыкнул. Вообще-то Пашка относился к девчонкам без лишних антимоний, попросту. Но друга, идущего с девушкой к реке из кустов, он встретил так, словно тот ходил за ветками для костра, что ли.
Уже через минуту Сашка тоже бродил по отмели с острогой, которую ему великодушно отдал Пашка. Рыбы было так много, что если она и боялась ловцов, то ей просто некуда было от них деваться. Она била по коленям твердыми головами, плескала хвостами прямо у ног, разрезала воду вокруг темно-серебряными спинами.
Сашка бил в воду острогой, вытаскивал и выбрасывал на берег крупные рыбьи тела и чувствовал огромное, до горла заполняющее счастье. Оно было едино в нем, это счастье, и вместе с тем Сашка сознавал, из чего оно состоит. Из россыпи солнечной росы на траве, из взгляда Наташи, из ее объятий, которые до сих пор звенели в его теле, из ее мокрых прикосновений – она ходила по отмели рядом с ним, и он время от времени отдавал ей острогу, и руки их при этом смыкались, и смех охватывал обоих…
Все это было одно: девушка, река, царь-рыба, солнце, молодость!
– Доброе утро, Сань. – Пашка стоял в дверях кабинета. – Ну что, докладываю…
– Да ладно, Паш, – улыбаясь, наверное, какой-то блаженной улыбкой, сказал Александр. – На совещании доложишь.
– Ты ж сам хотел, чтобы я заранее доложился, – удивился Пашка. – Чтобы решить, идем мы на Дальний Восток или нет. В смысле, осилим ли.
– Идем, – сказал Александр. – Все мы осилим.
Пашка присмотрелся к лицу своего друга и начальника и, весело покрутив головой, сказал:
– Лихой ты мужик, Александр Игнатьич.
– Выпьем, Паш, – сказал Александр.
– С утра? – снова удивился Пашка. – Не похоже на тебя.
– По рюмке. За успех.
– Я и говорю, лихой, – усмехнулся Пашка. – Все говорят, рисковый, а на самом деле нет. Рисковые за успех не пьют. Боятся.
В кабинете, кроме основной, была еще одна, сливающаяся со стеновыми панелями дверь. Она вела в помещение, которое в кабинетах всех больших начальников называлось комнатой отдыха. Когда Александр покупал офис у разорившейся государственной конторы с непроизносимым названием, эта комната здесь уже была.
Он открыл бар, достал бутылку коньяку, подцепил два бокала-тюльпанчика. И, держа все это на отлете, набрал телефонный номер. Когда ему ответили, он почувствовал, как его заливает волна восторга. Такая же – ну, почти такая же, – как в тот весенний день, о котором он только что вспоминал.
– Аннушка, – сказал Александр, – соскучился я. Когда мы увидимся?
Глава 7
Александр встречался с Аннушкой уже три месяца, а отношения их до сих пор оставались такими, что у всякого нормального мужчины они должны были бы вызвать по меньшей мере недоумение.
Правда, их встречи происходили все-таки с перерывами, и даже довольно длительными: за эти три месяца Александр несколько раз летал то на Дальний Восток, то на Канары – в Лас-Пальмасе находилась крупнейшая в Атлантике база, на которой были и его корабли.
И все-таки неокончательность, какая-то недоговоренность отношений, которые установились у него с Аннушкой, выглядела странно.
Попросту, по-мужицки говоря, она до сих пор ему не дала. То есть, может, если бы он был в этом смысле понастойчивее, никуда она не делась бы – встречалась же с ним, не отказывалась, значит, выполнила бы все условия таких встреч.
Но ему не хотелось, чтобы она выполняла условия, вот в чем было дело! Ему хотелось, чтобы она была с ним потому, что не могла быть без него. А этого никак не получалось, и Александр чувствовал досаду – не на Аннушку, а на себя.
До сих пор его отношения с женщинами строились гораздо проще. Если они были красивы, неглупы, покладисты, но не слишком поспешны в ответ на его притязания, – он их не обижал, и они бывали им довольны. И это никогда не зависело от возраста женщин, с которыми у него возникали более или менее длительные романы. Обычно им бывало около тридцати, но попадались среди них и совсем молоденькие, как Аннушка. И задора в тех прежних женщинах было не меньше, чем в ней, и перчинка в них была – ему неинтересны были женщины без перчинки…
И что же вдруг произошло такое, отчего Аннушка заняла в его жизни какое-то особенное положение?
Ему хотелось, чтобы она его любила. Он ничего не мог поделать с этим своим желанием. И не знал, как его осуществить.
Воскресенья были для Александра нелюбимыми днями недели.
Работать по воскресеньям было невозможно: он ведь не философом был и не писателем, чтобы трудиться самостоятельно, никого к этому не привлекая. А заставлять подчиненных выходить на работу в выходные – до такого самодурства а-ля Сталин он не опускался.
Так что воскресенья приходилось проводить дома, и это загодя вызывало у него тягучую скуку.
Если бы его семейная жизнь была неустроенной, безалаберной, даже скандальной, ему было бы проще: он легко находил бы причины вообще не показываться дома в выходные. Но у него была заботливая жена, его любили дети, и он их любил, а значит, деваться было некуда.
В это воскресенье Александр проснулся от запаха оладий с яблоками. Даже и не проснулся еще, а почувствовал этот запах прямо во сне. Он был таким густым, таким домашним, так отчетливо вызывал в памяти ощущение полного, ничем не замутненного счастья, что Александр чуть не рассмеялся.
