скачать книгу бесплатно
Доктор Фауст и его агентура
Марк Зиновьевич Берколайко
Самое время!
«Трапецией под самым куполом цирка – вот чем была великая и ужасная страна для самых ярких, смелых и талантливых своих разведчиков, ученых, инженеров, полководцев, наркомов…» – говорит о своей родине сын легендарного советского разведчика, выдающийся ученый преклонных лет, прозванный Доктором Фаустом, который ищет свой вариант философского камня – формулу остойчивости Больших Людских Сообществ. «Я – не ура-патриот, скорее, увы-патриот», – словно вторит Доктору Фаусту потомственный квакер, молодой сотрудник Национального университета разведки (США), получивший в наследство эту формулу, чтобы с ее помощью прогнозировать будущее человечества. Почему именно ему передан результат главной работы ученого? Потому что эти двое мужчин любят одну и ту же женщину… И любовь старика-профессора к своей юной ученице во многом перекликается с давней щемящей историей любви семидесятидвухлетнего Гёте и семнадцатилетней Ульрики фон Леветцов.
А еще в романе живет «агентура» – ученики Доктора. Они, сделавшие себя сами, пытаются создать что-то по-настоящему жизнеспособное – сначала в сегодняшней России, где их усилия никому не нужны, а потом в далеком Парагвае.
В книге присутствует нецензурная брань!
Марк Берколайко
Доктор Фауст и его агентура
© Марк Берколайко, 2022
© «Время», 2022
* * *
Предисловие
Спешу уведомить: между придуманным мною персонажем Натаном Наумовичем, прозванным Доктором Фаустом, и Владимиром Наумовичем Эйтингоном (06.08.1924 – 14.04.2014), замечательным ученым и педагогом, тождества нет и быть не может.
Безусловно, нитки из нелегкой судьбы этого человека я, если воспользоваться метафорой Окуджавы, «выдергивал» – в особенности из той ее доли, что была связана с его отцом, легендарным разведчиком Наумом Исааковичем Эйтингоном. Но в той же степени они «выдергивались» из моей судьбы, из судеб моих родственников, друзей и знакомых. И хотя мы с ним провели немало времени в интересных беседах, но все же роман этот – не биографичен, авторский вымысел занимает в нем очень большое место.
Да и у четверых молодых людей – Сережи, Риты, Юры и Светы, появляющихся в повествовании под условными именами Троцкий, Джока, Князь Гвидон и Светлячок, тоже есть конкретные прототипы, им далеко не тождественные.
Ничего нет удивительного в том, что в последнее время стали множиться исследования теряющихся в выси очертаний горного (или горнего?) хребта, который уместно назвать «Фауст и фаустианство»: ведь когда возникают сомнения в том, что будущее – это не просто «следующее», необходимость понять смыслы, таящиеся в творении Гёте, становится еще острее. Ибо ни в каком другом произведении литературы не соединены так нераздельно скучающий Бог и подобострастные архангелы Его; язвительный бес Мефистофель, не различающий любовь и похоть, и Елена Спартанская, погубившая Трою ради любви; ученый, малодушно отрекшийся от своего таланта, и его ученик, вырастивший в колбе носителя искусственного интеллекта; наивная Гретхен и разнокалиберный сброд в грязном кабачке.
Потому что никакая другая пьеса не написана столь прихотливо меняющими метрику стихами, – то пылкими, то ироничными; то исполненными высокой духовности, то нарочито заземленными. И ни в какой другой пьесе не пренебрегается столь демонстративно классическими единствами места, времени и действия – во имя единства идей и смыслов, гораздо более значимого.
В общем, ничуть не странно, что именно о «Фаусте» зашла речь при встрече двух профессоров экономического факультета Воронежского университета в полдень первого января 2013 года. Одним из них был я, а личность другого, Владимира Наумовича Эйтингона, единственного в своем роде во всем миллионном Воронеже (и одного из очень немногих во всей многомиллионной России), придала этой встрече столь символический для меня характер. Ведь он и в тогдашние восемьдесят восемь (и до конца дней своих) был ярчайшим представителем поколения родившихся в середине двадцатых, тех, кто мужественно воевал, проверялся на прочность пряниками кастовых привилегий, кнутом послевоенных репрессий, оттепелью, застоем, перестройкой, сломом эпох – и жил при этом жадно, азартно, «вопреки», не зная устали в работе, сильнейшем гормоне духовного роста. Именно он уговорил меня взять полставки профессора на кафедре финансов и кредита, и с той поры моя научная деятельность и сфера моих «производственных» интересов окончательно сместились от чистой математики к ее приложениям в экономике.
Итак, сравнительно раннее для сонного первого января утро. Кабинет Эйтингона. Под кофе, коньяк, лимон, шоколад и бутерброды обсудили, что народ кризисом 2008 года придавлен уже не так сильно, коль скоро отмечал Новый год широко, до утра, с докризисным размахом, сжигая в небе деньги немалые…[1 - Кстати, нынешнее недомогание страны заставляет экономить куда сильнее, и в последние три новогодние ночи фейерверки не дают уснуть «всего-то» до начала второго.]
Посудачили о том, что власть ведет себя, как мнительная старушка: когда погода сносная, семенит по рынку, набирая для пополнения своих шкафчиков и буфетиков чего попроще и всего побольше, но едва завьюжит – носа из дома не кажет и только проедает запасы. Многое обсудили и незаметно перешли к самому для нас болезненному – очевидной деградации высшей школы. Профанировалась магистратура, проблемы денежного обращения и управления в сложных системах приходилось обсуждать с бакалаврами филологии или химии… И под эти речи Владимир Наумович припомнил совсем уже грустное:
– Но у них и по этим полученным за четыре года специальностям знаний нет. Процитировал недавно на лекции: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой», знаете, кстати, чей перевод?
– Холодковского, знаменитого биолога.
– Правильно, только не биолога, а зоолога.
– А они сказали, что Пастернака?[2 - В переводе Б. Пастернака эта фраза из последнего монолога Фауста звучит не так категорично: «Лишь тот, кем бой за жизнь изведан, жизнь и свободу заслужил», однако в прежние времена гораздо чаще вспоминали вариант Н. Холодковского.] – предположил я. – Ну это не такая уж страшная ошибка.
– Хуже! Черт меня дернул спросить: «Помните, кто это сказал?» – так какая-то девица, четыре года маявшаяся на филфаке или романо-германском, ляпнула: «Беранже!»
Помолчали.
– А вы вообще понимаете, о чем эта трагедия? – спросил Эйтингон. – Ладно, пусть не «о чем?», на этот вопрос и сам Гёте, возможно, не ответил бы, но хотя бы о ком? О Фаусте, которого кружит по мирам и временам, как дерьмо в водовороте? О Мефистофеле, который почти выиграл пари у Бога, но, залюбовавшись попочками ангелов, душу Фауста проворонил? О Елене, погубившей Трою и не уберегшей сына? О Гретхен, убившей мать и дочь, однако Небом прощенной?
– А вы когда в последний раз перечитывали «Фауста»?
– Как раз, когда вышел перевод Пастернака. Дни у меня тогда после «посадки» отца были один тяжелее другого, на работу только-только с превеликим трудом устроился, но читал… И знаете, неприятности переставали казаться бедами, хотя часто недоумевал: поэзия очевидно прекрасна, но в чем глубинный смысл?
– Точно так и у меня, только лет на пятнадцать позже вашего… А знаете что? – вдруг осенило. – Давайте перечитаем, а следующего первого января встретимся в это самое время – и обсудим.
– Договорились! А до этого поговорим о менее таинственной книге: «Системы с гистерезисом» Красносельского и Покровского. Там много интересного для управления экономическими системами.
Но первого января 2014 года встреча с Эйтингоном почему-то не состоялась.
Автор
Доктор Фауст и его агентура
Пролог
Суббота, 21 апреля 2019 года, одни и те же несколько минут в разных часовых поясах
Сообщение «Все клёво, работаем» было послано Троцким 21 апреля 2019 года из Парагвая в 16:00 по местному времени.
Светлячок, выехавшая в 15:05 по вашингтонскому времени на нужный хайвей, включила беспилот, прочла эсэмэску и принялась накладывать легкий макияж, привычно игнорируя неприязненные взгляды феминисток из машин слева и справа. И подумала, что в сумасшедший проект Троцкого и его товарищей, – так и хочется сказать, «товарищей по несчастью», среди которых стараниями Доктора Фауста оказался даже вполне на голову трезвый Виктор Меркушев, – она и сама вложит сотни три тысяч.
Еще «расчехлит» на несколько миллионов тех «наших», кто помнит песенку про «Чунгу-чангу» и мечтает о дивидендах, весомых, как кокосовые орехи, падающие на головы беззаботных негритят… Ведь флиртовать с Фортуной и русофилам, и русофобам потребно генетически.
Название у проекта звонкое: «Умные дороги Парагвая». Светлячок даже сделала попытку порадоваться тому, что, по крайней мере, в части звона и хайпа, все складывается удачно, – но не получилось.
Поскольку тревога, побудившая ее помчаться в аэропорт, вдруг стала той, что охватывает зверье за несколько минут до землетрясения.
Однако за проведенные в Штатах годы эмоции она подавлять научилась – вот и эта поддалась, никуда не делась, точнее – поддалась и от этого «делась», став точкой, алой, как метка от лазерного прицеливания. И в освободившемся от паники сознании замелькали воспоминания – одно за другим, не задерживаясь, бесцельно, как мишени «Бегущий олень» на безлюдном стрельбище.
Князь Гвидон же пребывал в это время в Норильске, куда прилетел, дабы склонить к партнерству владельца крупного (более пятисот бортов) автотранспортного предприятия.
В результате отправился с ним в ночной клуб – склонять так склонять!
– Что-то не так? – спросил изрядно нагрузившийся, но все еще крепкий на голову северянин, расслышавший сквозь считающийся музыкой адский грохот, как смачно выругался гость-искуситель, сделавший, – это он пояснил, источая опасное обаяние дипломата, – «сравнительно небольшой крюк» по пути из Москвы в Недогонеж.
– А что у нас вообще может быть так?! – простонал Гвидон на ушко скифской женщине с раскосыми и жадными очами, возникшей рядом внезапно и случайно, будто бы занесена была шквалом ветра с вечно морозного Таймыра. – Мы же сумасшедшие, у нас всегда все не так!
Дама отстранилась, еще более холодная, однако Гвидон смотрел уже не на нее, а на часы, навсегда запоминая эту историческую минуту – 2:05 нового дня по норильскому времени.
Потом попробовал перевести ее в московскую минуту, такую же историческую, но еще предыдущего дня, спьяну запутался и завопил, отвечая Большому Северному Транспортнику:
– Все хорошо! У нас всегда все хорошо! У нас вечное ок! И у тебя, друг, если с нами сработаешься, будет ок навсегда!
А вот Джока была в Недогонеже, при двух требующих постоянного присмотра объектах-субъектах: турбулентной Группе компаний и стремительно растущей дочери Нате, первым словом которой было не «мама», не «папа», а «бля!» – его она услышала (еще будучи «плодом малого срока») в ту секунду, как хладнокровная будущая мама сказала буйному будущему папе о том, что беременна.
Джока, теперь уже не будущая, а вполне настоящая мама с почти годовым стажем, спала, одним ухом прислушиваясь к чуть болезненному дыханию Наты, другое же навострив в сторону мобильника, поскольку уверена была, что Троцкий вот-вот позвонит и расскажет, как убеждал главу Центробанка, министра финансов и президента Республики Парагвай, что именно проект Группы компаний из неведомого им Недогонежа сделает автомобильный трафик их страны самым передовым в мире. Потом, устав хвастаться, спохватится: «Ах да, у вас ночь! Ты, небось, уже сопишь во все сопелки… Как дщерь? – И узнав, что у Наты малюсенький насморк, искренне огорчится: – Бля!»
…Что ж, она умела крепко спать и одновременно, подобно кошке, улавливать все звуки окружающего ее мира; спать, ни на секунду не убирая с лица неизменную свою полуулыбку, за которую Доктор Фауст, не мудрствуя лукаво, дал ей прозвище Джоконда…
Это уже потом друзья и будущий муж, вообще никак не мудрствуя, переделали его в Джоку. А когда хотят выпросить денег, называют Джоконей, но и это явно перемасленное обращение расточительной ее не делает, поскольку хоть человек она очень хороший, но финансовый директор – еще лучший.
Вот и пусть себе спит, пока Ната не расхнычется или муж не позвонит.
А Натан Наумович, Наумыч, Доктор Фауст, победную реляцию Троцкого, поданную, если мы правильно переводим парагвайское время в московское, ровно в 22:00, не прочитал, поскольку спал тем сном, который не зря зовется легким и беспробудным…
Часть первая
Нет, старость – это лихорадка, бред с припадками жестокого озноба[3 - Гёте. Фауст (перевод с нем. Б. Пастернака).]
Доктор Фауст – Светлячку
Суббота, 21 апреля 2019 года
Впервые в жизни пользуюсь диктофоном и злюсь, что навыки, которыми теперь в считаные минуты овладевают чуть ли не груднички, для меня, признанного ученого, сродни средневековой алхимии. Так я наказан за былое высокомерие по отношению к тем, кто с недоступной для меня быстротой умел нажимать на нужные клавиши в нужной последовательности.
Но ведь то были времена, когда по первому зову ко мне в кабинет спешили, цокая каблучками, «нежные девы и юные жены», готовые отправить в цифровую вечность мои бесценные мысли! К примеру, об особенностях управления вузами в период реформирования общественно-экономических отношений или о том, какие унитазы следует установить в туалетах строящегося корпуса бизнес-школы: дерьмовые китайские или дерьмовые турецкие.
Тем не менее, Светлячок мой, наговариваю на диктофон все, что приходит в голову, и наслаждаюсь так, будто после десятилетнего перерыва опять читаю лекцию.
Только для тебя, без предварительного плана, а потому вольную и распахнутую – такой за десятилетия моего преподавания не была ни одна другая.
Правда, проверив звучание первых фраз, обнаружил, что голос мой безжизнен, как у духа, разбуженного внезапным вызовом на спиритический сеанс.
Но тут уж ничего не поделаешь, техника, построенная на электрических схемах, меня не любит – слишком строгие требования предъявлял я к ней в радиоразведке, да и потом, будучи начальником участка на заводе.
И еще предупреждаю: лекция будет долгой, тем коснусь многих, самых разных, и одна из них – мой отец.
Вижу, как морщишься.
Будто бы слышу: «Да, отец твой был крутым, но террористом. Как ты меня ни убеждай, что он, прежде всего, гений разведки…»
И все же буду убеждать. Как в Петербурге, где ты всем своим видом показывала, насколько тебе интереснее узоры скатертей, лепнина на фасадах зданий, лица прохожих и взгляды, которыми немногие встречные мачо приглашали тебя позабавиться…
Но неужели только мне было заметно, что отпечаток униженности Питера лежит на всем и на всех? Неужели только мне бросалось в глаза, что скатерти застираны, лепнина замызгана, а мачо выглядят не как кавалергарды, а как пехотные подпоручики, потрепанные ночной попойкой?
Или это я все еще злюсь – остаточно и бессильно?
…Уже говорил, что к этой своей последней лекции не готовился. Но ты, когда будешь ее слушать, постарайся быть внимательной и заинтересованной, – как одиннадцать лет назад, в 205-й аудитории.
Когда была от меня совсем близко, в десятке метров, не более…
Едва пожав руку и приобняв, – без нежности, по-солдатски, – он приказал мне овладеть испанским в совершенстве. Правда, сообразив, что присягу я не принимал, а потому приказы по его грозному ведомству исполнять не обязан, снизошел до объяснений:
– Страна плюс целый континент, где за умение быть красноречивым тебе простится многое. Даже если вдруг расшифруют.
– А другие языки?
– Китайский и японский плохо приспособлены для наших еврейских гортаней и связок. Франкоязычного континента нет, так, четвертушка Африки, если не считать Сахары. Английского достаточно простенького, чтобы можно было поговорить с индусами о том, как бессовестны англичане, а с англичанами о том, как ленивы индусы. А у немецкого после Версальского мира будущего нет.
– А у русского какое будущее?
– Сдается мне, тоже никакого.
– Как так?! Ведь весь мир нами восхищается.
– Если так пойдет дальше, то мы это восхищение, а заодно и будущее – просрем.
Это было в тридцать шестом. Мне исполнилось двенадцать, мы с матерью жили тогда в Баку – и она отправила меня в столицу, дабы познакомился с отцом и заодно на всякий случай простился, учитывая опасность предстоящей ему долгой командировки.
Как же он решился быть так откровенным с сыном, родившимся в самой случайной и кратковременной его женитьбе? Сказать фактически без экивоков, что презирает Игрока… И кому сказать? – мальчишке, из которого, случись что, показания вытащили бы на допросе в два счета?!
А ведь другие в тридцать шестом даже во сне так уже не думали – вдруг собственная подушка услышит и донесет…
Игрок?! – что за странное и никогда не употребляемое прозвище Сталина? Почему не Коба и не Усатый? Не Пахан или Главарь? Не Царь, в конце концов?
Объясню: Усатый, Пахан, Главарь – все это вождя, выстраданного нами, а потому вечного, опускает до уровня персонажа блатных мифов или рассказов Бабеля.
Сталин, Коба для рябого Сосо были пышные «псевдо-нимы», то есть псевдо-имена, сущность его ни в малейшей степени не отражавшие.
Царь? – тоже нет. Назвав себя так всего единожды, Сосо снизошел тем самым до своей неграмотной матери, объясняя ей, кем он теперь в Москве работает.
Получил ответ: «Лучше бы ты стал священником!», над которым часто смеялся в кругу соратников: баба, что возьмешь с наивной дурочки, надеявшейся, что сан и ряса хоть как-то ее сынка ограничат и урезонят.
Нет, Игрок, и только так! – хотя бы потому, что люди для него были всего лишь фишками и фигурками, которые удобно швырять на зеленое сукно или располагать на черно-белой доске. И от которых требуется быть достаточно голосистыми, чтобы, оказавшись там, где оказались, распевать радостные песни![4 - «Песня о Сталине», 1938 год, композитор М. Блантер, текст А. Суркова: «На просторах Родины чудесной, / Закаляясь в битвах и труде, / Мы сложили радостную песню / О великом друге и вожде…» Феноменальный протодьяконский бас Максима Дормидонтовича Михайлова придавал исполнению воистину литургическую мощь.]
Я неприлично долго радуюсь собственной находке, но она того стоит! Она сразу обнажает идиотизм любых попыток сравнить Сталина с Гитлером – ведь они принципиально несравнимы, они из разных миров, из разных координатных систем, и формул перехода из одной в другую не существует!
Ибо Гитлер был человеком идеи, он сросся с нею – преступной, чудовищной, но для него кровной, а Сталину на идеи было плевать, его увлекала власть, но не как банк, сорванный в грандиозной Игре, а как наслаждение самим процессом властвования!
Таким же был Наполеон – и только их, близнецов, разнесенных во времени и пространстве, стоит сравнивать!
Конечно, они были талантливы, но уж никак не талантливее многих своих современников.
В случае Сталина – это азбучно, а у Наполеона не таким уж и огромным был даже его полководческий дар: как тактик он уступал Суворову и Массена; как стратег был начисто переигран Барклаем и Кутузовым.
Ну а в политике оба были ничтожествами в сравнении, скажем, с Черчиллем или Талейраном.
Зато были азартнее всех, зато играли денно и нощно, с мужчинами и женщинами, детьми и стариками, союзниками и противниками – и это многое решало в их пользу.
Очень символично, что после окончания войны и вплоть до самой смерти Сталин часто посещал Большой театр, когда там давали «Пиковую даму». Посещал причудливо, перед последней картиной, действие которой происходит в игорном доме.
И разве это влечение его души не объясняет многое?
Но давай вернемся к моему отцу, который революцию боготворил, а к вождю относился, как только и мог рыцарь, верящий в святость Гроба Господня, относиться к ростовщику, ни во что подобное не верящему, но с изрядной выгодой продающему воину право участвовать в крестовом походе.
В обмен, например, на его деятельное участие в операции по доставке в Москву золота Испанской республики.
