Кадры сгоревшей пленки. Бессвязный набор текстов

скачать книгу бесплатно

    (март 2005)

Неумелые ангелы

Попытка сценария

Барух (Берка) Л*иц был купцом первой гильдии, почетным гражданином города Новгород-Северского на черниговщине. Говорили, что, помимо «заводов, газет, пароходов»[19 - Цитата из поэмы С. Маршака «Мистер Твистер»], он владел даже наделом земли в Палестине. У него был один сын – Израиль, и четыре дочери, одна другой краше: Роза, Хана, Софа и Элька. Темно-рыжая, белолицая Элька – меньшая в этом цветнике – была 1909 года рождения. Она даже не успела толком поучиться в гимназии, хотя прекрасное домашнее образование давало себя знать до самого конца ее жизни.

Году так, примерно, в 1925 Элька Берковна Л*иц решительно шагнула навстречу новой жизни – и порвала с буржуазной семьей, ее породившей, и чудом уцелевшей. Синеблузница[20 - «Синяя блуза» – советский агитационный эстрадный театральный коллектив, отражавший самые различные темы: от общеполитических и международных до мелочей быта; новое революционное массовое искусство. Существовал с начала 20-x до 1933 года.] и член евсекции[21 - Еврейская секция Всесоюзной коммунистической партии (большевиков), – название еврейских коммунистических секций РКП (б), созданных в советское время наряду с другими национальными секциями.], пламенная комсомолка, потом – дисциплинированный коммунист… К моменту знакомства с женихом она была уже «Оличка»: Элька Берковна ненавязчиво превратилась в Ольгу Борисовну.

Муля (Самуил) М*ов был старше Олички на семь лет. У этого красивого и тихого кудрявого юноши не было кисти правой руки. Обычно, когда его начинали расспрашивать, предполагая геройские подвиги Гражданской, он скромно, не входя в подробности, отвечал, что ранили его в Красной Армии, но в первом же бою, поэтому повоевать и совершить что-нибудь славное ему так и не довелось.

Муля лгал – он лгал из осторожности. Руку ему, шестнадцатилетнему, отрубил пьяный петлюровец во время глуховского[22 - Глухов – город областного значения в Сумской области Украины] еврейского погрома в 1918 году[23 - Еврейские погромы в период Гражданской войны в России совершались в 1918—1922 годах украинскими националистами (армия Петлюры), формированиями «зелёных», белогвардейцами и частями Красной армии.].

Самуил Соломонович М*ов был из семьи небогатой. Отец его держал в Глухове дровяной склад. У Самуила было два брата – Саул и Герц, – и младшая любимая сестра Рива.

Рива-то знала, что и как случилось с рукой брата. От нее узнала и Оличка, очень с ней подружившаяся. Но дальше это знание не пошло. Потомки Мули и Олички узнали правду только в период горбачевской перестройки, когда старики давным-давно уже покинули наш суетный мир.

Рива дожила.

Муля и Оличка поженились в 1931 году, уже в Ленинграде. В 1932 у них родилась дочка Инна, а в 1940 – лопоухий мальчик Толик. Оличка расцвела, превратилась в настоящую красавицу. Ее рисовали художники – и на этих портретах видна личность: твердая, бескомпромиссная и щепетильная. Муля был тихий болезненный человек, язвенник и сердечник. Левой своей единственной рукой он управлялся превосходно, завязывал шнурки и варил себе по утрам манную кашу. Он обожал жену, не сводил с нее глаз, слушался ее всегда и во всем.

Потом случилась война.

В 1941 году Оличка с детьми отправилась в эвакуацию. Они ехали много суток, под бомбами, мамы поили детей болотной водой, процеженной через марлю. Муля остался работать в Ленинграде. В том далеком сибирском селе, где волею случая оказалась Оличка, правильно оценили ее характер и репутацию. Мать двоих малолетних детей работала полтора года председателем колхоза. В блокадном Ленинграде, где уже ели павших лошадей и трупы, язвенник Муля поимел разрыв желудка. Его вывезли из города по Дороге Жизни – по льду Ладожского озера.

Послевоенная жизнь этой семьи почти утратила романтику. В 1951 году мальчик Толик уронил на пол домашний бюст товарища Сталина, и отбил бюсту нос. Семья оказалась в ужасном положении: бюст без носа в доме был пропуском хозяев на тот свет, выброшенный же бюст без носа был, наверное, двумя такими пропусками. Глухой осенней ночью пламенная синеблузница Оличка пешком – пешком! – выбиралась за город с Васильевского Острова. В сумке у нее, завернутые в десяток газет, качались отдельно – товарищ Сталин и отдельно – его нос. Ужасные улики были закопаны в гнилую землю пригородных болот.

Муля работал главным бухгалтером небольшой сапожной фабрики. Оличка работала в исполкоме, в госбанке и в архивах. Ее, с официально оконченными семью классами, отличала исключительная аккуратность и грамотность. Как следствие блестящего домашнего обучения. Кроме того, она умела молчать. Многие годы Оличка, сохраняя верность идеалам своей коммунарской юности, блюла аскетизм даже в самых дорогих сердцу красивой женщины мелочах: она не пользовалась косметикой. Темно-рыжие роскошные оличкины волосы начали седеть, когда хозяйке едва перевалило за двадцать. В среднем возрасте Оличка стала белая-белая, ее обрамляющие молодое яркое лицо волосы обрели тот самый цвет, который называется «седой, как лунь»[24 - Лунь – хищная птица семейства ястребиных. Некоторые виды луней окрашены в голубовато-пепельно-серые цвета, так что издали на полете кажутся белёсыми. Именно с птицей, а не с луной, как думают некоторые, и сравнивают поседевшего, белоголового человека.] – серебристо-белый и ровный, без всякой пегости.

В отличие от Самуила, который растерял связи с семьями братьев, осевшими где-то на Украине или погибшими там в войну (любимая Рива не в счет, с ней связь сохранялась всегда), Оличка поддерживала письменную связь с сестрами – с Москвой, Горьким[25 - сейчас – Нижний Новгород] и Душанбе. Интересно, что никто из этих коммунарок не общался с братом, Израилем. Как впоследствии пытался объяснить старший сын Софы, один из создателей знаменитых кораблей на подводных крыльях[26 - «Ракета», первое советское пассажирское судно на подводных крыльях, вступило в эксплуатацию в 1957 году. Выпуск был начат на заводе «Красное Сормово» в Горьком (сейчас Нижний Новгород).], – потому что Израиль, мол, женился на русской, а семья в те годы была к этому не готова.

Поразительно: как это совмещалось у них в каждой одной отдельно взятой голове? Чтобы мировая революция, и коммунистическое будущее, – и тут же древнее, почти подсознательное, страшное табу: жениться – только на «своих»! С десятилетиями табу слабело, но в какой-то части последнего советского поколения продержалось-таки до конца.

Оличка воспитывала своих детей достаточно жестко. Может быть, поэтому личная жизнь Инны – она стала учителем географии – никак не клеилась. Один муж ее оставил, второго она оставила сама – он разводил пчел и коз в городской квартире. Оба мужа не были евреями. Тут у Олички что-то не получилось. Инну Самуиловну, стеснявшуюся отчества, в школе называли Инна Семеновна.

Кроме того, как выяснилось, Инна не могла иметь детей – сказалось военное детство.

Толик окончил электротехнический техникум. Он был мальчик очень способный, но ленивый и невозможно хулиганистый. Характером в саму Оличку, а не в мягкого отца, – ох, как трудно оказалось Ольге Борисовне ладить с ним! Призванный в армию, Толик оказался где-то под Красноярском, и как раз попал в недобрый час испытаний химического оружия на секретном соседнем полигоне. Комиссованный[27 - то есть, демобилизованный по решению медицинской комиссии] вместе со всем своим подразделением на полгода раньше срока, Толик привез районному военкому запечатанное страшными печатями письмо, содержание которго навсегда осталось для него тайной. В семье подозревали, что партийная принцесса Оличка по своим каналам узнала содержание запечатанного конверта. Но если даже это было и так – Оличка унесла эту тайну с собой в могилу.

И тут, после всех этих царот[28 - невзгоды, неприятности (иврит)], – без преувеличения – счастье привалило. Толик привел невесту. Прелестную девочку Женечку. Юную, тоненькую, большеглазую. В своей мягкости принципиальную, как сама Оличка. Студентку-отличницу. С папой-фронтовиком, подполковником-медиком, и мамой – санитарным врачом. Еврейку!!

«Ну, как вам наша Женечка?» – гордо спрашивала Ольга Борисовна гостей на свадьбе в декабре 1963 года.

А в 1965 году мир изменился окончательно. Женечка родила дочку. Это маленькое, глазастое, очень болезненное и смышленое существо перевернуло вселенную для Ольги Борисовны и Самуила Соломоновича. Беря кроху на руки, жесткая Оличка теряла характер. И это было новое, еще неизвестное счастье.

Для тех, кто не догадался, как ее назвали, будем называть ее пока что Внучкой.

Оличка, не задумываясь, вышла на пенсию – чтобы вырастить и выходить девочку.

Когда Внучка была совсем малышкой, ей иногда снился страшный сон про дедулину руку – Муля не носил протезов. Во сне дедуля вытягивал культю, с болтающимся на ней рукавом, перед собой, она начинала раздуваться, превращаясь в огромный серый шар, наконец, шар лопался – и из него вылетал трехголовый Змей-Горыныч…

Первый инфаркт случился у Мули, когда Внучке было пять лет.

А когда Внучке было семь лет, оличкина дочь Инна заболела рассеянным склерозом[29 - Хроническое аутоиммунное заболевание, при котором поражается миелиновая оболочка нервных волокон головного и спинного мозга.]. Еще семь лет Оличка боролась за нее. Она сняла вместе с Инной комнату, оставив Внучку на попечение Мули. Не вынеся этой разлуки – час езды друг от друга – Муля вскоре страшно и окончательно заболел сердцем. Полгода он умирал, сидя синий в больничных подушках, – Оличка металась между мужем и дочерью, – дрожа, задыхаясь и плача от слабости. После его смерти Инна добавила к рассеянному склерозу рак, и пережила отца всего на полтора года. В день ее смерти Оличка не проронила ни слезинки.

Оличка так и не стала старушкой. Маленькая, скромно, но безупречно одетая, Старая Дама в черном берете, из-под которого выглядывали идеально чистые, аккуратно подстриженные, легкие-легкие серебряные волосы, она четко печатала бисерный шаг, и перед ее сухим взглядом расступались люди и раздвигались ветки. И никто не подозревал, что едва заметный налет темной, красиво оттеняющей белизну волос, помады на губах – первой косметики подрастающей внучки! – впервые занял свое место на этом лице едва ли месяц назад. Принципиальная Оличка только в последние годы жизни сдала этот бастион.

Внучка было очень на нее похожа. Она была так страшно похожа на Оличку, что та боялась – как бы Внучке не досталось и оличкиной судьбы…

Она попыталась уговорить Толика с давно и успешно делающей карьеру Женечкой родить второго ребенка. Те – им было уже хорошо за тридцать – не рискнули.

В последние два года жизни Оличка молилась Б-гу, в которого не верила, чтобы он избавил ее и близких от тех немыслимых и нескончаемых страданий, в которых уходили ее муж и дочь. Еврейский Б-г принял ее молитву. Оличка болела всего неделю, она болела – слегка. Она так и не научилась глотать таблетки – брала их в рот, наливала в рот воду, запрокидывала голову, и держала ее так, ожидая, пока таблетки провалятся сами. Она лежала дома и читала что-то легкое, и к ней забегала Внучка со своими подростковыми глупостями. И через неделю, отправленная в больницу исключительно по сверхъестественной добросовестности молодого участкового, в одну секунду покинула этот мир – от обширного инфакрта – с улыбкой на устах, пять минут спустя после ухода из больницы Женечки. О ее смерти, как было вполне принято тогда в России, семье не сообщили, и Толик выяснил, что мамы нет в живых, только когда на следующий день обнаружил в ее кровати другого человека.

Через месяц после оличкиной смерти все три урны – верных безбожников кремировали – перехоронили рядом. Это был холодный ноябрьский день с пробирающим до костей ветром. Толик, Женечка и Внучка – ей было тогда пятнадцать лет – втроем, если не считать могильщика, среди кладбищенской пустоты, стояли вокруг крохотного клочка чуть разрытой земли, и каждый прижимал к груди одну урну. Это были равные команды – трое живых и трое мертвых, вой ветра и стук лопаты о ледяные комья. Внучке достался дед, она приоткрыла крышку урны и с удивлением смотрела на катышки жирного серого пепла в открытом сверху полиэтиленовом мешке…

Рива, сестра Мули, пережила Оличку на двадцать лет. Она еще увидела много неожиданного.

Оличкина Внучка, правнучка богобоязненного еврея Баруха Л*ица, пережив-таки и испытав многое из положенных ей наследных болей, неожиданно оказалась националисткой и сионисткой. Это было в чистом виде то чудо, которое давно описано под названием «Чудо Возрождения Советского Еврейства». Она уехала в Израиль и утащила за собой всю семью. Может быть, сама того не зная, она каждый день топчет кусок земли, купленный сто лет назад для нее прадедом. Возможно, поэтому она так остро чувствует эту землю – своей.

В иерусалимском доме Толика и Женечки висят два портрета, вложенные в одну раму. Еще кудрявый молодой Муля смотрит на изысканную красавицу Оличку, а Оличка строго смотрит в другую сторону. (Сначала портреты случайно вложили наоборот, но Внучка сразу сказала, что получилось неправдоподобно.) В этот дом иногда наезжает шумная толпа из Ашкелона – многочисленное ривино потомство.

Девочку, рожденную Внучкой в первом браке, зовут не Оличкой, но – немного созвучно. Эта девочка – ей сейчас четырнадцать лет – совсем не похожа на свою мать, но светлыми глазами немного напоминает Оличку, и, точно так же, как никогда не виденная ею прабабушка, не умеет глотать таблетки: кладет их в рот, наливает в рот воду, запрокидывает голову и ждет, когда само провалится.

А совсем маленькая еще девочка, рожденная Внучкой во втором браке и с трудом вырванная у небытия, потеряла пальчики на левой руке. Малышкин отец – как ни удивительно – почему-то слегка похож лицом на Мулю М*ов, а сама малышка очень похожа на своего отца. Мама иногда тихонько рассказывает ей сказку, которую малышка еще не понимает: как мама превратила ее в девочку из маленького дракончика, а одна ручка не превратилась… может, вспоминает Змея Горыныча, который пугал ее во сне, вылетая из дедовой культи?…

Наверное, так ангелы-хранители – неумелые ангелы, обожженные огнем советского крематория и замороженные ледяным камнем приневской земли – обозначают каждый своего подопечного.

    (октябрь 2003)

Травы и призраки местечка При

«Лектор:

– Есть много языков, в которых двойное отрицание означает утверждение. Но нет ни одного языка, в котором двойное утверждение означало бы отрицание…

Скептический голос из зала:

– Ну да,… конечно…!»

    (анекдот)

Возвращаясь в место, побеждаешь его. Утверждаешь власть. Становишься хозяином положения. Хочу – приду, приеду, встретимся. Не хочу – уеду, и долго не появлюсь. Потом жизнь принесет, ну что ж, здравствуй, Питер. Радуйся, Прага. Привет тебе, солнечный Эйлат. Святой Иерусалим, здорово, я не видела тебя целый месяц, это хорошо, что ты меня не забыл…

А в тех местах, куда больше не вернешься, спрятана твоя настоящая смерть.

…Давно-давно, очень давно, девятилетней, умерла и я в желтой траве возле темно-синего финского озера. Нет меня там и теперь, и невозможно узнать, по-прежнему ли треплет ветер поляны фиолетовых колокольчиков, и упал ли наконец в высокий клевер покосившийся красно-белый транспарант на берегу квадратного луга, да и что было написано на этом транспаранте, тоже уже никто никогда не узнает.

Это мир, в котором меня нет. Мучительно существующий мир. Там всегда раннее лето, там отцветает шиповник и жмутся у сосновых корней фиалки, там короткая утренняя буря поднимает темную воду в пенные гребешки, – я знаю! – там вдоль длинного забора ходит птица удод с желтым клювом и сердито кричит на шмеля…

И только меня там нет уже тридцать лет. Скорее всего, я умерла там, в сухой высокой траве, из которой так хорошо гляделось в небо, и осталась в траве, и стала травой… И все остальное, что иногда кажется прожитой жизнью, просто привиделось мне перед последним сном на голубом небесном экране. Вот сейчас я закрою глаза, прислушаюсь, и, возможно, услышу сердитого шмеля над розовым клевером…

Я туда никогда не вернусь. Нельзя вернуться в посмертие.

Зато я помню сон, считающийся правдой, про то, как уезжала оттуда по просторной дороге в последождевой закат. И как стояли над дорогой – одна над другой, одна в другой, – две огромные радуги, два огромных обещания счастья, тех самых два утверждения, которые никогда не превращаются в отрицание – ну да… конечно….

    (январь 2005)

Селедка

По ночам я ела селедку. У нас дома всегда была селедка: папа без нее полдня прожить не может. И вот, когда я, часам к двум ночи, распрощавшись в подъезде часа за полтора с очередным страстным провожальщиком, тихохонько вползала в кухню…

Кухня.

Блин, так я собьюсь.

Ну и черт с ним.

Кухня.

Стол-то был еще белый тогда, с черным ободком. Деревянный появился позже, когда я уж замуж выскочила. Белый стол с серыми прожилками на нежно-гладкой пластиковой крышке, и скругленные черные уголки. И возле стола, по обе стороны, зеленые прямоугольные, грубо сколоченные где-нибудь в палеозое, табуретки. Три белые с черным табуретки, прилагавшиеся к столу, тоже в кухне стояли, но они не котировались: у зеленых внизу была планочка для ног.

Когда еще были живы дед и бабушка, за этим столом по вечерам играли в джокер[30 - карточная игра]. Как раз хватало пяти табуреток: меня научили играть в джокер, когда мне еще семи не было. Мама иногда вздыхала по-комсомольски, переживая за такой жуткий разврат. Двумя колодами, глянцевыми, хрустящими, с красавицами и рыцарями, с прибаутками. Первый взнос был дома 40, не 30, как я вижу сейчас, натыкаясь на похожие игры в сети. Я любила. Правда, долго не высиживала, как и остальные дамы – убегали делать разные другие дела. Оставшись тет-а-тет, дед с отцом часто затягивали дуэль до полуночи. Мама в ужасе шептала, что нехорошо при ребенке играть на деньги, но дуэлянты не внимали: отец как раз яростно отыгрывал у деда семьдесят шестую копейку.

Думаю, детство в голове любого состоит не из слов и понятий, а из картинок большей или меньшей яркости и подробности, сильно эмоционально окрашенных. Вот это как раз очень яркая и уютная по ощущению картинка у меня в голове. У буфета дед, в чем-то домашнем, всегда сером, карты не торчат из руки веером, а лежат на столе рубашкой вверх, прижатые пустым рукавом: у деда не было правой кисти, и он, раздумывая над ходом, всегда приподнимал карты, характерным жестом, чтобы в них заглянуть. Ему часто покупали и дарили специальные подставки под карты, но они не приживались. Напротив него папа, молодой, в белой майке поверх треников, с ярко-черными, еще жесткими, волосами вокруг небольшой проплешины на макушке, посмеивающийся, с вечной сигаретой без фильтра в руке – «Солнце» это было, или «Шипка»[31 - Марки болгарских сигарет без фильтра.]