скачать книгу бесплатно
Дневник Луция Констанция Вирида – вольноотпущенника, пережившего страну, богов и людей
Кирилл Берендеев
История Древнего Рима полна загадок, а его крушение тем более. Но как жилось простым гражданам в эту эпоху, да не в самом Вечном городе, но далекой северной провинции? Автор дневника, вольноотпущенник, состоявший на службе городского старейшины, день за днем описывает самые непростые годы в истории страны, повествуя о жизни и быте провинциалов, вынужденных приспосабливаться ко все новым напастям, приходящим то с севера, то с юга.
Дневник Луция Констанция Вирида – вольноотпущенника, пережившего страну, богов и людей
Кирилл Берендеев
Корректор Александр Барсуков
Дизайнер обложки Кирилл Берендеев
Картинка на обложке Меранда Деван
Фон обложки Студия Lovepik.com
Иллюстрации в книге Программа Mage
© Кирилл Берендеев, 2024
© Кирилл Берендеев, дизайн обложки, 2024
ISBN 978-5-0064-6381-3
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Предисловие
.
История Древнего Рима полна загадок. Наиболее интригующей видится, безусловно, время его падения. Отчего такая великая империя, распростершаяся в годы своего расцвета на три континента и захватившая шесть миллионов квадратных километров суши, пришла в результате к плачевному финалу? Казалось, ничто не способно ее сокрушить: ни стихия, ни варвары, ни политические дрязги. И все же в 410 году новой эры прежний союзник тогдашнего императора Гонория готский вождь Аларих разрушил и сжег Рим, прошелся по всей Италии, уничтожая города и сжигая посевы. Возможно, покорил бы и Африку, но безвременно умер.
Оставшаяся Гонорию судьба оказалась незавидна. Сил восстанавливать прежнюю империю уже не хватило: все, что оставалось монарху – сохранять имевшееся, таявшее, как снег на ярком солнце. Правитель умер, не дожив до сорока, хотя и правил больше двадцати лет. Его сподвижник и письмоводитель Иоанн из готов, на несколько лет узурпировавший место кесаря, говорил о предшественнике именно как о старике, погруженном в отчаяние.
Почти пять столетий в Европе продолжались Темные века: опустели дороги, заросли пашни, уничтожались книги, исчезнув в кострах вместе с их носителями. О великих строениях слагали легенды, рассказывавшие о веке великанов, способных поворачивать русла рек, разрушать горы и возводить высочайшие сооружения из немыслимой прочности материала, именуемого бетоном.
На долгие века забылось многое, составлявшее самость прежних людей, их обычаи, уклад жизни, их знания, верования, культуру и искусство. Если бы не арабское нашествие, кто знает, когда европейские мыслители смогли бы вновь познакомиться с трудами Плотина, Цицерона, Ветрувия и Лукреция.
Мир изменился безвозвратно, лишь совсем недавно вернув себе былое.
Но почему так случилось?
Автор романа Кирилл Берендеев попытаюсь найти ответ на этот нелегкий вопрос. Именно потому он загримировал свое произведение под дневник безвестного вольноотпущенника (поклон другому бывшему рабу, Марку Манилию, создавшему звездный трактат «Астрономикон»), жившего в начале – середине 5 в. н. э. Герой романа стал невольным свидетелем удивительных и печальных событий, происходивших в течение долгих десятилетий его жизни. Читатель пристально следит за прибывающими в городок путешественниками, то из предместий Рима, то из готских княжеств, с разными слухами, новостями и пересказами великих событий, которые прямо или косвенно затрагивают жителей поселения. Надо признать, все персонажи, как и сам главный герой, описаны искусно, с множеством запоминающихся подробностей, умело вплетены в ткань подлинной истории того времени, и это – несомненная удача автора.
Повествование начинается в год падения Рима, разграбленного и сожженного воинством Алариха в августе 410 года н. э. Автор предварил это страшное событие небольшим вступлением, показавшим, каково было римское, а точнее романизированное готское общество далекой северной провинции. Большую часть его составляли именно варвары, принявшие гражданство державы и перенявшие уклад ее жизни.
Но к ним ли относится герой романа? Он и сам этого не знает. Бывший раб, он получил вольную. Что он может знать о своих предках? Лишь то, что они у него были. Он привык к прежней жизни, поскольку не знал иной. Но когда жизнь неожиданно переменилась, смог ли он измениться сам, сохранив хоть немного того, что имел совсем недавно? Да и что такого имел бывший раб, чтобы стоило сохранить?
С падением столицы мира для героя романа изменилось многое, вплоть до уклада жизни и верований. И за этими изменениями читатель следит с нарастающим интересом, благо автор предоставляет читателю такую возможность.
Метаморфозы истории и связанные с этими метаморфозами судьбы персонажей романа не оставляют читателя равнодушным. А описываемые детали только усиливают впечатление. К примеру – о гуннах. Даже внешне они не походили на римлян. У гуннов имелся странный дефект головы, она была поразительно вытянута. Поэтому захоронения гуннов даже любители легко отличают от всех прочих. И что интересно: черепа гунны деформировали сознательно, перепеленывая головки в младенческом возрасте. Этот ритуал будто символизировал кардинальную смену всей жизни. Ведь гунны пришли из далеких монгольских степей и стали правителями новых земель.
Речь в романе как раз и идет о том, как меняется жизнь и судьба поселения и всего римского мира. Что станет с его жителями? Какими путями они пойдут? Что выберут, как и когда? На все эти вопросы автор постарался дать ответ в «Дневнике».
В книгу входит еще одно произведение – рассказ «Старший сын Квинтилия Вара». Снова история Рима, но куда более ранняя, времен первого императора Октавиана Августа. Полагаю, этот рассказ будет прочитан с не меньшим интересом, чем роман, хотя рассказ не затрагивает глобальных проблем, но зато знаковая история открывается в нем с неожиданного ракурса.
Роман и рассказ оставляют впечатление единого целого, что тоже – несомненно, заслуга автора.
Павел Амнуэль
Дневник Луция Констанция Вирида – вольноотпущенника, пережившего страну, богов и людей
Примечание переводчика: Этот текст попал ко мне случайно во время последней поездки в Будапешт. После встречи с коллегами-искусствоведами, ко мне обратился человек с предложением купить у него свиток, написанный, как он уверял, в начале пятого века нашей эры. Я заинтересовался и прибыл на встречу. Не стану раскрывать подробности сделки, чтоб не доставить продавцу возможных неприятностей. Беглый осмотр рукописи подвиг меня отдать половину запрошенной суммы, а последующие тесты подтвердили верность принятого решения. С большой долей вероятности могу сказать, что бумага была создана не раньше конца четвертого века. Конечно, я не большой специалист в истории Древнего Рима, но сам текст меня заинтриговал. Я уверился в подлинности документа настолько, что вернувшись домой, занялся переводом. Возможно, я и ошибся, и передо мной хорошо сработанная подделка, но пусть так.
Наверное, моя версия покажется недостаточно хорошей: я позволил себе несколько «русифицировать» текст, приведя к нашим аналогам используемые обороты и поговорки, а так же продублировал даты календаря. Искренне надеюсь, что это не сильно отразится на восприятии произведения.
<Дата отсутствует. Верхняя часть текста сильно повреждена, скорее всего, пропал значительный кусок повествования, лишь в конце можно разобрать слова: «без чьей-либо помощи». Я начал перевод со следующего уцелевшего абзаца>
Продолжавшийся всю ночь дождь прекратился только около полудня. Река, и прежде вздувшаяся, теперь вышла из берегов, хорошо, не как три года назад, когда потоками смыло три сарая и повредило жилые дома. Апрель в этом году выдался скверным, сырым… <пропуск нескольких слов> …что старое кладбище размыло. Старик Афанасий уверял, будто видел кости Горгия, нашего землевладельца, при котором служил приказчиком; он рассказывал, что сама земля вспучилась и открыла могилу, не в силах терпеть его в себе. Во всяком случае, именно это он кричал, выйдя поутру на форум.
Вместе с остальными я выбрался из города посмотреть – сперва на свихнувшегося старика, а после на место буйства стихии. Афанасий хоть в этом не ошибся, против обычая, место указал верно и даже поднял одну из берцовых костей, куча которых намытая водой, теперь валялась у самого входа. Река буйствовала вдали, возвращаясь в былое русло, только тонкий ручеек влаги еще стремился мимо камней к ограде, напоминая о святотатственном поступке. Тряся костью, старик вещал о смутных временах, будто нам глаза открывал, а после пророчествовал о тяжком грядущем, где и наши кости постигнет та же участь. Слушать его перестали, кто-то даже толкнул Афанасия в грудь, несильно, но старик поскользнулся на глине и бултыхнулся в лужу. Его подняли на смех, но хоть подняли на ноги. Курион, поморщившись, потребовал закопать кости, ни к кому, впрочем, прямо не обращаясь. Его послушали, но не послушались, в первом вечернем часе, когда я проходил мимо кладбища, они все еще белели у самого входа.
В тот день я снова столкнулся с Евсевием. Курион, ветхий старик, чей век давно перевалил за седьмой десяток, сидел у костра, разожженного готами подле домов гарнизона; увидев меня, позвал и принялся за бесконечный пересказ былого, чем он частенько занимался в последние годы. Пошел, кажется, от самого Юлиана Отступника[1 - Римский император Флавий Клавдий Юлиан правил в 361—363 гг., свое прозвище получил за попытку языческой реставрации (здесь и далее примечания переводчика)], о котором всегда хорошо отзывался, невзирая на огонь в глазах священника, появлявшийся тотчас, стоило помянуть всуе черта, бога или этого императора. Снова пересказывал историю рода, хоть и зачахшего к тому времени, но все равно исправно возглавлявшего народное собрание. Походя ругал плебеев, возглавивших курии при этом императоре, странным образом эдикты Юлиана о поощрении выдвижения низших сословий, вплоть до вольноотпущенников, в городские советы никак не совмещались с появлением «подлых людишек» в голове городского главы. Императора он любил истово, хотя б за его истовое почитание Сатурна – для старика-куриона это казалось естественным. Кому, как ни богу времени отдавать свои молитвы в таком возрасте, а неважно, что Евсевий крещен. Он и в храме молился не Яхве, как и большинство наших мужей и матрон. Кто-то, особенно, из готов, возносил мольбы Марсу, называя его на свой манер Тиром, кто-то Весте, именуя ее, как теперь принято, Богородицей. Сам Клементий, скорее всего, тоже молился не одному своему богу и его сыну, и неважно, что он поминутно поминал святое свое писание и мудреца Ария. В доме его я видел серп на стене – вместо привычного креста, обычно украшавшей одежды или тиару христианского бога-сына и его матери.
Курион, наконец, прервался, вдруг спросил меня об утренней выходке Афанасия. Я только плечами пожал в ответ, мол, что еще ожидать от ослабшего умом. Евсевий помрачнел:
«Мне кажется, что-то тут есть, – заговорил он. – Не может же река просто так… никогда такого не случалось. Да еще и размыв несильный».
Меня случившееся тоже задело, но не таким мистическим образом. Себя я почитал человеком рациональным, пусть и верующим, но больше полагающимся на себя, чем на вышние силы. К последним я прибегал только в самые непростые часы своей жизни, как во время варварских набегов или мора или внезапной кончины Горгия Констанция, когда моя судьба снова повисла на тонкой ниточке.
Хотя слова Афанасия, а позже и куриона, встревожили и меня.
Третий день перед календами мая (29 апреля 410 года н.э.)
Можно сказать, Афанасий напророчествовал. Сегодня дозорные снова видели тех самых варваров, но видимо, с этого дня будем сталкиваться с ними куда чаще, чем того хотелось бы. Признаться, уже и забыли о них, нет, не совсем так, тешили себя мыслью, что они забыли о нас. Увы, это не так. На рассвете прибыл отряд числом человек пятнадцать конников, они даже здесь предпочитают передвигаться только на лошадях; не спешиваясь, долго топтались перед воротами, пока готы не отперли. Наш язык они не разумеют, но центурия успела выучить их – а куда деваться? – все время сталкиваются. Так и не въехав внутрь, командир гортанно приказал готовить четыре-пять домов для заселения семьями этого дикого племени, сейчас отчего-то не вспомнить, как их прозывают. Выслушав ответ начальника нашего гарнизона, он только пожал плечами и припустил прочь. Когда Видигойя спустился, вокруг него уже собрались поселяне.
«Ничего не поделаешь, – разводил руками он. – Придется подчиниться. Можно сказать, легко отделались. Они теперь всех заставляют брать на постой, их главарь говорит, что не воинов, а только их семьи, у них сейчас большая война на западе где-то. Чтоб лишних с собой не брать».
Вид у центуриона был несчастный. Какое-то время он, будто извиняясь за приказ пришлецов, объяснял их позицию, положение готов, являющихся пусть номинально давними союзниками дикарей, но всегда в подчиненном положении перед ними оказывавшихся, а после вернулся на стену. Велел ночью жечь костры, но кому и зачем сигналил – так и осталось тайной.
А среди наших в тот вечер только и было разговоров, что о варварах. Странно, что Афанасий молчал, верно, старик попросту забыл о своем «пророчестве». Зато другие вспоминали прошлый их визит, когда нашему гарнизону чудом удалось отстоять стены. Но больше говорили о странностях варваров – их одежде, вони, о любви к лошадям, без которых, кажется, представить себе их невозможно и, конечно, об их непостижимых головах. Не единственном, но основополагающем отличии от всех прочих людей этого мира. С таким хоть до края света иди, похожего не сыщешь. Когда я первый раз увидел убитого дикаря, долго не мог поверить увиденному. Каюсь, думал пощупать голову, хорошо, наверное, что не пересилил себя. Афанасий трогал. И Мения, супруга Видигойи. Трогая, она еще что-то приговаривала, на своем, будто не верила глазам; после же долго молилась… Тиру? Марсу? Христу? Или всем сразу?
Канун нон мая (8 мая)
Гунны, только сегодня вспомнил их прозвание – тех варваров, что обещали нам на постой. Их семьи прибыли сегодня, пять повозок, запряженные скаковыми лошадьми, с ними штук тридцать волов и коров и еще несколько пешими, видимо, слуги; всего около сорока человек в сопровождении пятерки мужчин с оружием в руках. Прибыли не только женщины, но и несколько подростков, не могу сказать, какого возраста, по их узкоглазым желтолицым физиономиям не определить – может, двенадцать, а может и все девятнадцать. Тоже вооружены, в основном кинжалами. Все прибывшие в простых, но добротных одеждах – теплых халатах, весна в этом году выдалась холодной, а, значит, год обещается хлебородный, куньих шапках на самые глаза, и высоких яловых сапогах. «Не бедные», – только и сказала Мения, увидев их – встречать гостей она ходила к мужу, вместе с ним стояла в надвратной башне, холодея на колком ветру, пронизывающем леса окрест уже третий день. Видигойя проводил их к жилищу, им выделили шесть домов на западной окраине поселения. Следом шествовал, гарцуя, всадник, обнажив жутковатую голову, осматривал наш городок. Потом что-то резко выкрикнул. Видигойя обернулся, буркнул: «Говорит, правильно, что не в один дом. Может, еще прибудут». И пошел провожать мужчин. Долго говорили с ними о чем-то, мрачнея лицом. Потом вернулся.
Надо думать, его обступили со всех сторон, требовали объяснений, он подробно рассказал о прибывших, но и только. Лишь в послеобеденный час я смог отловить за рукав центуриона и расспросить его о той беседе подробнее.
«Это ведь заложники?», – с ходу спросил я, памятуя о рассказе самого начальника гарнизона, поведавшего историю пленения своих родных гуннами, в ту пору, когда меж ними и готами образовывался нынешний союз. Видигойя кивнул, но тут же покачал головой.
«Все немного сложнее. Это семьи сотников и тысячников, которые отправятся на север Италии, воевать с Аларихом. Им действительно нужен постой, а еще защита. Гунны сейчас на страже римских интересов, – он хмыкнул, – хотя и воюют с ним. Рассказывают, будто они снова вторглись в Сирию или Каппадокию, и там, далеко на востоке, вовсю бесчинствуют. Но видимо, не все. Часть вождей по-прежнему верна императору Гонорию. А часть, – он помолчал, – Алариху».
«А эти гунны, они точно идут на защиту Рима?», – продолжал спрашивать я. Но Видигойя мог лишь предполагать, что это так. Вождь по имени Аспарух, ведший войска в Италию, по чьему повелению семьи гуннов занимали римские поселения на окраине империи, был человеком хитрым и осмотрительным. Он уже воевал на стороне Алариха во время его похода во Фракию, но после поражения ловко переметнулся в защитники империи и в следующем сражении уже выступал на стороне Флавия Гонория и небезуспешно. После того как войска Алариха не прошли дальше Иллирии, ему почиталась неплохая награда, хотя, он сам жаловался, не такая большая, какая прежде досталась вождю готов, опустошившего все побережье. Та история выглядела довольно темной, лаже на ясном свету: Аларих, возжелавший стать полководцем при римском дворе и потребовавший солидный выкуп за то, чтоб удалиться из Фракии, вдруг сдался, получив только освобожденных рабов, около сорока тысяч, оружие для них и всего-то шесть возов золота, на которые он обеспечивал свое войско последующее время. Когда же деньги кончились, снова пошел на Рим с новыми требованиями. Тем более, полководца Флавия Стилихона, того самого, что еще помогал молодому цезарю утвердиться на престоле, а затем сражался и небезуспешно с Аларизом, уже не было на белом свете. Гонорий заподозрил вернейшего своего слугу в присвоении денег, полученных для переговоров с готским вождем, а еще в измене – и казнил. Узнав об этом, Аларих снова вошел в Италию, и теперь император изыскивал войска, чтоб держать оборону. По слухам, Аларих готовил новую осаду Рима. И неважно, что двор давно перебрался в Равенну, Рим это не просто Вечный город, это душа империи. Немудрено, что именно ее Аларих так отчаянно собирался брать. Да разве он один? Сколько всего полководцев, начиная с галлов, не сумевших сладить с гусями, пыталось покорить Рим.
Вот только у Алариха имелось громадное войско, к нему пришли все чуть не все жители Германии, способные держать оружие, а император мог рассчитывать лишь на своих поредевших союзников – тех готов, что еще сохранили честь и верность и новых федератов – гуннов.
Наконец, я вспомнил, в каком положении находится сам Видигойя и стал спрашивать, что подсказывает его сердце. Центурион долго молчал, потом произнес:
«Я разрываюсь на части, Луций. С одной стороны мои друзья, мои единокровные братья сражаются во славу Рима, я его гражданин, я подданный императора и с самого детства ощущал себя именно таковым. Я подданный великой империи, которой отдал лучшие годы своей жизни, но которая платила мне не всегда честно, а часто несмываемым позором, – так он намекнул на прежние преследования его соплеменников. – Но сейчас я не могу осудить Алариха, ибо он борется за наши свободы и права для всех готов, как полноценных граждан страны, так и живущих на поселении. Он хочет достатка и хорошей жизни для всех, и я не могу сказать, что он не прав. Императору мы нужны лишь как опора для притеснения других народов или усмирения бунтовщиков. Многие из тех, кто воевал за него, не получили даже жалования. А вдовы погибших во славу Рима живут в нищете и позоре. Аларих не хочет ничего иного, кроме земель для готов и равных прав с другими жителями».
Он какое-то время молчал, а потом произнес совсем неожиданное:
«Я не раз спрашивал себя, как мне следует поступить, но не мог дать ответ, пока не понял очевидное: я борюсь за лучший Рим, это мой долг, и я его выполню, как умею и могу, здесь, среди вас».
После чего скоро распрощался со мной и отправился к себе.
Календы июня (1 июня)
Я иногда спрашивал себя, отчего гунны так странно выглядят, теперь знаю ответ. Его дала мне одна из прибывших женщин, до сих пор не знаю ее имени; гунны неразговорчивы и осторожны в общении – пока еще ни с кем они не общаются прямо, даже с Бером и его сестрой Ладой, плотниками из венедов[2 - Римское поименование славян], подлатавшими старые дома для заселения и помогавшими куриону в распределении семей. Всех нас они дичились, кажется, для гуннов именно мы выглядим совершенными дикарями, и понять их можно. Прежде процветающий город, находившийся на торговых путях из Италии в Паннонию и Германию, с той поры как по дорогам стали бродить больше разбойничьи и варварские племена, превратился в сущую глушь. Я еще застал остатки былого влияния, но лишь только их, а мой отец был свидетелем постройки последнего каменного сооружения – городских терм, ныне пришедших в полную негодность. Их заменил скромный сруб подле реки, теперь благополучно смытый, но хоть восстановленный достаточно быстро.
Последние сто лет город, коему скоро исполнится три века, постепенно чах. Всякий на свой лад находил виновных, верно, будучи прав по-своему. Но расскажу о тех ударах, сам помню. Прежде прочих таковым стал переход к натуральному хозяйству, кому как не мне, писцу и счетоводу, знать о нем? Когда торговцы исчезли, пропала и звонкая монета, источник нашего былого благополучия, а с ней перешли на взаиморасчет купцы и арендаторы, коим и было позволено владеть наделами, нарезанными из земель Горгия Констанция. А с недавнего времени, которое уже и я помню, даже мытари брали оплату все возрастающих податей натурой.
К этому я добавлю запрет покидать профессию, введенный бог знает, когда. Родившийся в семье кузнеца может стать искусным портным, но работать обязан тем, кем и его отец, дед и далее. Немудрено, что с этим запретом город покинули самые искусные мастера, предпочетшие поиск лучшей доли в других краях, где об их родителях ничего не известно. Особенно жаль золотарей, ибо ныне наш город становился подобен клоаке каждую весну и осень.
Может, виной тому неумелое управление хозяйством и нашего владетеля Горгия, вынужденного влезть в долги и заложить поместье и земли? Но если б не последнее, кем был бы я ныне? А потому просто промолчу.
От тех времен у меня сохранился сестерций, отчеканенный еще при Диоклетиане[3 - Римский император, правивший в 284—305 гг.]; верно, у многих в сундуках и шкатулках спрятано немного серебра, но надобность в деньгах ныне почти совершенно отпала – да и кому предложишь серебро в голодную пору? Дичь переселяется в лучшие края, а мы вынуждены оставаться на месте, положа зубы на полку.
Мой сын когда-то сам отправился на поиски лучшей доли на юг, следом за птицами.
Шестой день перед идами июня (8 июня)
Вчера начал запись с удивительного, но чрезвычайно неприятного открытия, сделанного волей случая, но так и не описал его. Теперь исправляюсь, благо, нынешний день прошел пустым, позволив вспомнить нечто важное из прежнего. Новички обживаются в городе, и начали с ритуальной ограды своей части поселения – гуннские семьи возвели что-то вроде частокола, который окурил их шаман, наверное, так следует назвать молодого человека лет двадцати пяти в пестрых одеяниях – он обошел с бубном и благовониями дома соплеменников и поставил окрест них странные перевязи прутьев, навроде фасциев. Видигойя, немного сведущий в обычаях всем чуждого народа, пояснил: так колдун очищает место обитания гуннов от чужаков, прогоняя злых духов и, добавлю от себя, чуждых богов. После женщины вышли из изб, где находились все время ритуала, одна вынесла младенца, перепеленывая его у всех на виду, будто намерено. Тут я и стал свидетелем первопричины появления у гуннов столь странной формы головы. Признаться, многие полагали, будто это врожденный дефект, передающийся от отца к сыну или дочери, но это не так. Все дело в пеленании – гуннские женщины натуго стягивают младенчикам головы, придавая им ту странную продолговатую форму, в тот период времени, когда это еще возможно, лет до трех, надо полагать. Все варварские детишки вот так по-варварски перепеленатые и ходят, совершенно привыкшие к тугой повязке, во всяком случае, внешне никакой неприятности перевязь им не доставляет. Жаль, нельзя их об этом спросить, Хельга, жена Арминия, десятского и правой руки Видигойи, будучи сама на последних месяцах, увидела, попыталась завязать разговор, но ей настрого запретили переходить границу, видимо, у находящихся внутри гуннов чужаки не могут ничего спрашивать. Она долго качала головой, потом ушла.
К концу дня уже все прознали о варварском обычае. Побывавший на востоке империи старик Афанасий, он родом из Фракии, рассказывал о схожем обычае у иудеев, повествуя так, будто христианских святых книг его близкие не читали и про обрезание не слышали. Кто-то вызвал на беседу священника, Клементий только руками разводил, оказывается, он сам был обрезан для пущей телесной близости к духовным отцам, а потому в обычаях гуннов, верно, предполагавшим нечто подобное, но только по голову, ничего удивительного не видел.
«Зато чужак в их паству не затешется, – отрезал он. – И обратного пути не будет. А то некоторые сегодня с крестом, а завтра с серпом. А это как печать».
«Каинова», – произнес кто-то. Священник хотел возразить, но не нашелся, а потому ушел к себе в причт. Прежде, насколько мне известно, храм Святой Троицы являлся капищем Юпитера, но перестал быть таковым задолго до моего рождения. Когда жрецов прогнали, с ними ушла немалая часто горожан, не желавшая принимать новые порядки. А христиане на их месте не появились. Вот вам еще одна причина опустошения нашего городка, о которой я поминал прежде. Отец рассказывал, будто еще в его детстве население превышало две тысячи человек, сейчас осталось около трех с небольшим сотен – и это при сотне гарнизона, защищавшего заросшие дороги и опустевшие села. И тоже не имевшего возможности переменить судьбу, даже Видигойя обязан был, как и его отец, ставший гражданином Рима через военную службу, тянуть то же ярмо весь свой век.
Уж не потому ли еще его сердце разрывалось?
Надо будет спросить, кто из его родных или знакомых сейчас с Аларихом.
Пятнадцатый день перед календами июля (16 июня)
Прибыли землемеры из столицы нашего диоцеза[4 - Административное деление Римской империи, объединение нескольких провинций, входящей в состав префектуры.], во главе с самим помощником викария[5 - Здесь – глава диоцеза.], и под охраной десятка гуннов; снова с большим опозданием, урожай уже начал поспевать – и опять проверять наделы арендаторов, будто других дел не находилось. Почти каждый год прибывали они то ранней, то поздней весной с новыми проверками и новыми податями, поясняя, кто сколько должен и верно ли составлены наделы. Вот только участки бежавших за лучшей долей они последние годы не списывали, перенося их недоимки на городскую магистратуру, так что платить за них приходилось народному собранию и главам курий; но поскольку куриалы, а все сплошь происходили из простецов, столь нелюбезных Евсевию, давно убрались из наших краев, куда подальше, налоги приходилось ликвидировать одному лишь нашему городскому главе. Ему, как потомку видного рода Туллиев, во всяком случае его седьмая вода на киселе хоть тут оказалась кстати, многое прощалось, но в том или ином виде старик общие долги старательно оплачивал, не ропща. Хоть имущества у него осталось как у заурядного колона; дом куриона опустел, сады заросли, а брать их в аренду и платить за скверные земли каждый год несусветные поборы желающих не находилось.
Прибывшим чиновникам задали вопрос о гуннах, те, оказывается, тоже получат надел, но исключительно пастбища для выгона скота. С собой гунны привели небольшое стадо, все больше волы и коровы, если не считать скаковых лошадей, вынужденно используемых при переезде в качестве тяжеловозов. Видимо, это лишь часть обоза, остальное ушло с мужчинами на войну с Аларихом – вместе или против, выяснится позже. Им выделили заливные луга на северной окраине и оброка не взяли, помощник викария пояснил – не наша юрисдикция, оброк с гуннов берет их вождь, мы лишь помогаем устраиваться на новых землях. А раз они кочевые, то и остановятся у вас ненадолго. Кажется, он имел в виду нечто иное, нежели мы. Курион спросил, согласится ли Рим, как в случае с готами, дать гуннам земли и в других провинциях префектуры, расположенных ближе к столице, но помощник не имел на этот счет никаких распоряжений из Вечного города, потому ответил пожатием плеч. «Все возможно, – перевел его жест Евсевий. – Мне почему-то кажется, гунны с нами надолго. Верный союзник Риму требуется не на один год».
Спорить с ним никто не стал, а после полудня викария и других важных гостей разместили на постоялом дворе, давно уже не используемом по прямому назначению, обычно там хранились запасы на зиму. Поутру они отправились в дальнейшее путешествие, я даже не застал их отъезд. Когда же узнал, что они убрались, зашел к Видигойе, тот как раз отправил в сопровождение и нашу десятку воинов. Спросил о гуннах.
Начальник гарнизона некоторое время качал головой, наконец, произнес:
«Не хотел этого говорить, Луций, но ты все равно узнаешь. Гунны большую власть имеют и над нами и над другими племенами, говорят, они распространились от самого Гирканского моря, откуда родом, и вплоть до Германского океана[6 - От Каспия до Северного моря]. Все земли, которые топтали их кони, стали гуннами покорены, даже дикие венеды, скифы и сарматы стали данниками их вождей. Союз готских племен и гуннских так же оказался неравен, как ни тщится доказать обратное Аларих».
«Я полагал, он борется за свободы и права готов в Риме», – произнес я. Видигойя покачал головой.
«И это тоже, само собой. Но еще за власть и влияние на дела Рима, конечно, с оглядкой на гуннов. Не знаю, получится ли. Аларих верный христианин, способный полководец, но еще и своенравный человек, как и сам август. Что тот, что другой не склонны к переговорам, если только дела не совсем уж плохи, а чаща весов склоняется то на одну, то на другую сторону постоянно. Вот Флавий Стилихон, он мог и умел договариваться, за что и поплатился, эти же из другого теста. Неудивительно, что Аларих вроде пытается стать полководцем при августе, доказывая свою силу и верность империи, но и постоянно враждует с Гонорием, требуя признать его как равного – чего точно не случится при нынешнем императоре. Это как и с гуннами, нашими не то союзниками, не то владыками. Они сильны, выносливы, а воины столь крепкие и отчаянные, что самые дикие германцы боятся схлестнуться с ними в сече. Да ты сам видел гуннов в бою, когда наша сотня сражалась с сотней конников, пытавшихся захватить город. Нам повезло, что это был лишь их разъезд, а мы находились за стенами».
Я помнил то сражение, случившееся почти двенадцать лет назад, быстротечное, как летняя гроза, оно оставило у меня совсем иное впечатление. Но я не ратник, мне не ведомы законы войны и правила боя. А потому слова Видигойи запали мне в душу, смутно терзая ее и не собираясь покидать.
Седьмой день перед календами июля (26 июня)
Неожиданно приснился сын. Будто мы встретились на перепутье у леса, места те казались мне смутно знакомыми, но может, это лишь причуда истосковавшегося разума. Сын радовался свиданию, обещал как-нибудь вернуться и жаловался, что война никак не закончится; возможно, и ему придется тянуть лямку армейской службы. «В больших городах мужчины на вес золота, даже рабов набирают в рекруты», – говорил он, а я обнимал, задыхаясь, слушая и не слыша его. Потом рывком проснулся.
Сколько мы уже не виделись? Семь лет без малого, как Эней отправился в свое неведомое странствие, хуже всего то, что при схожих с именитым тезкой обстоятельствах. Супруга обожала Вергилия, странно, наверное, для убежденной христианки, но имя нашему сыну дала именно Мария. Как годом ранее она уговорила меня ходить в церковь, крещеного господином молодого вольноотпущенника, только ищущего свое место в жизни и не ведающего толком, к кому и чему прилепиться, но ощущавшего в том величайшую потребность.
Эней вырос любознательным, искал он себя долго, я старался ему не мешать, памятуя, какого это иметь ношу, тянущую не только тебя, но и весь род твой. К счастью, Горгий отпустил всех незадолго перед своей кончиной, удивительное дело, в городе единственно мы, бывшие рабы, имели право выбора призвания. Тем более, удивительно, но схожая лазейка оказалась предусмотрена и для моего сына – я был вольнонаемным служащим при народном собрании, пусть и давно уже не собиравшимся, не входил ни в одну из курий, а потому не имел хомута профессии счетовода, обязывающей Энея хоть в чем-то.
Сын и искал призвание – столярничал с Бером и его сестрой, после охотился с Аргаитом и одноглазым Горацием. Но затем вернулся к моему другу и приохотился к резьбе по дереву. Сперва мастерил игрушки, вот только детей в поселении было мало, сейчас и подавно наперечет, неудивительно, что себя он никак не мог найти. Не раз просил благословения у меня отправиться в столицу диоцеза, искать там удачу, я боялся – дороги и прежде были неспокойны, что говорить о теперешних временах, всячески отговаривал. После Эней, как и подобает великому своему тезке, попросту бежал, видимо, сговорившись с другими юношами – из города их ушло шестеро, все хорошие ученики. В городе больше всего печалились о побеге Артемизия, ученика Сафрака, нашего покойного лекаря. А об уходе Энея больше других жалел Бер, которого я приставил к тому наставником. Парень был действительно одарен, хвала Минерве. Или кто там у христиан? Мария давно не с нами, пусть будет моя богиня.
Странно, что она позволяла мне веровать в чуждых богов. Верно, любила до самозабвения, жаль, что я так и не смог выразить это ей достойным образом. Смог лишь отпустить ее в царство мертвых, наверное, это хоть что-то да скажет о моих к ней чувствах.
И к Энею. Я давно его простил и сейчас терпеливо жду возвращения, не надеясь, но все равно веря, что рано или поздно он появится на пороге. Неважно, с повинной или нет. Мне хочется увидеть его.
И вот ведь странно, если б я оставался рабом, верно, не мучился бы подобными мыслями, напротив. Продай Горгий Энея, я бы лишь молился, чтоб на новом месте ему было столь же тепло, как мне на моем нынешнем, ни о чем больше не мечтая, не надеясь, не веря.
Свобода навевает свои мысли и тревоги.
Сейчас еще подумалось, совсем неуместное. Просто мысль, пришедшая в голову, надеюсь, никто ее не увидит, как прочих моих записей, создаваемых даже непонятно, с какой целью – рассказать самому себе о жизни? Или кому-то еще, из грядущего? Столько раз задавался вопросом, но ни к чему это не приводило. Пусть так и будет.
Я грешной мыслью сравнил себя с покойным императором Феодосием, отцом нынешнего августа. Не потому ли его сын казнил Стилихона, верного слугу и защитника империи, что власть и наставления того так пресытили Флавия Гонория, что август почитал единственно возможным раз и навсегда избавиться от своего учителя, вполне возможно, почитавшего себя большим, чем есть, воспитателем? Или может, потому, что тот являлся соправителем, с которым стало невыносимо считаться, тем более, когда дочери Стилихона стали женами Гонория. Обвинение в предательстве и мздоимстве пришлись как нельзя кстати. Жаль, неведом мне новый Тацит, верно, еще не родился великий историк, или уже появился на свет, но еще не написал главного своего труда. Да и что мое предположение – так, отблеск сознания, мимолетная мысль, скорее всего, неверная. Просто думка о непостижимом.
Канун календ июля (30 июня)
Хельга родила долгожданного первенца. Дважды перед этим она была на сносях, но оба раза дело заканчивалось выкидышами. Теперь радость, малыш крепенький, здоровый и, по слухам, похож на отца. Во всяком случае, так заявила Анастасия повитуха, жена Клементия. Она в городе одна осталась, кто этим занимается, но поскольку наши матроны рожать стали редко, дел у попадьи немного. У нее самой уже двое, младшую тоже назвали Анастасией.
С женскими именами у христиан большие трудности. Спрашивается, зачем надо давать женщинам имена собственные, коли небогат их выбор. Обычно девочек нарекают либо Марией, в честь богоматери бога-сына, а не кого-то из великих консулов времен республики, либо Анной, в честь полубогини-бабушки, либо, как поповну, Анастасией, в честь воскресения самого Христа. Встречаются еще Сары, в честь жены одного пророка, но это уже редкость. Хотя, что я – до самого недавнего времени и у римского гражданина оставался невеликим выбор имен для наследника: исконных всего восемнадцать, а заимствования особо не приветствовались. Это готам хорошо, они, пусть и обращенные, всегда нарекают по собственному богатому словарю.
Арминий отметил рождение первенца, его еще не нарекли, по традиции отложили на восьмой день, но большие торжества пришлось свернуть – под вечер неожиданно скончался Афанасий. Нет, не совсем нежданно, старик последнее время был плох, а лето выдалось жарким, под конец июня парило несусветно, но небеса нести долгожданную прохладу дождями отказывались, если облака и появлялись, то вскорости исчезали, так и не подарив живительной влаги. Если так и дальше пойдет, нас снова ждет неурожай ржи и пшеницы, колос налился, а еще одна такая неделя, начнет осыпаться недозрелым.
Вот и старика прихватила жара. Последние недели он редко показывался на людях, за ним ухаживала племянница Флавия, вот странно, что ей христианского имени из приведенного выше списка не выдали. Растерянная, но, кажется, не сильно расстроенная случившимся Флавия вышла к празднующим – а для многих такое событие стало поводом забыть о новых налогах, войнах и варварах, хорошенько надравшись, – и огорошила. Веселье тотчас стихло.
Сейчас мне думается, случись все наоборот – утром смерть, а вечером рождение, и народ бы, позабыв смурного, сумасбродного старика, вовсю предавался бы веселию. Курион, поздравляя десятника, только заговорил о будущем и его и семьи и всего нашего поселения, как явилась Флавия с известием. Он осекся, замолчал на полуслове и покинул нас, запершись у себя. Когда я зашел к Евсевию, тот пил неразбавленное вино и бормотал что-то под нос. Как выяснилось, пережевывал те же мысли, что и я сам.
«Вот только хотел сказать, что город наш, забыв прежние, возрождается, как на тебе, – говорил он, плохо владея языком и заметно захмелев. – Дурной старик, чего подождать не мог. – И чуть помолчав, прибавил: – А ведь мы с ним почти ровесники. Жалко Афанасия, кабы не та простуда, тянул свою лямку дальше, а вот как вышло. И жену у меня увел, и дети давно бросили, одна Флавия осталась. И потешались над ним…».
Он снова налил чарку, не предлагая мне, выпил залпом.
