скачать книгу бесплатно
Караваев лечил некоторых членов Политбюро. Очевидно, другим было обидно. Минздрав встревожился не на шутку. Министерство здравоохранения, с подачи ЦК КПСС, инициировало суд над целителем и приписало ему «незаконное лечение». Караваев стал лечить медперсонал Кащенко. Там тоже было в то время много больных.
Чем люди только не лечатся
Сейчас, когда много разных лекарственных средств народной и традиционной медицины, нелегко уговорить кого-то попробовать применить оздоровительную систему Караваева на себе. Да что систему, даже «наружное» или хотя бы его аналог «Бальзам Караваева», выпускаемый фондом Караваева, даже дерябинский «Виватон» порой не заставишь попробовать. Люди предпочитают «быстрое» лечение. Им недосуг пить травы, мазать тело «вонючей скипидарной жидкостью» – таблетку под язык и побежал.
В связи с этим я сразу вспоминаю множество своих знакомых, которые хотя и хворают, но делают это удивительным образом. Они превращают свое лечение в беспрерывную дегустацию новых, порой весьма дорогущих препаратов. «Бальзамы Караваева» – это одно из многих средств, которые они пробуют, чтобы потом с неменьшим энтузиазмом переключиться на новые, широко рекламируемые, или на те, о которых, вытаращив глаза, рассказывала соседка.
Меня тоже знакомые часто спрашивают, чем я лечусь. Я честно отвечаю – говорю им о караваевской системе. Они долго слушают, кивают, но ничего не делают: «Долго, старомодно, травы». Иное дело китайские грибы или уникальное средство американско-тибетской фирмы всего за 28 тысяч злотых… По мне, само сочетание «американско-тибетская фирма» должно настораживать. Нет, люди клюют, а затем горестно жалуются соседям и знакомым. Я подозреваю, что некоторые клюют на новомодные средства исцеления, чтобы потом риторически произнести: «Обман, обман, кругом обман». Может, так устроен человек?
Вот одна знакомая сводила рожу. Что только ни перепробовала. Один ей сказал: «Коричные яблоки с красным вином». Она буквально упилась этим вином, а от яблок у нее вздулся живот. Она лечила живот и мазала его по моему указанию «Бальзамом Караваева» – вроде полегчало. Другой сказал ей: «Ржаную лепешку положи на больное место». Она долго искала ржаную муку, пекла эту самую лепешку и, надо сказать, прикладывала, прикладывала, но все безрезультатно. Третий ей сказал: «Белую глину, а не лепешку положи на больное место». Она искала повсюду белую глину. Насилу нашла. Четвертый сказал: «Пей настой из верблюжьей колючки». Искала она ее чуть ли не в Африке.
Когда знакомая испробовала кучу всяких средств, она позвонила мне. Я ей посоветовал свое «проверенное» средство – красную тряпку вокруг ноги, мел, пить караваевский сбор. Таким народным средством за несколько дней удалось убрать грыжу на ноге у моего отца. Почему-то знакомой не понравился зубной порошок – чистый мел! Она заказала мел из «приисков» и ждала две недели, когда ей привезут куски мела из Гомеля. Рожа, между прочим, росла, захватила грудь, руку. Потребовалось вмешательство врачей, от которого она отказалась. Испугалась, что ее заколят пенициллином в больнице…
Когда лично у меня вдруг проявилась послеоперационная грыжа на обеих ногах, я ее быстро согнал караваевским «наружным», натирая им ноги. Последние алые очаги сопротивления кокковой инфекции выжигал чуть ли не чистым скипидаром. Конечно, немного больно, зато эффективно. На следующий день опухоль сошла, краснота исчезла… По понятным причинам другим этот рецепт не рекомендую – врачи возмутятся.
Змий и его роль в судьбе каждого из нас
– Чего ты мучаешься? Напиши книгу о Караваеве и раздавай ее всем, – долго подбивал меня один знакомый.
– Я? О Караваеве?
– А что Караваев? Да, для своего времени он был прогрессивен. А сейчас, посмотри, все кому не лень говорят о кислотно-щелочном равновесии крови. Выпиши из научной литературы цитаты, приведи примеры. Надо идти в ногу со временем… Караваев был первый, но наука не стоит на месте. Надо быть в курсе научных достижений. Сошлись на Караваева, но про науку-то не забывай!
Яко змий, подбивал меня знакомый на написание такой «научной» книги о Караваеве. Меж тем если рассмотреть систему Караваева, то в ней наука, и медицинская наука в частности, вовсе не на лидирующих позициях. Сам Караваев верил, что научные открытия рождаются не в тиши лабораторий, не за письменным столом, не в учебных аудиториях. Они зависят от того, соблаговолит ли Совесть, именуемая в науке интуицией, выдать ученому свой очередной секрет в виде интуитивной подсказки.
О роли самого больного в исцелении Караваев говорил так: «Если не хочет он стать здоровым, если извлекает выгоды моральные или иные из своего положения болящего, то не увидеть ему здоровья как своих ушей». У многих больных меняется характер, они начинают капризничать, потреблять и прочее. Надо самому больному преодолеть это.
О психическом здоровье человека надо говорить в первую очередь, от него завит здоровье телесное – так считал Караваев.
Еще при жизни Караваева были попытки формализовать его учение, свести к научным достижениям. Однако сам Караваев это решительно отверг. После смерти Караваева некоторые злопыхатели пытались выставить его неким компилятором научных разработок, западных и отечественных…
Если уж писать книгу о Караваеве, то в каком-то ином ключе. Тем не менее, удрученный непониманием окружающих, невозможностью донести им крупицы караваевского опыта, мною осмысленные, поддался я на уговоры моего знакомого – змия…
У каждого человека в его ближайшем окружении может притаиться свой змий. Что тут поделаешь, змей искушает, а ты сам не будь плох.
Выписал я научные данные из цитологии, гематологии, паразитологии; значительное место в своей книге уделил кислотно-щелочному равновесию крови. Опять-таки со ссылками на авторитетов. Вроде все правильно. Привел зарубежные примеры исследований на этот счет. Самому Караваеву отвел небольшую третью часть книги, где рассказал о его нелегкой жизни.
О книге, о которой пожалеешь
Книжку взяли. Напечатали. И вот осенью я иду за сигнальными вариантами и гонораром. Помню, дождь как из ведра. Ветер какой-то бешеный – зонт постоянно выворачивает. Навстречу всё какие-то одинокие странные фигуры попадаются – бегут от меня в разные стороны, спросить дорогу не у кого. Заплутал я в центре Москвы – какими-то зигзагами стал ходить.
Прохожу мимо одной пятиэтажки, вдруг дикий порыв ветра срывает с одного из верхних балконов ярко-голубой пластмассовый ящик с инструментами. В двух метрах передо мной с диким грохотом шлепается он об асфальт. Разлетаются во все стороны молотки, отвертки, ключи и гайки. «А если по голове?» – мелькает в голове мысль. Я резко меняю направление и больше по наитию, преодолев какие-то заборы, калитки, гаражи, попадаю к офисным дверям. И тут я, к своему стыду, банально поскальзываюсь на мокрой клумбе с пожухшим цветником, куда ступил обходя лужу. И падаю прямо в эту лужу брюхом, как кит или дельфин падает в родную водную стихию.
Я давно так хорошо в лужи не падал. И чуть было второй раз туда не упал, когда поднимался, да ухватился вовремя за широкие пожухшие листья цветника. Не упал совсем, но весь в грязи вымазался.
И вот заявляюсь я в таком виде в издательство. Лучезарно улыбающаяся девушка как будто и не замечает моего плачевного положения. Завидую людям, которые умеют так лучезарно улыбаться и не замечать очевидного. Получаю свой гонорар, сигнальные экземпляры и бреду назад. Опять ветер, дождь, и я заблудился снова. Выхожу к высокой каменной стене, пытаюсь ее обойти. Вижу, что это стена какого-то старого монастыря. «Донской», – догадываюсь я. – «Пойду в церковь помолюсь. На душе кошки скребут». Долго обхожу весь монастырь по периметру. Все двери и ворота до единого наглухо закрыты. «Теперь сюда не пускают просто так, только по определенным дням – это обитель», – догадываюсь я. Экий недогадливый!
Спускаюсь вниз по улице. Какая-то компания молодых людей принимает меня за кого-то другого, о чем-то спрашивает. Я не понимаю, что от меня хотят. «Ошиблись мы в тебе, парень», – говорит один из них. Вот эта фраза, что называется, входит в уши. Подхожу к помойке, в которой увлеченно копается уже один, по виду бомж. Пытаюсь увидеть в мусорнике газету. Наконец, нахожу обрывок журнала и обтираюсь им – каждой страницей отдельно. Но грязь въелась в мокрую одежду; придется ехать так домой, пугая пассажиров. Мелькает мысль: «Лучше бы своей книжкой так обтерся».
Да, что-то невзлюбил я свою собственную книжку, с самого начала, как только ее увидел напечатанной – радости никакой. Приехав домой, бросаю мокрые и смятые экземпляры в шкаф.
Наскоро пролистав один, понимаю: книга получилась сухая, наукообразная, надменная, – цитатник какой-то. Лучше бы я ее не писал…
Расплата
Верит ли читатель в тайные знаки судьбы, не знаю. Лично я верю. То, что с нами случается, все неспроста. Неспроста я ту книжку написал и напечатал. Неспроста меня чуть было не прибил ящик с инструментами. Неспроста я в луже «искупался», неспроста все двери монастыря оказались закрытыми. Неспроста молодая компания объявила мне, «Ошиблись мы в тебе, парень» (какой я им парень?). Все неспроста. Однако за все содеянное надо расплачиваться. Лично я не фаталист, по крайней мере себя таковым не считаю. Но бывают же в жизни странные и необъяснимые вещи…
И вот расплата: я, будучи на караваевской системе, заболел. Надо же, а я-то всерьез думал, что караваевцы – «небожители»: они не болеют. По крайней мере так мне долго внушали мои старшие товарищи – «караваевцы».
То ли ангина поразила меня, то ли какой опасный вирус – я так и не понял, но шею мою раздуло. К врачам я не шел – лечился сам: «наружное», травы, диета. Меж тем шею раздуло капитально: как глянешь в зеркало – свинья свиньей. Температура под сорок. Затем вроде поменьше стала. А тут еще – бац и кусок в горло не лезет. То есть – буквально не лезет. Я рот раскрываю, желаю ухватить, а челюсти перед самым куском сами смыкаются. Ни творог караваевский, ни лаваш, ни каша – ничего. Я овощи сподобился по-караваевски отваривать. Все зеленое: кабачки, лук, салат. Завертывал их, ставил в теплое место. Этим овощным бульончиком и питался дней двадцать. Однако чувствую, долго я так не протяну – весь зеленый стал, похудел страшно. Понятно почему – нет полноценного белка – творога, злаков; ни жиров нет, ни углеводов. Чем тело напитать, неизвестно – все организм отвергает напрочь. Маялся, так маялся. Шею пытался натирать «наружным». Потел. Поехал в метро по делам, и мою мокрую, потеющую шею так сквознячком из окон вагона продуло, что вспухла она, родимая, до невероятных размеров.
Страшный вывод делаю сам для себя: не помогает караваевская система. Жизнь в теле идет на угасание. Что делать? Этот вопрос задают себе, оказывается, не только большевики-коммунисты.
Идти к врачам – ниже своего достоинства. Тогда надо признать, что двадцать восемь лет своей жизни (ровно столько я живу по караваевской системе) все то, что пропагандировал, во что верил, – не правда? Не всегда помогает система?
Умру ли я?
Моральные и физические мучения мои кончились тем, что я решил как-то поутру для себя: пойду сдаваться. Собрал вещички, тапочки, взял сменное белье и поехал к знакомому врачу в больницу. Взял на всякий случай три яблока – вдруг в больничке проголодаюсь.
На негнущихся ногах, в голове туман, дошел я до такси. Говорю им, – так мол и так, адрес такой, везите. Они смотрят на меня, зеленого, и говорят, не моргнув глазом:
– Две пятьсот.
– Как, да тут ехать не так далеко, пробок нет, больше тысячи не дам.
– Ищи дураков.
Да и не было у меня двух тысяч пятьсот российских денежных знаков. Вошел в метро, все плывет, шея мгновенно взмокла – верный знак, что в вагоне метро просквозит. Однако сел удачно, напялил на голову какую-то свою старую кепку и за широкой спиной дядьки отсиделся до перехода. Ветер свистит, воет в ушах, а шею мою не трогает. Да я платочком ее родимую обтираю – не дай Бог опять.
Поднимаюсь я с сиденья и ощущаю вдруг, что куда идти – не понимаю. Чувствую одно – умираю я прямо среди этой праздничной летней толпы, едущей в будни на работу. Она меня несет незнамо куда.
Умирать-то я умираю, но слышу все, что происходит вокруг: вот треплются две студентки о каком-то парне, вот две товарки переговариваются, мужики о футболе спорят. «И это жизнь?» – саркастически думаю я, дабы подвести хоть какой-то итог прожитому. – «Я же все слова свои сказал, все буковки написал, что мне еще надо?» Силюсь, к надлежащему случаю, вспомнить строчки Есенина, написанные им накануне самоубийства: «В этой жизни умирать не ново…» Дальше, несмотря на все усилия, не вспоминается. Мелькает мысль: «Вот уж никогда не думал, что буду умирать среди толпы, бредущей в переходе метро». Однако меня, умирающего, толпа несет куда-то, а я все не умираю. Запихивает меня толпа в какой-то вагон. Я опять еду. Вокруг все те же празднично-будничные летние разговоры обо всем и ни о чем. Опять силюсь вспомнить последние строчки Есенина – не получается. Да что же это – и умереть как следует не получается!
Опять толпа меня выносит из вагона, опять какой-то переход. Я понимаю вдруг, что это не толпа меня несет, а какая-то сила. Какая-та часть моего существа уже умерла в переходе между станциями, другая, еще живая – на автомате меня ведет куда-то. Выхожу из метро – солнце светит, людей много. «Вот также будет светить, когда я умру», – думаю я. – «Ну ничего, родимся еще где-нибудь, желательно не пауком». Впрочем, мысль о втором рождении какая-то вялая. Видно, время еще не пришло. Сажусь в маршрутку. И тут меня пронзает острая как нож мысль: «И зачем я только написал эту дрянную книгу?» Тут же понимаю, что эта фраза скроена по образцу: «И какой черт понес его на эту галеру?»
Меня чуть не задушили врачи
Маршрутка довозит меня до больницы. Выгружаюсь и, забыв закрыть дверь, шатаясь, бреду в приемный покой с тапочками и тремя яблоками. На меня удивленно смотрит медсестра. Потом меня щупают, раздевают, трогают мою шею. Потом все куда-то уходят. Я, раздетый и мокрый, сижу в приемном покое. Приходит какое-то светило в белом халате. Светило – старый опытный врач кавказской национальности. Уперев мою голову в стену, он довольно грубо и больно хватает меня за горло. «Сейчас задушит», – думаю я. Приходят другие врачи и любуются на мою шею. «Да, лимфодермит небывалый», – слышу я не знакомые слова. Меня знобит, но на это никто не обращает внимание. «Господа, я же не на выставке собак», – хочу сказать я им всем. Но у меня не выходит.
Мне выдают какие-то праздничные (пестрые, короткие) больничные панталоны и короткую куртку. Всю мою одежду забирают и в таком нелепом виде ведут в хирургию. И вот я уже лежу на кровати в палате. Ко мне один за другим приходят врачи в странных красивых одеяниях, то цвета морской волны, то терракоты, то ярко-желтых. Очевидно, у врачей сейчас мода такая. В белых халатах уже редко кого увидишь, только светил науки.
Один врач, по виду главный «по шеям», говорит:
– Сейчас операционная освободится – резать будем. Вы сильно похудели…
– Как резать?
– А что же мы на ваш лимфодермит смотреть будем?
– Я не желаю, – слабо протестую я.
– Пожалуйста, пиши отказ от госпитализации и вали ко всем чертям, – врач неожиданно переходит на ты. Ныне никто никого насильно не лечит… Однако имей в виду: ты выбираешь сам – операция или смерть. Гной войдет в плевральную область, прорвется внутрь, и каюк тебе.
– Можно подумать?
– Думать некогда: жизнь или смерть!
Эта фраза: «жизнь или смерть!» – меня поразила в другом смысле: «Как, разве я еще не умер, разве есть средство, которое спасет меня?» И я буквально выдавил из себя, чувствуя себя предателем караваевского дела: «Согласен». Почему-то я считал, что я должен был умереть, как Караваев, но не отдавать себя в руки врачей… Может, всплыли воспоминания о прочитанной в детстве книге о Павле Корчагине?
Разговоры во время операции о запеченном палтусе
– Ты что делал? У тебя вся кожа на шее слезла!
– Скипидаром натирался.
Скептическое молчание окружающих…
И вот две молоденькие сестрички бойко командуют мной: «Вставай, снимай одежду!» Я послушно снимаю, думая, что попал в ад. «И трусы!» – сестрички серьезны, требовательны и не терпят возражений. И вот я стою совершенно голый перед двумя девушками. Хотел было пошутить на счет мужского естества, не подвластного рассудку, да взглянув на суровые лица сестер, осекся, да и голос у меня пропал от боли – не до шуток. Меня укладывают на каталку и завертывают, как младенца, в какую-то теплую ткань. Затем каталка, пересчитав все рытвины и неровности, сотрясаясь на поворотах, как телега без рессор, выезжает на улицу. Меня везут в операционную. Ветер воет в ушах и невероятным холодом обдувает мою мгновенно взмокшую голую шею, как раз не укутанную в теплую ткань. Но руки у меня под одеялом, и я даже не могу обтереть пот.
В сияющей, как большой театр, операционной мою голову накрывают пропитанной спиртом белоснежной простыней. Я буквально задыхаюсь под ней от ненавистных паров спирта. Вот приходит врач. Его появление сродни появлению иерарха: «Укольчик. Болевая чувствительность снимается новокаином, а вот тактильная – нет, так уж ты терпи».
– А чего это у него кожа такая? – спрашивает операционная сестра.
– Скипидаром натирался.
Опять скептическое молчание. Мою шею мнут и режут, режут и мнут.
– Эй, Александр, – слышу я голос врача, – ты жив или нет, скажи что-нибудь.
Сказать у меня ничего не получается.
– Ну, или подай какой-нибудь знак, не молчи как партизан, а то мы тут думаем и уж не знаем – жив ты или нет.
Да и я сам не знаю. Однако с трудом достаю руку из-под простыни и каких-то тяжелых покрывал и машу врачам и сестрам – своеобразное приветствие. Операция продолжается. Врач, копашась в моей шее, заводит невинный разговор с операционными сестрами о запеченном палтусе, которого планировалось приготовить на даче. Но теперь уж не успеют – внеплановая операция. Далее следуют пикантные подробности, как готовить палтус.
Я думаю, что врачи во время операции говорят о посторонних вещах, чтобы успокоить больных. Не думаю, что, глядя на мою развороченную, истекающую кровью шею, врач захотел палтуса. Не вампир же он?
Возвращают меня назад в палату на той же каталке, что и привезли, с шеей, замотанной в бинты. Вставляют дренаж с пластмассовой посудиной для оттока жидкости, ставят холод – ледышку, завернутую в плотную материю, дают кучу таблеток. Среди прочего колют уколы. Антибиотики – догадываюсь я. И тут же вспоминаю крылатое выражение Караваева «антибиотики-идиотики», которым он напутствовал своих пациентов. Я опять чувствую себя предателем.
Не нужно разжевывать таблетки
Таблетки, которыми меня потчевали, я пытался сразу не глотать. Вспомнил, что Караваев говорил: «чтобы понять, хорошее или дурное лекарство, его следует долго держать на языке – ощутить его вкус». Я разжевывал таблетки и пытался проглотить полученную таким образом кашицу. Боже, какая это гадость! Меня чуть не вырвало. Последнюю таблетку, маленькую, белую, я бросил под кровать. Это был демидрол, морфин или что-то в этом духе. Я не спал всю ночь. Мне мерещилось, что кто-то настойчиво и безутешно зовет маму.
Мне опять казалось, что я умираю. И вдруг ясно и отчетливо, совершенно вроде бы не к месту, я вспомнил роман Надежды Тэффи «Воспоминание». До последней буковки вспомнил, до последней запятой. Бывает же такое. Это удивительно еще и потому, что читал я этот роман мельком, невнимательно. И воспоминание это о «Воспоминании» было настолько сильным, что к горлу подкатил комок и я уткнулся в больничную подушку. Слезы сами брызнули из глаз. «Боже мой, что было с нами в семнадцатом году», – думал я.
Для читателя, не читавшего этот роман Тэффи, поясню, что выдающаяся русская писательница описывает в нем большевистский переворот, и то, как она бежала из России. Яркие образы и огненно правдивые слова этого романа падают прямо в душу и застревают в ней навечно. Если бы детям читали этот роман в школе, хотя бы отрывок из него, я ручаюсь: ни один бы из них никогда не стал коммунистом. Да и «убежденный» коммунист, если он честный человек, прочитав этот роман, сжег бы свой партбилет прямо после прочтения. Беда только в том, что никто этот роман не читал. Тэффи эмигрировала после революции и умерла во Франции в 1952 году. Большевикам-коммунистам Тэффи, как можно было предполагать, была глубоко не симпатична и о ней попытались забыть – не было такой писательницы.
При чем тут этот роман и как он связан с моей болезнью, я сказать не могу. Однако, вспомнив пронзительное «Воспоминание» Тэффи, я хотел завыть от безысходности; мне было невыносимо больно за нашу истерзанную Россию. Наверное, этот был метод вытеснения, интуитивно найденный самим больным организмом, когда моральная боль подавляет физическую. Пока в школе не будут изучать «Воспоминание», мы не избавимся от наследия советского прошлого.
Еще совершенно некстати я вспоминал милое лицо одноклассницы. После школы она вышла замуж за моего друга. Родила деток. Теперь она уже бабушка. Я часто встречаю ее на детской площадке вместе с внуком-карапузом, который увлеченно копается в песочнице. Судьбы людей – как странно они порой переплетаются…
Тэффи, одноклассница – наверное, и мозг мой нуждается в лечении, а не только шея.
Враждебные звуки
Днем за окном ветер трепал верхушки деревьев. Крыши домов ощетинились антеннами. Было в этих антеннах что-то враждебное. Были похожи они на иглы.
Днем кто-то неумело играл в соседней палате на флейте. Выходило очень печально; как-то по-тибетски – когда воют их большие трубы. Наверное, это был звук смерти. Также протяжно и неприятно выли водопроводные трубы, когда кто-то включал воду. Отличить одно от другого было не просто. Сколько помню себя, в домах, в пионерских лагерях, в казармах – везде выли трубы. У нас это, очевидно, считается, если не нормой жизни, так в порядке вещей.
Могу поделиться с читателем еще одним грустным наблюдением – о скорых, которых, по крайней мере на улицах Москвы, стало заметно больше, то и дело заслышишь вой сирены под стенами больнички. Значит, денег больше выделяют на медицину. Однако от этого люди не перестали умирать – умирают как и прежде, только в присутствии врачей.
Кормили в больнице так себе – жиденький супчик, соленое картофельное пюре на воде, жесткая мясная или рыбная котлетка, съежившаяся в шар, кусочек розовой дешевой колбасы (раньше, до перестройки, такая стоила 1 р. 20 к.), ломтик хлеба.
Хлеб я не ел, мясо и рыбу тоже, но супчик хлебал. Очень скоро мне стало не хватать калорий. Иногда на ужин приносили печенье. Я стал упрашивать раздатчицу дать мне немного печенья: «Потому, что, мол, хлеб не ем, а злаки нужны…»
– Здоровый мужик, а печенье просит, как дитя малое, – был ее ответ.
После такого ответа мне напрочь расхотелось просить у нее что-либо, даже добавки соленого картофельного пюре или жидкого «компота» из кураги…
Я быстро отощал и уже вполне мог сниматься в фильме про войну. Кроме того, я не брился, и сестра во время очередной перевязки сказала мне, в виде комплемента что ли, что я похож на белого офицера.
– Ордена не хватает, – отреагировал я.
– Какого? – поинтересовалась сестра.
– Святого Георгия.
Мною владела Тэффи. Я вспоминал и вспоминал перлы из ее романа, не такого уж длинного. И этим занимался и днем и ночью.
Что-то в этом романе было такое, что заставляло переосмыслить собственную жизнь. У меня самого дальние родичи были белые офицеры, может быть заговорила генетическая память? Чтобы восстановить политическое равновесие со своей семьей, скажу, что среди родни у меня были и красные командиры.
Помните у Ленина: «Как нам реорганизовать Рабкрин?» Так и у меня в больнице была одна мысль: «Как нам обустроить Россию?» Звучит вполне помпезно. Я даже, в порыве, хотел было врачу посоветовать почитать роман Тэффи, но вовремя спохватился, вспомнив о палтусе.
Вот как бывает: сделаешь неверный шаг, напишешь книгу не так – и вся жизнь наперекосяк. Может я и преувеличиваю насчет книги. Вот Тэффи свою книгу написала вдали от родины. Какая книга! А кто ее читал? Я думаю, что у демократов современных кишка тонка ее читать. Сразу видно будет, откуда ноги растут. Демократы наши в массе своей бывшие коммунисты. Ленина из Мавзолея вынести и похоронить по-человечески не могут…
Опять я сбиваюсь на политику, а не хотелось бы. Видно так устроен человек – не может он жить изолированно в своем мирке, даже пользуясь системой Караваева… Это все равно что Ленин забальзамированный. Человеку требуется общение с себе подобными.
Оправдание простое: «Судьбы страны похожи на судьбы людей».
Покинув больничный покой, домой удалился
Из больницы не выпускали, даже дойти до ближайшего ларька нельзя – купить лаваш там или что-либо в этом роде. Три яблока, взятые мною, были уже давно сгрызаны.
Пришлось мне через какое-то время бежать из больницы. Ситуация осложнялось тем, что меня совсем закололи. Сначала капельница: антибиотики, противогрибковое, антивирусное лечение, затем уколы: пенициллин в известное место.
Последний укол попал в то же самое место, что и предыдущий. Он и решил дело: ни сесть, ни прилечь; боль и температура. Известное место от этих уколов стало просто каменным. Я написал отказную: «врачей не виню, претензий не имею, с последствиями ознакомлен…» и покинул больницу, не долечившись. Знакомый врач, сделав мне небольшой надрез скальпелем на зашитой шее, вручил кучу одноразовых шприцев, антибактериальную мазь и кучу стерильных марлевых салфеток и бинтов…
– Будешь снимать иголку со шприца, вот сюда мазь выдавишь; поршнем подожмешь, чтоб только воздуху не было; вводи в ранку и впрыскивай перед зеркалом, чтобы внутрь попало, а не сверху по коже растеклось, и тут же салфеткой стерильной закрывай, чтоб не вытекло, и бинтуй шею потуже… – инструктировал он меня.
