скачать книгу бесплатно
Русский всадник в парадигме власти
Бэлла Шапиро
Historia Rossica
«Медный всадник», «Витязь на распутье», «Птица-тройка» – эти образы занимают центральное место в русской национальной мифологии. Монография Бэллы Шапиро показывает, как в отечественной культуре формировался и функционировал образ всадника. Первоначально святые защитники отечества изображались пешими; переход к конным изображениям хронологически совпадает со временем, когда на Руси складывается всадническая культура. Она породила обширную иконографию: святые воины-покровители сменили одеяния и крест мучеников на доспехи, оружие и коня. Наиболее устойчивым конным образом стал «змееборец» – небесный покровитель Руси, поражающий врага. Со временем образ святого, оберегающего свой народ от бедствий, превратился в символ великокняжеской, а затем и царской власти. Со становлением Российской империи ему на смену пришел эпический образ конного царя-триумфатора. Автор книги подробно анализирует процесс подобной культурной трансформации, уделяя при этом большое внимание событийной истории России от Московского царства до последних императоров. Бэлла Шапиро – историк культуры, музеолог, доцент РГГУ.
Бэлла Шапиро
Русский всадник в парадигме власти
ВВЕДЕНИЕ. РУССКИЙ ВСАДНИК КАК TERRA INCOGNITA
Мир есть конь[1 - Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Миф – имя – культура // Лотман Ю. М. Избранные статьи: в 3 т. Т. 1. Статьи по семиотике и топологии культуры. Таллин, 1992. С. 58.].
Страной чудовищных контрастов называли Россию иностранцы, размышлявшие о специфике русской культуры[2 - Думова Н. Г. Либерал в России: трагедия несовместимости. М., 1993. С. 140.]. Смешение несоединимого было одновременно пугающим и притягательным. Культурологическое осмысление природы этого явления закономерно связало его с другими особенностями русской культуры – разрушительными изменениями, «ломкой» культурно-исторических парадигм, наслоением «старых» и «новых» парадигм, но не последовательной их сменой, и тяготением к имперской державности[3 - Кондаков И. В. Культура России: краткий очерк истории и теории. М., 1999. С. 199; Яковенко И. Г. Прошлое и настоящее России: имперский идеал и национальный интерес // Полис. Политические исследования. 1997. № 4. С. 88–96.]. Эти устойчивые черты составили основу национальной культуры как ценностно-смыслового единства.
Размышления о проблеме национального самосознания приобрели новый вектор после ударов, нанесенных дворянскому либерализму подавлением восстаний 1825 (выступление декабристов) и 1830–1831 гг. (Польская война). Последовавший за этими событиями кризис русской дворянской культуры получил свое историософское осмысление в диалоге западничества и славянофильства – двух сторон одной культуры, двух форм русского романтизма[4 - Кондаков И. В. Культура России… С. 201.]. В те же годы романтические представления об историческом своеобразии России нашли свое выражение в творчестве двух крупнейших фигур русской классической культуры, обратившихся к двум традиционным «конным» мифологемам: упряжного коня и коня верхового; обе имели дуальную трактовку и играли важнейшую роль, связанную с циклом смерть – возрождение – бессмертие.
Новую национально-государственную трактовку получил гоголевский образ русской тройки, вытекающий из широкого контекста русской культуры и имеющий глубокие национальные корни[5 - Мароши В. В. Тройка как символ исторического пути России в русской литературе ХХ века // Филология и культура. 2015. № 2 (40). С. 204–209; Сазонова Л. И. Русь – птица-тройка Гоголя: сакральные основания национальной мифологемы и ее отражения в литературе // Сазонова Л. И. Память культуры. Наследие Средневековья и барокко в русской литературе Нового времени. ИМЛИ РАН. М., 2012. С. 249–292.]. Тройка, перед которой «постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства»[6 - Гоголь Н. В. Мертвые души. Цит. по: Сазонова Л. И. Русь – птица-тройка Гоголя… С. 260.], воспетая поэтами более сотни раз[7 - Андроников И. Л. Четырнадцать русских «Троек» // Андроников И. Л. Собрание сочинений. Т. 2. М., 1981. С. 105.] как олицетворение русского характера, была горячо принята в качестве национального культурного символа. Россия, которая «разметнулась на полсвета», предстает здесь в апофеозе имперской славы, наводя ужас своим величием[8 - Сазонова Л. И. Русь – птица-тройка Гоголя… С. 256, 272–276.].
Практически одновременно (сюжет «Мертвых душ» обсуждался Н. В. Гоголем с А. С. Пушкиным в сентябре 1831 г., первый том был написан в 1835 г.; «Медный Всадник» – во вторую болдинскую осень 1833 г.)[9 - Гус М. С. Гоголь и николаевская Россия. М., 1957. С. 139; Роговер Е. С. Русская литература первой половины XIX века. СПб., 2004. С. 363.] русская культура обогатилась еще одним символическим образом, построенным на тех же идеологических коннотациях, и на тех же контрастных мотивах – ужаса и величия[10 - Кара-Мурза А. А. Поэма «Медный всадник» А. С. Пушкина: политико-философские проекции // Философский журнал. 2016. Т. 9. № 2. С. 54; Сазонова Л. И. Русь – птица-тройка Гоголя… С. 276–277.]. Как и гоголевская тройка, он недвусмысленно наследовал древним мифологемам (прежде всего, мифологеме конного героя-«змееборца»), хотя и входил в противоречие с ним)[11 - Сокурова О. Б. Георгий Победоносец и «Медный всадник» как архетипы русской исторической судьбы // Труды СПбГИК. 2009. Т. 185. С. 54; Фатеева Н. А. Контрапункт интертекстуальности, или Интертекст в мире текстов. М., 2000. С. 206.].
Оба символических образа русской исторической судьбы органично встроились в контекст поисков национальной мифологемы. Мотивом, объединяющим обе поэмы, стал имперский пафос, а конь – выразителем силы и мощи нации и государства. Идеальным выразителем образа русского самодержца стал всадник[12 - Сокурова О. Б. Размышления А. С. Пушкина об исторической судьбе России в поэме «Медный всадник» // Вестник Санкт-Петербургского университета. История. 2009. № 2. С. 297.].
Теоретическое осмысление этого последнего положения имеет свою давнюю и очень обширную историю. Первый период отечественной историографии русского всадника начинается с публикации коннозаводчика и фанатичного поклонника чистокровной лошади П. Н. Мяснова «О конских ристаниях и скаковых лошадях» (1824)[13 - Большинство упомянутых исследований получили свое библиографическое описание в списке источников и литературы.]. Эта работа была написана на волне своего рода «иппомании», характерной для русского дворянства конца XVIII – начала XIX в.: к началу правления Екатерины II, кроме известнейших заводов А. Г. Орлова и Шереметевых, насчитывалось лишь два десятка частных конных заводов, а к концу ее правления – тысячи, среди которых были заводы П. С. Муравьева, Н. Д. Домогацкого, С. А. Всеволожского, П. А. Чемоданова, Ф. В. Ростопчина, Д. М. Полторацкого и др.
Мяснов открыл серию трудов по истории лошади и коннозаводству; ее продолжили И. К. Мердер (1868), В. И. Коптев (1887), Н. Ф. Зезюлинский (1889). Среди этого массива нужно выделить «Исторический очерк русского коневодства и коннозаводства» И. К. Мердера, отца боевого полковника и георгиевского кавалера К. К. Мердера, в 1824–1834 гг. бывшего наставником цесаревича Александра Николаевича: как известно, личные склонности и увлечения Мердеров оказали сильное влияние на формирование личности не только цесаревича, но всех великих князей Николаевичей.
В 1850?х гг. начинается формирование военно-иппологических библиотек, поначалу на основе переводной литературы. Двухтомный «Полный курс иппологии» (1866) профессора иппологии И. И. Равича положил начало отечественной научной иппологической литературе; впоследствии эта тема была продолжена Ф. Ф. Фишером (1876).
Вопросы трансляции конной культуры в среде военно-интеллектуальной элиты в дореволюционной историографии затрагивали С. А. Белокуров (1907), М. А. Голубцова (1911), И. Н. Божерянов (1915): первые двое – на примере инкультурации и социализации детей дворян и горожан, последний – на примере молодых Романовых. Значительную роль в этом процессе закономерно получила книжная культура – ее анализом занимался А. И. Соболевский (1899, 1901), опубликовавший и интерпретировавший фрагмент рукописной «Книги лошадиного учения» (1670) – первого русскоязычного издания, посвященного воспитанию «человека конного». Книга представляла собой перевод сочинения наставника молодого Людовика XIII А. де Плювинеля, трактовавшего этот процесс как вхождение в рыцарскую культуру – культуру элитарного воинского сословия. М. И. Пыляев (1885) указал, какое значение получила рыцарская культура в повседневности русской аристократии. И. Е. Забелин (1915, посмертное издание) отметил наличие у царских детей книг с изображениями «людей на конях русских».
Изучение образов коня и всадника в русской культуре, в том числе и обоснование связи царской власти и коня как атрибута этой власти, в этот период чаще всего обнаруживается в контексте этнографии и фольклористики – в этом ключе работали И. И. Срезневский (1846), С. Н. Богомолов, А. В. Терещенко (оба – 1848), Н. И. Костомаров (1860), А. Н. Афанасьев (1865), Н. Я. Аристов (1866), А. А. Котляревский (1868), М. М. Забылин (1880), А. С. Фаминцын (1884), Д. Н. Анучин (1890). Здесь нужно выделить работы И. Е. Забелина (1842, 1862, 1869), впервые поместившего вопрос в проблемное поле царской власти. Позднее в этой же плоскости работал С. П. Бартенев (1912).
Биографическими исследованиями, наиболее значимыми в указанном контексте, занимались В. Н. Берх (1834), Ф. А. Кони (1844), Д. Ф. Кобеко (1887), Н. К. Шильдер (1903 и др.), В. В. Жерве (1911).
В проблемном поле военных наук (в том числе военной истории и философии) работал целый корпус специалистов. Это М. И. Драгомиров (1879), Д. Ф. Масловский (1883, 1891, 1894), Н. А. Орлов (1892), Н. П. Михневич (1898), А. К. Баиов (1906, 1909–1913), А. М. Зайончковский (1908), Н. Н. Сухотин (1912). Историю конницы как предмет, достойный выделения из общей массы военной истории, в разное время и с разной глубиной охвата освещали П. А. Иванов (1864), Д. Ф. Масловский (1883, 1891, 1894), М. И. Марков (1887), Г. О. Брикс (1897, авторский перевод «Истории конницы» начальника гвардейской кавалерии при генерал-губернаторе Канады подполковника Дж. Денисона), Л. В. Витт (1900), Н. П. Волынский (1912).
Также нужно отметить весьма объемный корпус обстоятельно изложенных исторических хроник – «летописей» кавалерийских полков и школ, а также некоторых некавалерийских институций, где затрагиваются и вопросы конной подготовки. В этом направлении работали А. В. Висковатов (1832), И. И. Пушкарев (1844), И. В. Анненков (1849), М. П. Азанчевский, К. Н. Манзей (оба – 1859), И. Я. Селезнев (1861), А. С. Платов и Л. Л. Кирпичев (1870), В. А. Потто (1873), Г. А. Милорадович, А. Г. Жеребков (оба – 1876), М. С. Лалаев, П. К. Бенкендорф (1880), К. К. Штакельберг (1881), Н. П. Глиноецкий, М. Г. Гольмдорф (оба – 1882), Н. Н. Буковский (1889), Б. В. Хлебников (1893), М. И. Марков (1884), И. И. Рыкалов (1895), Н. А. Орлов (1896), П. П. Шкот (1898), А. Н. Поливанов, С. И. Петин (оба – 1899), С. А. Панчулидзев (1899, 1901, 1903, 1912), В. И. Кедрин (1901), Н. П. Волынский (1902), А. Н. Антонов (1906), П. Ф. Лузанов (1907), Н. А. Дистерло (1909), Н. В. Химшиев (1913) и др. Создание работ этого блока, зачастую отличающихся значительной символизацией и/или героизацией военной культуры, обыкновенно приурочивалось к юбилеям отечественной военной или военно-образовательной истории.
Первое русскоязычное гендерное исследование, затрагивающее «конное» проблемное поле, принадлежит Е. Н. Щепкиной («Полковые дамы времен Петра I», 1913).
Историей «конной» материальной культуры занимались А. В. Висковатов (с 1841), А. Ф. Вельтман (1844, 1860), П. И. Савваитов (1865), Д. Я. Самоквасов (1908). Часто эти исследования основывались на археологическом и/или музейном материале.
В целом дореволюционный период историографии вопроса – время, когда закладываются границы проблемного поля и определяются векторы его разработки, многие их которых продолжают сохранять свое значение до настоящего времени.
В советский период, вместе со сменой исследовательской парадигмы, стали возможными постановка и решение новых научных задач. Новым направлением, представленным исследованиями А. В. Грачева (1938) и М. С. Иванова (1960) стала история конного спорта и состязательной подготовки всадника. Благодаря исследованиям Э. Н. Репьевой (1976), Г. Ф. Одинцова (1980), Д. С. Сетарова (1981) как новое направление оформляется ипполексика. Книжная культура исследовалась И. И. Назаренко (1956), Л. В. Черепниным (1961), И. М. Кудрявцевым (1963), С. П. Лупповым, который указал место и объем первых «конных» книг в отечественных библиотеках (1970, 1976, 1979), И. Н. Лебедевой (1989). В. Н. Лазаревым (1953) и И. А. Кочетковым (1985) поднимаются вопросы иконографии всадника в русской культуре.
Наблюдается расцвет ипполитературы и истории лошади, среди которых нужно назвать труды В. О. Витта (1952, 1964), Ю. Н. Барминцева, А. Б. Фомина и И. И. Сорокиной, Г. Г. Хитенкова (все – 1972), Е. В. Кожевникова, Д. Я. Гуревича (1990). Отдельно нужно выделить исследование «Конь и всадник: пути и судьбы» В. Б. Ковалевской, в значительной мере послужившее отправной точкой настоящего исследования: здесь история освоения коня разными народами изучается в тесной связи с историческим процессом; вопрос рассмотрен на материале первобытных и древних культур.
Русская «конная» архаика и этнография стали предметом исследования М. Г. Рабиновича (1978, 1986, 1988), Б. А. Рыбакова (1981, 1987). Трансляция конной культуры представлена в исследовании А. К. Байбурина (1991). Выделяются исследования праздничной и церемониальной конной культуры, представленные Г. Н. Добровольской (1975), В. М. Красовской (1979), В. Ю. Матвеевым (1984), А. К. Гануличем (1990). Изучением культурных ценностей русского рыцарства занимался Ю. П. Соловьев (1989).
Расширяется круг музейных исследований: раздел представлен трудами Н. А. Баклановой (1928), М. М. Денисовой (1925, 1948, 1954), М. Н. Левинсон-Нечаевой (1954), И. И. Вишневской (1987), К. Школьниковой (оба – 1987). К этому же блоку можно отнести исследование Ю. М. Стволинского по истории коллекционирования и экспонирования военной игрушки (1973).
Материальная культура русского всадника изучается на археологическом материале (в том числе на материале военной археологии) А. Н. Кирпичниковым (1966, 1973), А. В. Никитиным (1971), Н. С. Шеляпиной, Т. Д. Пановой и Т. Д. Авдусиной (1979). Из общего массива исследований выделяются труды Е. Ю. Моисеенко (1977) и В. М. Глинки (1988) по истории костюма в целом и военного костюма. Военной проблематикой (военной философией, историей, источниковедением) также занимались А. А. Свечин (1928), А. А. Керсновский (серии трудов 1932–1939 и 1933–1938), П. П. Епифанов (1946), Л. Г. Бескровный (1953, 1957), А. А. Строков (1955), В. Н. Автократов (1961), Л. В. Беловинский (1983). Публикуются первые труды А. И. Бегуновой (1991), помещающие русского всадника в пространство воинской повседневности.
Значимой частью историографии проблемы являются труды представителей русского зарубежья: полковые «летописи» К. Н. Скуратова (1938) и С. Н. Ряснянского (1965), военно-исторические труды Ю. Н. Данилова (1924, 1926, 1930 и др.), очерк Н. Н. Головина о роли конницы в Первой мировой войне и после ее окончания (1923), а также материалы, предоставленные корреспондентами русского военно-исторического журнала «Военная быль» (Париж, 1952–1974) А. Н. Антоновым, П. Ф. Волошиным, Г. М. Гриневым, М. К. Данилевичем, Ф. И. Елисеевым, А. Л. Марковым, А. Н. Поливановым, А. А. Скрябиным, Ю. Н. Солодковым и др. По понятным причинам в центре внимания здесь оказалась национальная специфика проблемы. Несмотря на изрядную долю ностальгизации и мифологизации исторической действительности, именно эти труды открывали мир русского всадника для европейской и мировой культуры, придавая проблеме смысл, выходящий за пределы национальной истории. Однако даже здесь история русского всадника не помещалась в контекст истории национальных элит, оставаясь на периферии внимания; не являясь предметом самостоятельных исследований, тема затрагивается лишь по касательной.
В современной России образ русского всадника все чаще привлекает специальное внимание ученых. Предметное поле исследований значительно расширилось, но и в этот период одним из основных направлений разработки темы остается военная история, которая все чаще рассматривается как одна из составляющих культуры; этому вопросу посвящены исследования А. А. Михайлова (2003), Е. М. Болтуновой (2004, 2011), Г. Э. Введенского, С. А. Летина и Г. В. Вилинбахова (все – 2005), Н. Г. Рогулина (2005, 2008), А. В. Кутищева, С. М. Андреева, Ж. Горохова, А. Г. Бесова (все – 2006), В. А. Артамонова (2007, 2011), Р. Ф. Незвецкого, А. В. Кухарука (оба – 2009), В. В. Агеева (2011), С. А. Малышева (2012), В. П. Подольникова, Б. А. Алмазова (оба – 2015). В. В. Тараториным (1999) и О. А. Хорошиловой (2013) продолжается изучение истории конницы.
Отмечается смещение интереса от изучения исторического процесса самого по себе к антропоориентированной истории. Как отдельное направление выделяются военно-историческая и военная антропология: в этом направлении работают Е. С. Сенявская (2002), В. И. Бажуков (2008), С. Т. Минаков (2014), А. В. Гладышев (2017). Военная и военно-образовательная история все чаще рассматривается в культурологическом пространстве: к этой категории можно отнести труды А. А. Лугового (2000), В. М. Крылова и В. В. Семичева (2004), Е. Н. Романовой (2008), В. Н. Гребенькова (2011), А. В. Коротенко (2013), В. В. Круглова (2015) и др.).
Появляется понятие культурной военной истории. В историко-культурном контексте также рассматриваются вопросы конных состязаний (М. Н. Лопато, 2010). Все больший объем занимает изучение отдельных вопросов в рамках военной археологии и военной материальной культуры. Примеры можно видеть в работах Л. В. Беловинского (1992, 1995), В. И. Егорова (многочисленные публикации с 1996), С. А. Летина (2000, 2002), Д. П. Алексинского, К. А. Жукова, А. М. Бутягина, Д. С. Коровкина (2005), В. Н. Малышева (2006), О. В. Двуреченского (2008, 2018 и др.), К. В. Татарникова (2008, 2012), К. В. Татарникова и Е. И. Юркевича, К. В. Трубицына (все – 2009), Ю. А. Тихонова (2011), А. В. Курбатова, Е. А. Родионова (оба – 2013), О. В. Шиндлера (2014), Д. А. Клочкова (2014), В. В. Пенского и О. В. Комарова (оба – 2016), Б. В. Мегорского (2018).
Все большее значение приобретают биографические исследования; весомая часть этого блока – биографии политической и военной элиты. В этом направлении работали Ю. П. Гусев (1992), П. В. Седов (1995), Ю. А. Сорокин (1996), З. И. Белякова (1997, 2002), А. П. Богданов (1998, 2009), Л. В. Выскочков, П. А. Лабутин (оба – 2001), М. Я. Тарасов (2004), И. В. Курукин (2006), Е. И. Юркевич (2007), Н. Н. Крючков (2009), Г. С. Чувардин (2010, 2011, 2014, 2017 и др.), Д. М. Володихин (2013), О. Г. Агеева (2018). Здесь следует выделить исследование Г. С. Чувардина, воссоздавшего не только коллективную биографию, но и культурный образ российской военной и военно-политической элиты (2009).
Исследованием культуры царской повседневности занимаются Л. А. Черная (1999, 2008, 2013), П. В. Седов (1995, 2006), И. Б. Михайлова (2010), И. В. Зимин (2011, 2015 и др.), Л. В. Выскочков (2013 и др.), Ю. Г. Шпаковский (2016), А. В. Морохин (2018). Государственный Эрмитаж публикует цикл статей, напрямую посвященных теме «царь-всадник»: их авторы – М. Б. Пиотровский, Е. Ф. Королькова, С. Л. Плотников, А. Л. Ракова и др. (все – 2006). Музейные исследования не теряют своей остроты; авторы работ современного периода – Л. П. Кириллова (1997, 2000), О. Б. Мельникова (2003), И. А. Загородняя (2003, 2006), Д. О. Осипов (2006), В. А. Чернышев (2007), В. Н. Образцов (2009).
Как новое направление можно выделить группу исследований, где образ всадника исследуется средствами геральдики, сфрагистики, нумизматики, фалеристики. Это работы А. Л. Юрганова, (1998), Г. И. Королева (2000), А. С. Мельниковой (2002), Г. В. Вилинбахова (2006), И. Г. Спасского (2009), Е. В. Пчелова (2009, 2010, 2015). Вопросами иконографии, атрибуции, особенностей отображения материальной культуры русского всадника занимались О. П. Святуха (2005, 2007), Е. М. Саенкова, Н. В. Герасименко (2008), П. В. Николаев (2011), Ю. Н. Бузыкина, К. В. Трубицын (2009, 2010, 2016 и др.), Ю. И. Чежина (2012, 2014, 2015, 2018), В. Ю. Соболев (2017), А. В. Кибовский (2019). Русская этнография, дружинная культура стали предметом исследования В. Г. Балушка (1995), Р. В. Багдасарова (1998), И. В. Портновой (2009–2010), В. Я. Петрухина (2011), Д. А. Ляпина и О. В. Седовой (2014), О. Д. Федченко (2018). Фольклористика и литературоведение представлены К. Р. Конюховым, М. Ч. Ларионовой (оба – 2016), В. Г. Лушиным (2017).
Вопросами культурной трансляции и формирования русской военной элиты занимаются С. Д. Руденская (1999), В. Р. Басаев (2003), Н. Г. Рогулин (2004), В. Г. Данченко и Г. В. Калашников, Б. М. Бим-Бад, Н. Н. Петрухинцев (все – 2007), А. Н. Сидорова (2008), Н. Н. Аурова, Р. В. Смирнов (оба – 2010), И. А. Пономарев (2011), П. Е. Подделкова (2013), И. И. Федюкин и М. Б. Лавринович (2015), А. Н. Гребенкин (2015, 2017), И. В. Давыдов (2016), М. Б. Афанасьева (2017). Книжную культуру, затрагивающую русского всадника, исследуют С. Ю. Дутов и С. Н. Лютов (2007), С. Н. Лютов (2011), К. Б. Жучков (2012), А. М. Панченко (2017). В последние годы оформляется новый исследовательский подход, ориентированный на изучение конного нематериального и материального культурного наследия. В этом направлении работают А. А. Цепляев (2011), Б. В. Горбунов (2014) А. Д. Гарнец, Д. Д. Зыбина (2015), И. Ю. и Н. В. Юрченко (2011–2014, 2016, 2017), А. Н. Трусов (2017).
С большей или меньшей полнотой затрагивают историю русского всадника, помещая его в пространство церемониальной, придворной и праздничной культуры, А. К. Ганулич (1996), Г. А. Принцева (2001), О. Ю. Захарова (2001, 2003), Ю. Л. Жмодиков и Е. А. Кононенко (2003), И. А. Манкевич (2004), Л. А. Юзефович, А. Ю. Прокопьев (оба – 2007), И. Л. Андреев (2008), И. Н. Семенов (2011), М. О. Логунова (2011, 2013), Е. П. Ренне (2014), Н. Р. Славнитский (2015 и др.). Исследования А. И. Бегуновой (1992, 1993, 2000), А. П. Аспидова (2007), Л. В. Бердникова и Л. В. Беловинского (оба – 2008) раскрывают вопрос с точки зрения культуры повседневности.
Широко представлены гендерные исследования. Отдельные вопросы затрагиваются в работах А. В. Кибовского (1997), Е. Э. Келлер (2001), П. П. Щербинина (2004, 2007), О. Б. Вайнштейн, Е. В. Анисимова (оба – 2005), А. С. Рогатнева (2008), Л. Л. Селивановой (2010), О. Н. Мухина (2014), Н. М. Вершининой (2015, 2016), К. Бордэриу (2016), О. А. Хорошиловой (2012, 2013, 2015, 2018).
Не теряют своей актуальности исследования по истории коневодства и коннозаводства, конской торговли, истории лошади. В этих направлениях работают Ю. П. Гусев (1992, 1993), И. В. Хиенкина (1999), С. В. Афанасьев (2010), А. И. Раздорский (2011), Н. Н. Спасская и Б. Е. Янишевский (2013), Р. С. Бахтияров и В. А. Курская (оба – 2016).
Итогом стал довольно значительный корпус материалов, образованный как фундаментальными трудами, так и работами более частного характера, где вопрос лишь намечен или затронут косвенно. Однако в этих работах русское всадничество не выделялось как культурная проблема и практически не рассматривалось в качестве существенной характеристики национальной элиты. Немногими исключениями можно считать публикации К. А. Михайлова «К вопросу о формировании всаднической субкультуры в Древней Руси» (1994) и П. В. Седова «Аргамаки в чести, и нашу братью выносят в честь». Конюшня московского придворного XVII в.» (2017), монографические работы А. Е. Мусина «Milites Christi Древней Руси. Воинская культура русского Средневековья в контексте религиозного менталитета» (2005), Л. В. Щегловой и Н. Р. Саенко «Образ благородного всадника: культурные модели» (2010); их содержанием стали размышления о специфике русского всадничества в контексте изучения придворных и воинских элит. Особое значение для настоящего исследования приобрел труд «Контрапункт интертекстуальности, или Интертекст в мире текстов» Н. А. Фатеевой (2000), где были обозначены три ведущие «конные» парадигмы в мировой и русской культуре, и их сумма – парадигма поэтическая.
Зарубежная историография не столь обширна, но наиболее глубокое осмысление проблемы в культурологическом контексте обнаруживается именно здесь. Традиционно большой блок работ посвящен военной истории – как описанию непосредственно исторических событий, так и их осмыслению с точки зрения стратегии и тактики, состава армии, ее организации, вооружения, техники и т. д., как классические работы прошлых лет, до наших дней не потерявшие своей актуальности: К. Клаузевица (1834), Ф. Энгельса (1859), Л. Э. Нолана (1871), Дж. Денисона (1877), Г. Дельбрюка (1908), так и более поздние исследования. Традиционно много внимания уделяется русскому фольклору, казачеству и специфике национальной армии в целом, русской царской и русской имперской культуре.
Стоит отметить, что именно зарубежными исследователями были поставлены вопросы, пока не актуальные для отечественной науки или же затронутые в ней только вскользь, в частности о преемственности образа всадника в системе «Москва – Третий Рим» (М. Вайт, 2013).
Также стоит учесть исследования, которые не относятся к проблеме русского всадника напрямую, но имеют чрезвычайно важное значение для его изучения. Это монографии «Конная культура: статус, дисциплина и идентичность в Новой истории» К. Рабера и Т. Такера (2016) и «Королевские лошади с 1066 года до наших дней» А. Мюррэй (2006), а также материалы сборника «Лошадь как культурная икона» (под ред. П. Эдвардса и Э. Грэхема, 2011)[14 - Murray A. All the Kings’ Horses: Royalty and their Equestrian Passions from 1066 to the Present Day. London, 2006. 304 р.; Raber K., Tucker T. The Culture of the Horse: Status, Discipline, and Identity in the Early Modern World. New York, 2016. 371 р.; The Horse as Cultural Icon. Leiden, 2011. 410 р.]. Отдельно стоит отметить получивший в России горячий отклик труд Р. С. Уортмана «Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии» (1995, русскоязычный перевод 2002), в значительной мере повлиявший на результаты настоящего исследования.
Обозначенная историография вопроса далеко не полна, но даже в таком виде представляет бурный поток идей и концепций, свидетельствуя о давнем и стабильном исследовательском интересе к проблеме. Специфика символизации образа конного воина в парадигме власти в русской культуре была обнаружена почти три с половиной сотни лет назад: далеко не случайным было создание «Василиологиона» Н. Г. Спафария (1673–1674), где царская доблесть напрямую связывалась с состоятельностью монарха как всадника[15 - Николаев П. В. Парсуны всадников конца XVII в. Проблема атрибуции // Наука и школа. 2011. № 4. С. 123–128.]. Однако до сих пор это явление не получило должного освещения: накопленное знание является почти исключительно конкретно-историческим и практически не выходит на уровень научно-теоретического обобщения. Этот существенный пласт русской культуры оказался вычеркнут из круга интересов исторической культурологии.
Вышесказанное определило общее направление работы: реконструкция не истории всадника, а его образа в исторической динамике и на основе конкретно-исторических проявлений. Результаты работы должны представить содержание культурной формы[16 - Флиер А. Я. Культурная форма как предмет познания // Вестник СВФУ. Серия «Экономика. Социология. Культурология». 2016. № 4 (04). С. 45–51.] «русский всадник» как культурного символа, исходя из гипотезы, согласно которой смысловое содержание культурной формы «русский всадник» на протяжении нескольких столетий русской истории является устойчивым, не взаимосвязанным с историческими трансформациями, что позволяет говорить о нем как об одном из традиционных символов русской культуры.
Внутри основных хронологических рамок исследования помещены, по Н. А. Бердяеву, три «разных России»: Россия московская, петровская, и императорская. Наибольший исследовательский интерес представляют исторические повороты – смены векторов исторического развития, которые закономерно сопровождаются «переходами» и «переломами» культуры, так как культура фокусируется именно на границах различий, которые расчленяют ее на два полюса дуальной оппозиции[17 - Ахиезер А. С. Сфера между и ее осмысление // Общественные науки и современность. 2009. № 5. С. 125–133; Кондаков И. В. Культурогенез исторических поворотов // Лики культуры в эпоху социальных перемен. Материалы Всероссийской с международным участием научной конференции. Екатеринбург, 2018. С. 13–16.]. Введение категории «между» (во второй части монографии под заголовком «Русский всадник между царством и империей») позволило рассмотреть российскую историческую реальность как переходный процесс между обозначенными полюсами, тем самым выявив новое содержание культуры (срединную культуру).
Основное внимание уделяется периоду, ограниченному двумя событиями: венчанием на царство Ивана IV в 1547 г. и отречением Николая II от престола в 1917 г. Для понимания специфики культурогенеза и русского всадничества сделан экскурс в ранний период его истории, отмеченный оформлением основных черт исторического развития нации и образованием национальной мифологии[18 - Кондаков И. В. Культура России… С. 73.]. Широкие хронологические рамки, охватывающие несколько столетий русской истории, позволяют проследить за исторической динамикой культурной формы русского всадничества, механизмами ее устойчивости и изменчивости специфических культурных черт.
Теоретико-методологические подходы и основы исследования. Работа выполнена как междисциплинарная, поскольку предмет исследования занимает «стыковое пространство» между историей Отечества, историей русской культуры (соприродные история и культура представляют разные ракурсы восприятия: культура отражает историю в той же мере, как история отражает социальную реальность)[19 - Флиер А. Я. История как культура и культура как история // Знание. Понимание. Умение. 2015. № 4. С. 30; Юрганов А. Л. Культурная история России как проблема // Вестник РГГУ. Серия «История. Филология. Культурология. Востоковедение». 2016. № 7 (16). С. 17.] и имагологией – относительно новым направлением, чьим проблемным полем являются вопросы формирования национальных образов. Основным методом исследования является культурная атрибуция – анализ культурной формы в ее исторической динамике[20 - Флиер А. Я. Культурная атрибуция как метод исследования // Вестник МГУКИ. 2015. № 6 (68). С. 24–30; Флиер А. Я. Культурная атрибуция как метод исследования // Знание. Понимание. Умение. 2011. № 4. С. 139–144.]. Анализ сложно структурированных культурных явлений, каким является русское всадничество, обусловил применение объективного анализа и системно-структурного подхода; последствием этого стало освещение как позитивных, так и негативных сторон вопроса, которые в сумме составили целостное представление о нем. Методы исторической антропологии позволили создать «тотальную» культурную историю русского всадничества. Во внимание также принимались некоторые исходные положения современных Human-Animal Studies, что позволило расширить исследовательский ракурс.
Помимо этого, для достижения поставленных задач были привлечены, взятые в пересечении: идеографический метод, согласно которому познание начинается с описания; историко-генетический метод, в основе которого лежит последовательное раскрытие изменений изучаемой реальности (что, на наш взгляд, не обязывает автора к традиционному линейному изложению, увы, не позволяющему в полной мере раскрыть механизмы преемственности культурных этапов и многомерность, многослойность культуры в ее историческом развитии[21 - Кондаков И. В. Архитектоника культуры как метод исторической культурологии (на примере России) // Мир культуры и культурология. СПб., 2012. С. 147, 149.]); историко-системный метод – для раскрытия вопроса как совокупности взаимосвязанных событий, явлений и объектов, из взаимодействия которых складывается культурная форма всадничества; метод периодизации – для обозначения этапов исторического развития указанной культурной формы, разделенных качественными рубежами; историко-биографический метод – для анализа основных результатов деятельности отдельных исторических личностей и/или социальных групп, наибольшим образом повлиявших на развитие данной культурной формы, называя, вслед за С. О. Шмидтом[22 - Шмидт С. О. Современные проблемы источниковедения // Источниковедение: Теоретические и методические проблемы: сборник статей. М., 1969. С. 46.], объектом повышенного исследовательского интереса именно человека и человеческие коллективы.
Этот последний метод также нужно выделить как один из наиболее важных для настоящего исследования, поскольку в современную эпоху «антропологического поворота» вопрос о роли личности в истории не только не утратил остроты, но и приобрел особую актуальность. Очевидно, что исторический процесс можно рассматривать как очеловеченное прошлое, т. е. – пусть только частично – как результат суммы деятельности лидеров (политических, военных, социальных, духовных, интеллектуальных и т. д.). Биографические исследования строились автором как
1) модальные, иллюстрирующие типичные культурные черты;
2) контекстные, выявляющие особенное; и
3) пограничные, указывающие границы проблемного поля.
Принятие указанной точки зрения повлекло за собой привлечение методов просопографии как специальной технологии изучения элит; они применялись вкупе с микроисторией; взятые вместе, они способствовали расширению представления об изучаемой эпохе посредством максимально детализированного погружения в нее. С этой же целью применялись методы гендерной истории и истории повседневности.
Семантическое поле исследования определяют следующие категории:
1) культурная черта – отдельный существенный признак культурного объекта и/или явления;
2) культурная форма – совокупность культурных черт;
3) культурный символ (символический образ) – коммуникативно обобщенная образная культурная форма, ее «символическая нагрузка»[23 - Лотман Ю. М. Символ в системе культуры // Лотман Ю. М. Избранные статьи: в 3 т. Т. 1. Статьи по семиотике и топологии культуры. Таллин, 1992. С. 191; Флиер А. Я. Культурная форма как предмет познания. С. 49; Флиер А. Я. О природе культурного символа // Вестник МГУКИ. 2016. № 1 (69). С. 51–57.].
Классификация источников и критерии их отбора. Характер исследования предполагает задействование широкого круга источников, объединенных единой концепцией. Основной массив составили письменные источники, опубликованные и не опубликованные. Неопубликованные архивные документы – преимущественно те, что отложились в личных фондах представителей дома Романовых и их ближайшего окружения (лично-биографические, имущественные дела и др.), а также в Коллекции документов рукописного отделения библиотеки Зимнего дворца.
Неполнота архивных документов потребовала привлечения значительного ряда уже опубликованных материалов. Привлекаемые материалы этой группы можно разделить на традиционные для культурно-исторического исследования источники (актовая и делопроизводственная документация, статистические и справочные источники, мемуары-автобиографии и мемуары – современные истории, записки и дневники, воспоминания, частная переписка и архивы, публицистика, периодика (газеты, журналы, повременные издания), исторический нарратив, и источники специального характера (разноплановая иппологическая литература).
Стоит учесть, что характер настоящего исследования делает особенно значимыми военно-административную и военно-уставную документацию и документы учетного характера (описи частного и казенного имущества, перечневые ведомости, табели).
Существенную часть источниковой базы исследования также составили вещественные источники. Большинство проанализированных вещественных источников – из музейных собраний Москвы и Санкт-Петербурга и его пригородов (ГЭ, Музеи Московского Кремля, ГИМ, ГМВ, МО «Музей Москвы», Государственный музей истории Санкт-Петербурга, ГМЗ «Царское село», ГМЗ «Петергоф», ГМЗ «Павловск», ГМЗ «Гатчина»). Отдельно нужно выделить вещественные источники из военно-исторических музеев (ЦМ ВС РФ, Музей Отечественной войны 1812 года, Музей военной формы одежды РВИО, ВИМАИВиВС, Государственный мемориальный музей А. В. Суворова). К анализу также привлекались вещественные источники из собраний зарубежных музеев (Вены, Стокгольма, Дрездена).
Особенно полезными для настоящего исследования были собрания музеев, посвященных истории лошади и истории кавалерии: Научно-художественного музея коневодства при РГАУ-МСХА им. К. А. Тимирязева (в том числе более 4 000 ед. хр., представляющих работы Н. Е. Сверчкова), Музея лошади в Шантийи и Музея кавалерии в Сомюре (оба – Франция). Были проанализированы как дошедшие до наших дней, так и утраченные собрания (Придворно-конюшенного музея, полковых музеев и музеев военно-учебных заведений).
Во внимание принимались и материалы частного коллекционирования: собрания русской элиты, прежде всего представителей дома Романовых и их ближайшего окружения. Особую ценность представляют царскосельский Арсенал императора Николая I (коллекция была передана в Императорский Эрмитаж и в настоящее время частично хранится в ГЭ) и утраченный «Лошадиный музеум» великого князя Николая Николаевича старшего.
Также к работе привлекались изобразительные источники: живопись (конный портрет – один из самых распространенных типов парадного и царского портрета; батальная и бытовая картина; анималистика), графика (в том числе книжная), скульптура, декоративно-прикладное искусство. Отечественная иконография всадника появляется в XII в. (в начале столетия – на фресках киевской Св. Софии и в ювелирном искусстве Новгорода, в его конце – всадники с резных белокаменных фасадов Дмитровского собора во Владимире и с княжеских печатей).
Изобразительные источники XVI–XVII вв. уже довольно многочисленны: это первые конные царские портреты (царей Михаила Федоровича и Алексея Михайловича), обширная иконография конных святых воинов, многочисленные гравюры, изображающие русских всадников («Nobilis Moscouita habitu atque armis equestribus» и др. А. де Брюна, «Eqves Moscoviticus» Й. Аммана, «Soldato Moscovita ? Cavallo» Ч. Вечеллио), рисунки (сделанные со слов С. Герберштейна А. Хиршфогелем для «Записок о Московии» и «Заметок о России» Э. Пальмквиста), первые исторические картины[24 - Русский музей представляет: Лошади в русском искусстве. Альманах. Вып. 12. СПб., 2001. С. 10.].
Изобразительные источники XVIII столетия – преимущественно парадные конные и «конские» портреты (работы Г. Х. Гроота, Л. Каравака, В. Эриксена, Л. К. Пфандцельта, И. Г. Таннауэра, Г. К. Преннера, И. Я. Вишнякова, А. Ф. Зубова). К этому же периоду относится первый отечественный конный скульптурный портрет – конный памятник Петру I работы Б.-К. Растрелли, задуманный Петром и имеющий концептуальное значение и для него самого, и для национально-государственной идеи[25 - Чежина Ю. И. История лошади: интерпретация античной идеи в конном монументе Петру I работы Б.-К. Растрелли // Актуальные проблемы теории и истории искусства. 2015. № 5. С. 513.], и один из наиболее символичных конных скульптурных портретов в мировой истории искусства – «Медный всадник» Э. М. Фальконе, эталон иконографии всадника в парадигме власти.
Как массовый источник конный портрет появляется в XIX столетии, когда, вместе с романтизмом, пришла мода на военный конный портрет. «Конные» источники этого периода, до начала XX в. включительно, – это работы Ж. В. Адама, И. Б. Лампи – младшего, А. Ж. Гро, Ф. Крюгера, Б. П. Виллевальде, К. Гампельна, В. Ф. Тимма, А. О. Орловского, Ф. А. Рубо, П. К. Клодта, Е. А. Лансере, П. П. Трубецкого, О. Монферрана, А. П. Швабе, А. И. Дмитриева-Мамонова, Н. Д. Дмитриева-Оренбургского, В. А. Серова, С. А. Коровина, Н. Е. Сверчкова, К. П. Брюллова, М. А. Зичи и многих других художников второго, третьего круга и далее). Стоит отметить популярность и массовость «коннозаводского портрета» этого же периода.
Также в работе использовались кино- и фотодокументы из ГАРФ, РГАКФД и ЦГАКФФД.
Структура монографии сформирована по проблемно-хронологическому принципу изложения, который позволил в наибольшей мере приблизиться к воспроизведению реальных исторических событий и показать причинно-следственные связи и закономерности развития исторического процесса; здесь хронология выступает как внутренний механизм культурного смысла, обнаруживающего свою символическую природу[26 - Кондаков И. В. Ю. М. Лотман как культуролог (в эпицентре «большой структуры») // Юрий Михайлович Лотман. М., 2009. С. 238.]. Трехчастная структура монографии соответствует трем «разным Россиям» (по Н. А. Бердяеву). Иллюстративные и текстовые приложения, значительная часть из которых опубликована впервые, суммируют источниковедческую основу исследования и поясняют его основные положения.
В первую очередь издание предназначено для специалистов по истории русской культуры. Предложенные материалы могут найти применение в деятельности в области культурологии, культурной антропологии, социальной и гендерной истории, военной истории, истории материальной культуры, истории России.
Часть 1. Всадник Московского царства
ГЛАВА 1. ДИАДА «КОНЬ И ВСАДНИК»: САКРАЛЬНЫЕ ОСНОВАНИЯ СВЯЗИ
1.1.1. ИСТОРИЯ И ИКОНОГРАФИЯ ПОЧИТАНИЯ HEROS EQUITANS. КОНЬ И ВСАДНИК В МИФАХ И ОБРАЗАХ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ
Эволюция мифологического сознания относится к числу фундаментальных процессов, сопровождающих становление культуры. Мифология как первооснова хранения и трансляции информации о культурном состоянии общества, а в особенности – поворотные пункты мифогенеза, может рассматриваться как ключ к познанию культурогенеза как совокупности целого ряда процессов становления культуры и ее наиболее фундаментальных параметров[27 - Каравашкин А. В., Юрганов А. Л. Регион Докса. Источниковедение культуры. М., 2005. С. 53–56; Кондаков И. В. Культурогенез исторических поворотов. С. 16; Флиер А. Я. Культурогенез в истории культуры // Общественные науки и современность. 1995. № 3. С. 140.].
В ранние периоды истории благополучие традиционно связывалось с конем, который играл первостепенную роль в жизни человека с момента своего одомашнивания, т. е. с раннего бронзового века[28 - Кузьмина Е. Е. Кони степей Евразии в эпоху энеолита и бронзы // Кони, колесницы и колесничие степей Евразии. Екатеринбург; Самара; Донецк, 2010. С. 5–6.]. Первые коневоды жили в середине IV тыс. до н. э. Культовое почитание коня оформляется в ту же эпоху: первый документированный факт существования культа коня у племен, населявших Восточную Европу, относится к концу IV тыс. до н. э. или к рубежу III тыс. до н. э.[29 - Ковалевская В. Б. Конь и всадник. Пути и судьбы // АН СССР, Ин-т востоковедения. М., 1977. С. 19.]
И тогда, и в более позднее время отношение к этому животному не было однозначным: культ имел дуалистический характер, в котором просматривались героическая солярная и погребальная хтоническая сущности. Конь как символ заходящего и восходящего солнца, смерти и воскресения солнечного божества, был самым тесным образом связан с неразрывным циклом «смерть – возрождение – бессмертие», где он чаще всего сопровождал героя в его подвигах, смерти, воскресении и апофеозе.
В изучении собственно культа коня оформилось четыре подхода[30 - Шапиро Б. Л. Конь и всадник в мифах и образах русской культуры // Альманах НОКО России «Мир культуры и культурология». Вып. VI. СПб., 2018. С. 209–215.]. Тотемические представления, в соответствии с которыми сопогребение человека с конем есть отголоски верований в их тотемное родство, не получили подтверждения. Согласно хтоническому подходу, конь олицетворял божество потустороннего мира. При рассмотрении роли коня с утилитарно-практической стороны обыкновенно выделяются его функции как погребального инвентаря, транспортного средства (отвечающего за доставку умершего к месту погребения и на тот свет, а затем служение покойному на том свете) и пищи для покойного и/или его души. Согласно наиболее распространенной культово-ритуальной теории, конь имеет некое ритуальное значение, но является не объектом, а атрибутом культа[31 - Шапиро Б. Л. Реликты славянского культа коня в погребальном обряде государского чина по московскому обычаю // Клио. 2016. № 7 (115). С. 134.]. Представления о том, что герой подчиняет своей воле одно из наиболее сакрализованных животных, были устойчивы и в мировой, и в русской мифологии.
Получив самостоятельное символическое значение, образ всадника стал воплощением сакрального статуса героя. История и иконография почитания всадника восходят к «темным векам» Античности, когда в святилищах появляются первые скульптурные изображения Heros Equitans. «Идеальный всадник» изображен на фризе Парфенона[32 - Соболев А. Н. Балканский культ всадника и принцип множественности // Laurea Lorae. Сб. памяти Л. Г. Степановой. СПб., 2011. С. 597.]. Впоследствии выделяются иконографические образы конного воина-святого и конного царя-триумфатора, первый из которых восходил к позднеантичному культу мучеников, а второй – к триумфальной культуре императорского Рима; оба образа были развиты в Византии.
Античные корни диады «всадник – конь» прослеживаются и в славянской, и в древнерусской мифологии, где конь – спутник воина или героя – был постоянным мотивом эпоса. Триумфальная колесница Гелиоса считалась символом власти старшей ветви Рюриковичей и затем великокняжеской власти вплоть до второй половины XV в.
В русской культуре развитие образа всадника продолжалось в контексте трех основных «конных парадигм», тесно связанных и взаимовлияющих: царской или имперской (т. е. парадигмы власти), религиозно-мифологической и фольклорной[33 - Фатеева Н. А. Контрапункт интертекстуальности, или Интертекст в мире текстов. С. 206.]. Чаще всего конь выступал как парадно-сакральное существо[34 - Мусин А. Е. Milites Christi Древней Руси. Воинская культура русского Средневековья в контексте религиозного менталитета. СПб., 2005. С. 189.] и семантически связывался с властителем: согласно мифологической генеалогии, древнерусские князья считались потомками Дажьбога, при котором был установлен институт княжеской власти.
Отечественная иконография всадника появляется в начале XII в. на фресках киевской Св. Софии и в ювелирном искусстве Новгорода (змеевик с изображением св. Георгия-змееборца)[35 - Седова М. В. Ювелирные изделия древнего Новгорода (X–XV вв.). М., 1981. С. 66.]. К концу XII в. относятся всадники с резных белокаменных фасадов Дмитровского собора во Владимире, к XIII в. – с княжеских печатей Мстислава Мстиславича Удалого и внуков Всеволода Большое Гнездо – Всеволода Юрьевича и Александра Ярославича (Невского). В это же время были сделаны каменная иконка св. Георгия и костяная статуэтка коня из Новгорода[36 - Бузыкина Ю. Н., Трубицын К. В. Всадники на русских иконах. Можно ли доверять древним образцам? // Батыр. Традиционная военная культура народов Евразии. 2012. № 1–2 (4–5). С. 83; Трубицын К. В. Как новгородцы коня снаряжали // Родина. 2009. № 9. С. 87.].
Широкое распространение образа всадника в сфрагистических (а позднее и нумизматических) памятниках Древней Руси свидетельствует о его значении для русской великокняжеской культуры. При Александре Невском известно уже несколько типов изображений: скачущий воин с копьем наперевес, скачущий всадник с вертикальным копьем, едущий всадник с вертикальным копьем и всадник, скачущий с мечом к плечу (все перечисленные типы имели нимб[37 - Согласно византийской иконографической традиции, лица царского рода могли изображаться с нимбами.]; последний тип имел наибольшее распространение) и скачущий всадник с мечом (без нимба)[38 - Королёв Г. И. Всадник в европейской сфрагистике, нумизматике и геральдике // Труды Историко-архивного института. Т. 34. Сб. ст. геральдического семинара ИАИ РГГУ. Вып. 1. М., 2000. С. 40–41.].
Еще одним устойчивым иконографическим сюжетом был «змееборец» (также «драконоборец) – всадник-воин, поражающий врага, зверя или человека. Его изображение обнаруживает внешнее сходство с образом Траяна, копьем или дротиком поражающего поверженного под копыта его коня противника, но отличается от него по смыслу. Первоначально на русских печатях изображался не сам князь, а покровительствующий ему святой – союзник и спаситель, оберегающий от бедствий[39 - Так, св. Димитрий Солунский покровительствовал семье князя Изяслава Ярославича (в крещении Димитрия) и князю Дмитрию Донскому. См.: Саенкова Е. М., Герасименко Н. В. Иконы святых воинов. Образы небесных защитников в византийском, балканском и древнерусском искусстве. М., 2008. С. 63. Образ святого всадника-покровителя был преемственным, и переходил от отца к сыну с передачей власти. См.: Королев Г. И. Всадник в европейской сфрагистике, нумизматике и геральдике. С. 41. В мифологии кони героев могли наследоваться от отца к сыну (типично). См.: Багдасаров Р. В. Символика вымышленного коня в русской традиционной культуре // Россия и гнозис: Материалы конференции, 24–25 марта 1998. М., 1999. С. 32.]. Наиболее прочно на монетах и печатях утвердились образы св. Димитрия (Солунского) и особенно св. Георгия[40 - Св. Георгий на иконах обозначается как воин без бороды и усов, в красном плаще, на белом коне; у Димитрия – зеленый плащ и вороной конь. См.: Кочетков И. А. К истолкованию иконы «Церковь воинствующая» («Благословенно воинство небесного царя») // ТОДЛР. Т. 38: Взаимодействие древнерусской литературы и изобразительного искусства. Л., 1985. С. 188. Вороной конь в русской мифологии обозначал удаль, белый – величие. См.: Багдасаров Р. В. Символика вымышленного коня… С. 24.], который позднее стал гербовой фигурой.
В сфрагистике образ небесного покровителя заменяется более или менее условным символическим «портретом» (часто не имеющим буквального портретного сходства), начиная со времен Александра Невского, а в нумизматике – с Ивана Грозного. Соединение в одной фигуре святого черт правителя и его патрона было данью византийской традиции паралеллизма монарха и Бога; прочно связывались они и в русском средневековом сознании. Общая символика образа не нарушалась в силу идеи о божественном происхождении царя и царской власти. Но царь приобретал сакральность не сам по себе, а лишь по исполнении своей миссии, главной составляющей которой считалась защита отечества[41 - Андреев И. Л. Образ шествующей власти. Первые Романовы в церковных и придворных церемониях // Образы власти на Западе, в Византии и на Руси: Средние века. Новое время. М., 2008. С. 224–225.].
1.1.2. ВОИН-ВСАДНИК КАК СИМВОЛ ЦАРСКОЙ ВЛАСТИ
Первоначально святые защитники изображались пешими, а их образы заимствовались из Византии[42 - Которые, в свою очередь, унаследовали античную иконографию. В Византии понятие «небесное воинство» оформилось с конца IX в. См.: White M. Military Saintsin Byzantium and Rus, 900–1200. Cambridge, 2013. P. 94.], что подчеркивало преемственность культур. Переход от образа пешего к образу всадника не был случайным. Хронологически он совпадает с тем временем, когда на Руси складывается всадническая субкультура[43 - В рамках дружинной культуры. См.: Мусин А. Е. Milites Christi Древней Руси… С. 187–188.]. Меч и конь были атрибутами воина уже в дохристианское время[44 - Согласно Збручскому Святовиту IX в. См.: Рыбаков Б. А. Язычество Древней Руси. М., 1987. С. 243.], а появление профессионального конного воина происходит в период с середины XI до XIII в. Об этом свидетельствует качественный скачок во всадническом снаряжении[45 - Кирпичников А. Н. Снаряжение всадника и верхового коня на Руси IX–XIII вв. // Археология СССР. Свод археологических источников. Вып. Е1–36. Л., 1973. С. 10.] и сопутствовавшая ему высокая степень освоения коня.
С началом этого процесса можно связать и первое упоминание об участии русских всадников в конном сражении. Это битва под Сновском 1069 г., где Святослав Ярославич с дружиной разгромил половцев «удариша в конь»[46 - Михайлов К. А. К вопросу о формировании всаднической субкультуры в Древней Руси // Новгород и Новгородская земля. История и археология. Вып. 8. Новгород, 1994. С. 93–103.]. Это время оформления структуры русского войска, главную силу которого составляла конница[47 - Кирпичников А. Н. Снаряжение всадника… С. 86; Королёв Г. И. Всадник в европейской сфрагистике… С. 35.]. Власть принадлежала тому, кто стоял в ее главе: правитель «воинниками силен и славен»[48 - Мельникова А. С. Место монет Ивана Грозного в ряду памятников идеологии самодержавной власти // Из истории русской культуры. Т. 2. Кн. 1. Киевская и Московская Русь. М., 2002. С. 613.], предводительствовал ими.
Появление обширной воинской иконографии совпадает с этим периодом: образ, ставший массовым, не был случайным. Так древнерусское искусство пополнилось бессчетным количеством изображений святых воинов-всадников, покровителей монарха, его военачальников и армии, сменивших одеяние и крест мученика[49 - Образ святого воина происходит из образа мученика, посредника между богом и молящимся.] на доспехи, оружие и коня. В деяниях святых акцент переносится с мученичества на «чудеса», где главным героем выступает физически развитый, облаченный в доспехи и вооруженный всадник-победитель. В святцы вписываются сотни имен воинов, известных как по личным, так и по коллективным подвигам. К единичным, двойным и парным изображениям святых воинов добавляются и групповые «портреты», представленные в виде кавалькады всадников: кроме упомянутых выше св. Георгия и Димитрия, чаще прочих здесь выступают св. Феодор Тирон, Феодор Стратилат, Прокопий, Меркурий, Евстафий, Нестор, Артемий[50 - Этот перечень не был постоянным. В первой половине XVI в. предпочтение отдавалось Георгию, Димитрию, Никите, Мине, Феодору Стратилату (почитание которого начало преобладать над почитанием Феодора Тирона). К концу XVII – началу XVIII в. формируется новый ряд. См.: Саенкова Е. М., Герасименко Н. В. Иконы святых воинов… С. 27, 31.].
Апофеоз русского всадничества запечатлен в огромной[51 - Размер картины 396 ? 144 см (в настоящее время в собрании ГТГ).] хроникальной иконе «Благословенно воинство небесного царя» («Церковь воинствующая»), написанной для Успенского собора Московского Кремля. Икона изображает возвращение в Москву русского войска после победоносного Казанского похода 1552 г. Здесь под предводительством архангела Михаила и Ивана Грозного[52 - Некоторые исследователи видели св. Георгия в фигуре юного конного воина. См.: Мельникова А. С. Место монет Ивана Грозного в ряду памятников идеологии самодержавной власти. С. 614.] идут нескончаемые пешие и конные полки. В составе торжественного шествия проходят те, кто был ранен во время войны, но остался в живых (согласно посланию митрополита Макария, им обещано от бога отпущение грехов, здоровье и долголетие). Здесь же изображены павшие на войне, которым будут даны венцы мучеников и место в небесном Иерусалиме, т. е. в раю: «А иже случится кому ныне от православных крестиян на том вашем царском ополчении не токмо кровь свою пролияти, но и до смерти пострадати за святыя церкви и за православную веру крестиянскую и за множество народа людей православных <…> той по реченному господню словеси второе мученическое крещение восприимет пролитием своея крови и очистятся и омывает от душа скверну своих согрешений и добре очистят свою душу от грех и восприимет от господа бога в тленных место нетленна и небесная и в труда место вхождение вышняго града Иерусалима наследие. И за оружие, и за благострадание телесное вечных благ восприяти, а за мечное усечение и копейное прободение с мученики, и со ангелы радость неизреченную, по божественному апостолу реченное восприимут, их же око не виде и ухо не слыша и на сердце человеку не взыде, яжеуготова бог любящим его в день от мъздовоздателя праведного судьи господа бога терпения венец восприимут и потом и вечъныя жизни в безсконечныя веки. Аминь»[53 - Кочетков И. А. К истолкованию иконы «Церковь воинствующая». С. 190.].
Именно с этого времени[54 - Страхи мифологического характера были обусловлены ожиданиями конца света в 1492 г. (по истечении 7000 г. по византийскому календарю); так, например, против этой даты в одном из текстов были пометы «Зде страх! Зде скорбь!». См.: Юрганов А. Л. Категории русской средневековой культуры. М., 1998. С. 306.] образ всадника в русской культуре получил устойчивые апокалиптические и эсхатологические коннотации. Смена парадигмы подчеркивалась новым знаменем русского войска. Главными героями «Великого стяга» Ивана Грозного, созданного после Казанского похода, были избраны Спаситель на белом коне и небесное конное воинство под предводительством архангела Михаила на золотом крылатом коне, в правой руке которого был меч, а в левой – крест.
Культ Михаила Архангела, который в образе всадника на крылатом коне выступает как предводитель небесного воинства, был традиционным для Руси дружинным культом[55 - Щеглова Л. В., Саенко Н. Р. Образ благородного всадника: культурные модели. М., 2010. С. 64. Внутри древнерусской дружинной культуры можно выделить различные по локализации субкультуры. Так, змеевики с образом Михаила Архангела чаще встречаются в Новгороде, для Киевской Руси более характерны изображения св. Георгия. См.: Мусин А. Е. Milites Christi Древней Руси… С. 198.]. В московской традиции его образ также связывался с великокняжеской и царской властью[56 - Не только в московской, но и во вселенской традиции. См.: Панченко А. М. Русская культура в канун петровских реформ // Из истории русской культуры. Т. 3. XVII – начало XVIII века. М., 1996. С. 23.].
Покровителем великих князей был св. Георгий: он традиционно изображался на белом коне, что означало светлое начало и борьбу с враждебными силами. Этот образ древнерусской культуры[57 - Символика белого коня отразилась не только в древнерусской иконографии, но и в ее обрядности, например в «шествии на осляти».] восходит к дохристианскому символизму священного всадника на белом коне, когда «понятия светлого, благого божества и святости неразлучны, и последнее – прямой вывод из первого»[58 - Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу. Т. 1. М., 1865. С. 96.]. На белом длинногривом коне бог богов Святовит выезжал на войну; его конь был главным символом культа и главным жертвенным животным, помещенным на вершину ритуальной иерархии[59 - Фаминцын А. С. Божества древних славян. СПб., 1884. С. 206.].
На Руси св. Георгия рассматривали как собирательный образ и преемника Перуна, Дажьбога или солнечного конного бога Хорса. Его культ, как и культ Михаила Архангела, был занесен из Византии, для обозначения родства великого князя киевского Ярослава с византийским василевсом. Здесь культ не только сохранил характер кастовой исключительности, но и приобрел новые черты: святой всадник не только был небесным покровителем земных правителей и их защитником в ратных делах, но, кроме того, даровал победу.
Введение новых черт культа и отказ от византийского образца означали оформление национальной мифологии, национальной истории и понимание истории Отечества как самоценной[60 - Другим ключевым моментом стало введение в круг «византийских» святых воинов национальных русских святых Бориса и Глеба. Именно к ним обращались в важных военных предприятиях, например перед взятием Казани. См.: Лазарев В. Н. Новый памятник станковой живописи XII в. и образ Георгия-воина в византийском и древнерусском искусстве // Византийский временник. 1953. № 6. С. 212; Саенкова Е. М., Герасименко Н. В. Иконы святых воинов… С. 244; White M. Military Saints in Byzantium and Rus, 900–1200. P. 132.]. Частью этой идеологии стала концепция «Москва – Третий Рим», где Россия занимает место Византии, а русский великий князь – место византийского василевса. Происходит расцвет воинской житийной иконографии, связывающей воедино образ и легенду. Конный воин, побеждающий силы зла с оружием в руках, превращается в символ героизма и победы над смертью. Святой уступил место эпическому образу, который стал одним из культурных символов русской истории.
Так на основе древнего архетипа «конь и всадник» оформился универсальный героизированный образ всадника-воина; находясь в тесной связи с царской властью, он получил выраженные сакральные функции. Бытование образа всадника-воина в пространстве русской культуры было связано не только с величием воинского подвига, но и с апокалиптическими и эсхатологическими представлениями, связанными с особой царской миссией.
1.1.3. КОНЬ КАК РИТУАЛ И СИМВОЛ ЦАРСКОЙ ВЛАСТИ: СТРАШНЫЙ СУД ИВАНА ГРОЗНОГО
Когда же Грозный приблизился к Новгороду, новгородцы не узнали об этом раньше, чем он находился на расстоянии мили от города; тогда-то они стали кричать, что для них наступает Страшный Суд[61 - Юрганов А. Л. Опричнина и страшный суд // Отечественная история. 1997. № 3. С. 53.].
В русском Средневековье, когда люди рассматривали животных прежде всего с точки зрения идеи Божественного творения, и наделяли их мифологическими свойствами, конь занимал одно из центральных мест в сложившейся иерархии ритуальных животных. Он выступал в роли и объекта сакрализации, и сакрального атрибута, где был солнечным божеством[62 - У славян конь выступает как спутник Перуна, Хорса и особенно Дажьбога, словами Ипатьевской летописи, «Солнце цесаря, сына Сварогова, еже есть Дажьбог, бе муж силен». См.: Бонгард-Левин Г. М., Грантовский Э. А. Скифы и славяне: мифологические параллели // Древности славян и Руси. М., 1988. С. 112.], замещающим его символом или спутником: «если присоединить сюда старинное название солнца колесом, то перед нами явится и колесница, и кони, и сам всадник-солнце»[63 - Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу. Т. 1. С. 593.]. Одновременно «убранным звездами солнцем» называли и московского царя, который являлся своим подданным облаченным в драгоценные одежды, расшитые алмазами и жемчугом[64 - Таннер Б. Описание путешествия польского посольства в Москву в 1678 г. // ЧОИДР. 1891. № 3. С. 52. Б. Таннер был в составе польско-литовского посольства Михаила Сапеги и Казимира Чарторыйского в 1678 г.].
Также для русского мифологического сознания были характерны представления о дуальности символов: «двояко каждое творение, хотя бы в нем предполагали зло, но и добро обретается»[65 - Юрганов А. Л. Категории русской средневековой культуры. С. 338.]. Были наполнены неоднозначным содержанием и представления о коне.
