скачать книгу бесплатно
Следующий апокалипсис. Искусство и наука выживания
Крис Бегли
Будущее сегодня
Пандемия, изменение климата или война – наша эпоха пропитана ароматом Судного дня. Современные фильмы, книги и другие источники наполнены жуткими фантазиями о жизни после апокалипсиса. Мы представляем себе ужасные, заброшенные города и то, как возвращаемся к земле в отчаянной попытке выжить.
В своей книге Крис Бегли утверждает, что наши представления о том, как происходит катастрофа, в корне неверны. На примере краха цивилизаций прошлого, таких как майя и Западная Римская империя, автор показывает, что это, скорее, не крах в результате катаклизма, а длительный процесс постепенных изменений. Некоторые люди бросают свои дома и соседей. Другие объединяются, чтобы начать все заново.
Важнее всего то, что происходит после события, запустившего эту реакцию. Бегли подчеркивает, что конец света пережили сообщества, группы людей, а не герои-одиночки. И так будет во время следующего апокалипсиса.
В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.
Крис Бегли
Следующий апокалипсис. Искусство и наука выживания
Chris Begley
THE NEXT APOCALYPSE:
The Art and Science of Survival
© 2021 by Chris Begley
© Ю. Б. Капустюк, перевод, 2022
© Оформление. ООО «Издательство АСТ», 2022
* * *
Сорейде, Белле, Уильяму и Аарону
Пролог
Ничто не длится вечно. Законы физики требуют, чтобы мы стремились к хаосу, и мы им подчиняемся. Одно изменение тянет за собой другое, и трансформация пронизывает всю нашу жизнь. Перемены бывают глубокими, резкими и порой катастрофическими. Многие из нас часто думают о том, что принесет с собой следующий апокалипсис, и полагают, что он уже не за горами. На мой взгляд, каждое поколение предчувствует, что конец близок. Иногда люди оказываются правы.
Глубокие изменения не остаются без последствий, но мы продолжаем помнить мир таким, каким он был до катаклизма. Мы создаем овеянное мифами прошлое, романтизируем те времена, когда все было в порядке. Я археолог, изучаю, как формируются и меняются общества. В тропических лесах Гондураса я наблюдал, как глубоко эти изменения влияют на людей даже столетия спустя.
– Тебе известна история Затерянного города? – спросил меня Дон Чиприано и указал куда-то рукой. – Он вон там.
Мы с Чиприано сидели, смотрели на костер и ждали, когда закипит вода для кофе. Мы находились на Москитовом берегу Гондураса, в самых дебрях тропического леса, где на протяжении многих лет я проводил археологические исследования. Мы шли уже больше недели, составляя список археологических объектов, которые он мне показывал. Разумеется, я слышал истории о Затерянном городе. Их передавали из уст в уста, и многие утверждали, что нашли этот город.
– Может, нам стоит на него взглянуть? – предложил я.
Я был настроен скептически, но мною вдруг овладел интерес и страстное желание взглянуть на еще одно древнее место.
– Нет, – ответил Чиприано. – Нам туда нельзя. Это то самое место, куда сбежали все боги, когда пришли испанцы. Наши боги, боги всех коренных племен.
Чиприано – представитель племени печ (или пайя), коренной этнической группы, и потомок тех людей, что создали эти археологические памятники тысячу лет назад. Я работал с племенем пайя, потому что они знали тропический лес лучше, чем кто-либо другой. Я прожил в их деревне около года.
– Боги одиноки, если ты придешь в тот город, тебе придется поговорить с каждым из них, иначе они разгневаются и никогда тебя не отпустят. Для этого нужно знать семь языков. А мы ими не владеем. Никто не знал все семь индейских языков.
– Ты там бывал? – спросил я.
Чиприано посмотрел на меня, с трудом скрывая разочарование и нетерпение.
– Нет. Разве ты не понял, что я сказал про языки? Если бы я туда пошел, я бы находился там до сих пор. Но я знаю, где это, – он замолчал и опустил плечи, словно его одновременно покинули и энергия, и злость. – Может, когда-нибудь мы туда попадем, – едва слышно произнес он, – не знаю…
Его внезапное смирение меня поразило. Ему хотелось в тот город, это было очевидно, но он понимал, что нельзя. Отправиться туда – все равно что совершить путешествие в идеализированную эпоху. Он никогда не сможет вернуться.
Мы больше об этом не говорили, и я в том месте так и не побывал, но понимаю, почему оно было для него так важно. Легенда о Затерянном, о Белом городе родилась несколько столетий назад. Испанские версии перемешались со сказаниями племени пайя, и сегодня мы слышим рассказы о затерянном в джунглях огромном и некогда богатом городе. В первоначальных сказаниях пайя речь шла не о городе. Они использовали термин Kao Kamasa, то есть «белый дом», но люди, не знакомые с языком пайя, неверно истолковали этот термин. В первоначальной истории ничто не указывает на масштаб или богатство, потому что это было не важно. А важно то, что это место служит домом для богов и располагается на территории, традиционно считающейся родиной племени пайя.
В этом регионе множество уникальных археологических памятников, но именно «белый дом» считается колыбелью данного народа. Именно там они жили до того, как их привычный мир рухнул, и они оказались рассеяны вторгшимися европейцами. Это место символизирует общество до его распада. Чиприано боялся посещать город, но ему хотелось о нем говорить. Я понял, что важно не само место, а то, что утеряно: независимость и достоинство, которых в тропическом лесу было не найти. Дело не в самом месте, а в мифическом, наполовину забытом, наполовину сотканном воображением прошлом. Прошлом, которое предшествовало коллапсу.
Для Чиприано это далекое событие – не только прошлое. На основе этой картинки мифического прошлого он строит свое настоящее. Для него настоящее – это искаженная и гротескная версия того, что могло бы быть (и что было бы), если бы его мир не захватили незваные гости. Если образ столь далекого, существовавшего до упадка прошлого обладает подобной силой, то какой силой обладают наши представления о будущем, ожидающем нас после коллапса?
Мысли о будущем крайне важны, ведь именно они формируют грядущее. То, каким видит прошлое Чиприано, влияет на его взгляд на настоящее. Наши представления о будущем заставляют нас сейчас действовать определенным образом, а эти действия, в свою очередь, влияют на будущее. Оглядываясь вокруг, я вижу, каким мы представляем себе жизнь после апокалипсиса. Мы пишем о ней, снимаем фильмы и готовимся к ней. Мы представляем себе, как все разрушится. Мы рождаем сложные апокалиптические фантазии, одновременно болезненные и приятные. Эти фантазии помогают нам подготовиться к катастрофе и определяют параметры вероятных версий будущего.
Зачем мы это делаем? Будущее нас беспокоит, и это вполне понятно. Мы постоянно сталкиваемся с проблемами, и впереди их все больше. Но дело не только в этом. Мы словно упиваемся своими фантазиями. Они являются отражением нашей истории, наших желаний и страхов. Эти фантазии очерчивают контуры историй, которые мы создаем. А сами истории влияют на будущее.
Как и большинство археологов, я изучаю общества, находящиеся в состоянии непрерывной трансформации. Часто эти преобразования приводят к катастрофам, которые мы называем «коллапсами». Археологи изучают, как и почему происходят эти изменения и как люди реагируют на глубокие и резкие перемены. Эта тема знакома большинству археологов, а для некоторых является центральной темой исследования. Я изучаю то, что происходит на самом деле, когда случается крах, и вижу, где наше воображение ошибается и наши фантазии расходятся с реальностью. Апокалипсисы из фильмов и книг совсем не похожи на реальные катастрофы. Наше представление о том, как все это происходит, полностью нас удовлетворяет, является ярким и занимательным, но, к сожалению, неточным. Мы готовимся не к той катастрофе.
Введение
Я – археолог и инструктор по выживанию в дикой природе. Интерес к этой сфере родился во время моих археологических исследований в отдаленных районах Центральной Америки. За годы жизни и работы с представителями коренного народа пайя в Гондурасе я освоил множество навыков, которым и обучаю на своих курсах. В тропической деревне без этих навыков не обойтись, и многие из них (например, умение разводить костер) были самым рутинным и привычным делом, когда мы в очередной раз разбивали лагерь в тропическом лесу, чтобы задокументировать археологические памятники. На курсах выживания мы обсуждаем катастрофы, чрезвычайные ситуации и неожиданные происшествия. Люди хотят знать, как к ним подготовиться и как выжить. И хотя я существую в мире ученых, до мира «препперов»[1 - Преппер, от английского «prepare» – готовиться. Препперы – термин, которым в США называют людей, готовящихся к разного рода катастрофам (Прим. пер.).Здесь и далее – примечания переводчика обозначены звездочкой и располагаются внизу страницы, примечания автора – цифрами и представлены в разделе «Примечания» (Прим. ред.).] и «выживальщиков»[2 - Выживальщики (субкультура) – движение, объединяющее людей, которые активно готовятся к таким ожидаемым ими чрезвычайным ситуациям, как: стихийные бедствия; техногенные катастрофы; кризисы, связанные с отключением электричества, дефицитом продуктов питания, воды и т. п.; эпидемии; или к ещё более катастрофическим событиям, таким, как: война (в том числе ядерная), столкновение крупного небесного тела с Землей, извержение супервулкана и последующая многолетняя вулканическая зима, глобальное потепление, зомби-апокалипсис, которые, по мнению выживальщиков, могут положить конец существованию человеческой цивилизации и к которым нужно готовиться заранее (Прим. пер.).] мне рукой подать.
В последние несколько лет интерес к моим курсам выживания в дикой природе возрос. Изначально я представлял себе эти курсы как подготовку для тех, кто неожиданно окажется в дикой среде и задержится там на короткое время, например заблудившись во время похода. Но я вижу, что люди хотят освоить эти навыки, чтобы быть готовыми к крупномасштабной катастрофе. Они хотят подготовиться к пандемиям, экономическому коллапсу или росту авторитаризма. Бедствия, которые они себе представляют, отражают их растущий страх перед нестабильным миром. До недавнего времени подобные опасения вызывали изменения климата. Теперь к ним добавился страх пандемии или политических волнений. Ученики спрашивают, есть ли у меня свой план спасения. Что я буду делать? Как следует поступать им? Как нам пережить следующий апокалипсис?
В основе данной книги лежит опыт. Я исследую события прошлого, чтобы понять, как на самом деле выглядят радикальные перемены. Я изучаю наши фантазии об апокалипсисе, наши надежды и страхи, которые находят свое отражение в искусстве и в том, как мы готовимся к катастрофе. Я исследую, как мы формируем будущее, представляя себе вероятные сценарии развития событий. Заглядывая в будущее, я обсуждаю вероятные сценарии апокалипсиса, те действия и навыки, которые помогут нам пережить эти события. В точности представить себе будущее невозможно: оно часто оказывается неожиданным, странным, непредсказуемым. Тем не менее, представляя себе возможные варианты и осознавая, как мы формируем и ограничиваем наше видение будущего, мы сможем увидеть чуть дальше и тем самым выиграть немного времени.
Я писал эту книгу не в ответ на пандемию Covid-19, а во время пандемии, и это не могло не отразиться на её содержании. Я начал работу за пару месяцев до того, как в мире впервые услышали об этом вирусе. Тогда главной угрозой для мира, каким мы его знаем, считалось изменение климата. То и дело натыкаясь на мрачные фантазии о будущем в фильмах, книгах и видеоиграх и зная, как и почему общество подвергалось трансформации в прошлом, я заметил значительные различия между реальностью и нашими фантазиями. Мы создаем и потребляем апокалиптические и антиутопические истории. Каждый второй роман для подростков – фантазия на тему антиутопии. Зомби атакуют нас со всех сторон. Нам нравится думать о следующем апокалипсисе. Я задался вопросом, похожи ли наши воображаемые апокалипсисы на что-либо, что происходило на самом деле, и влияют ли наши фантазии на то, как мы думаем о будущем, как готовимся к катастрофам или даже как действуем в настоящем.
Я опубликовал в местной газете статью на эту тему, предположив, что наши фантазии отражают торжество индивидуализма и уверенности в себе[1 - Christopher Begley, “I Study Collapsed Civilizations. Here Is My Advice for a Climate Change Apocalypse,” Lexington Herald-Leader, September 23, 2019, www.kentucky.com/opinion/op-ed/article235384162.html/.]. Они раскрывают наше желание вернуться к мифическому прошлому, которого никогда не существовало, но это воображаемое будущее не похоже ни на один реальный апокалиптический сценарий. Мое эссе нашло отклик у многих людей, и я развил эту тему в своей книге. А потом началась пандемия, и сюжет апокалиптических разговоров поменялся. Я хочу исследовать идеи в нашей голове, сравнить их с имеющимися у нас данными и двигаться дальше. Мы не хотим и дальше планировать воображаемую проблему, закрывая глаза на более очевидные модели предстоящих катаклизмов.
В части I я исследую правдоподобность наших представлений об апокалипсисе. Для этого загляну в прошлое. Будучи археологом, я имею дело с обществами, одни из которых исчезли, другие – радикально изменились, а третьи просуществовали в течение удивительно долгого времени. Видим ли мы в прошлом что-то похожее на наши апокалиптические фантазии? Действительно ли общества переживают распад, как нам нравится себе представлять? Если да, то почему? На что это похоже? Чему нас это может научить? Я рассмотрю археологические и исторические свидетельства нескольких катастрофических событий и сравню их с нашим видением апокалипсиса.
В части II я порассуждаю о современном фокусе на апокалипсисе. Откуда взялись сотни книг, фильмов и сайтов, посвященных апокалипсису и рассказывающих о том, как с ним справиться? Когда началась эта одержимость? Какие из наших представлений об апокалипсисе отражены в этих работах? Почему апокалипсис остается популярной темой и как тенденция меняется с течением времени? Что мы можем узнать о себе, глядя на это? Как люди готовятся к катастрофе и почему? Что, по их мнению, произойдет? Что они думают о будущем?
В части III я говорю о будущем. Может ли наше общество потерпеть крах? Если это произойдет, то что станет причиной? Как это будет выглядеть? Что мы можем предпринять, чтобы выжить? Я исследую наиболее вероятные сценарии, по которым может развиваться трагедия, а также рассмотрю несколько маловероятных тенденций. Наконец, я задамся вопросом, что нам сделать, чтобы пережить эти события.
Это не книга о конце света. Я не стремлюсь нагнать на читателей страх, не оплакиваю современную реальность, не погружаюсь в фантазии о каком-то мифическом прошлом и не пропагандирую важность первобытных навыков. Я хочу исследовать саму природу катастрофы, то, как мы ее переживаем и почему мы представляем себе апокалипсис так, а не иначе.
Часть I. Прошлое. Археология апокалипсиса
В 1994 году я договорился с Филдовским музеем естественной истории в Чикаго о том, чтобы предоставить им коллекцию современной керамики из индейской деревни пайя в восточном Гондурасе, в которой я жил во время проведения археологических полевых работ. Нуэво-Субирана – это раскиданная по дну долины деревня с населением около 500 человек, хотя она кажется намного меньше. Я выявлял и документировал археологические памятники в ряде речных долин. Во время работы над проектом я мог бы жить в любой деревне, но решил спросить у племени пайя, могу ли я арендовать место в Нуэво-Субиране и будет ли кому-то интересно работать со мной над этим проектом. Община дала разрешение, и полдюжины человек помогали мне в полевых работах. Многие в общине использовали керамические кастрюли для приготовления пищи, в основном определенной, например бобов (как некоторые жители Кентукки являются поклонниками старомодных чугунных сковородок).
Во время археологических раскопок керамику мы находим чаще, чем любой другой тип артефактов. Почти все такие находки – сломанные черепки, но по ним я могу определить размер и форму посуды, понять особенности формы и дизайна и увидеть, как со временем менялись или сохранялись рисунки на керамике. Археологов больше волнует информация, которую мы можем выудить из артефакта, а не состояние объекта, поэтому разбитые горшки для нас очень ценны. Я обнаружил набор элементов дизайна, повторяющихся на керамике в обширном регионе восточного Гондураса. Почти все они были вырезаны или вдавлены в поверхность и состояли из узнаваемых последовательностей линий и точек.
Осколки современных керамических горшков часто обнаруживались возле жилых домов. Некоторые горшки прослужили десятилетия, но большинство – гораздо меньше – люди случайно разбивали их и выбрасывали. Я спросил своих соседей об этой посуде. Что они в ней готовят? Подходят ли горшки для каких-то определенных блюд? Как долго они служат и из-за чего чаще всего ломаются? Как люди избавляются от разбитых горшков (странный вопрос для любого, кроме археолога)? Я узнал, что все керамические горшки в этой общине делала женщина по имени Глория. Она жила на другом конце деревни, примерно в километре от моего дома, изредка мы встречались. Я нанес ей визит, чтобы поговорить о керамике: спросил, могу ли я приобрести около пятидесяти горшков для Филдовского музея, и она согласилась изготовить их в течение следующего месяца. Мы договорились, что по возвращении она расскажет мне о процессе изготовления горшков. Этот отчет я собирался отправить в музей вместе с самой коллекцией.
Пару недель спустя я вновь пришел к ней домой, и она показала свои горшки. Я обратил внимание на рисунок по краю, которым она украсила несколько своих изделий. Изображения были почти идентичны рисункам на черепках тысячелетней давности, которые мы обнаружили в ходе полевых работ. Это было событие чрезвычайной важности. Знала ли она о тех рисунках? Знала ли, что они означают? Неужели это свидетельство преемственности поколений от далекого прошлого к современному племени пайя? Как было бы здорово провести прямую линию от гончарного дела ее предков до частного производства Глории! Это оказалось бы полезным и для нашего понимания прошлого. Иногда археолог в состоянии интерпретировать иконографию из прошлого, но в данном регионе я не знал, что означают те или иные символы, и решил спросить об этих узорах у Глории.
– Ты ведь видел обломки, которые находишь здесь повсюду? Думаю, их сделали наши предки, вот я и использовала эти мотивы для своих горшков, – ответила она.
На вопрос, знает ли она, что означают те или иные узоры, женщина засмеялась и покачала головой. Я был разочарован, хотя понял, что означают эти узоры для нее сейчас, а именно желание сохранить связь с далеким прошлым, грубо уничтоженным европейской колонизацией и последующими расизмом, нищетой и маргинализацией, превратившимися в неотъемлемую часть жизни коренного населения. Она открыла мое ограниченное видение «смысла» и показала, что иначе взаимодействует с прошлым, не так, как чаще всего видит это археолог. В целом, археология говорит об археологах так же много, как и о прошлом.
В этой части Гондураса между людьми, жившими тысячу лет назад, и племенем пайя существует связь. Хотя бы потому, что они занимают одно и то же географическое пространство, практикуют схожие методы ведения сельского хозяйства и говорят на собственном уникальном языке. В других сферах преемственность менее очевидна. Есть несколько преданий о том, что произошло в далеком прошлом, например история Чиприано о Белом городе, и никаких письменных свидетельств до XVI века. Порой археология – единственный способ получить доступ к прошлому.
Размышляя о следующем апокалипсисе, я сосредотачиваюсь на будущем. Взгляд в прошлое помогает увидеть грядущее. Оглядываясь назад, мы получаем гораздо более широкий взгляд и больший набор событий для наблюдения, чем те, что представлены в настоящем. Но прежде чем мы обратимся к прошлому в поисках подсказок на будущее, стоит сделать несколько оговорок. Конечно, с тех пор многие существенные факторы изменились. Население планеты выросло, как и его плотность на большей части территории. Наша повседневная деятельность радикально отличается от характера деятельности людей в доиндустриальную эпоху. Тем не менее сходство существует: мы живем в мире крайне сложных и взаимосвязанных систем, и, возможно, нам не удастся предвидеть волновой эффект изменений в какой-либо определенной сфере. Все существует в уникальном контексте, каждая история неповторима и никогда не воспроизводится. Взгляд в прошлое требует тщательного рассмотрения принципиальных отличий, а также сходства. С этой оговоркой взгляд в прошлое обостряет наше видение будущего.
Наше понимание предыдущих событий несовершенно. Археология, как и любая наука, – это процесс. Выводы могут меняться, натолкнувшись на новые данные. Каждое новое исследование дополняет предыдущее, а порой и предоставляет сведения, опровергающие прежние идеи. В следующих главах я упомяну несколько предложенных археологами выводов, которые мы более не считаем верными. Так уж устроена наука, и не надо думать, что с учеными или с процессом что-то не так. Мы строим гипотезы и приходим к выводам, основанным на имеющихся у нас данных, которых, на наш взгляд, достаточно для определенных утверждений. Мы собираем новые данные или смотрим на факты с новой точки зрения, меняем наши представления о том, какие гипотезы верны, а какие нет. Разумеется, единого мнения не существует. Ученые спорят постоянно и почти по всем вопросам, но это – двигатель процесса, а не признак дисфункции. И новые поколения археологов усовершенствуют результаты моей работы на Москитном берегу Гондураса. Опираясь на мои исследования, они будут использовать более качественные данные или больший их объем, у них будут более свежие интерпретации и перспективы, и они составят более полную картину событий прошлого. Мы всегда движемся к новому пониманию, и это не обвинительный акт в отношении исследователей-предшественников или самой дисциплины. Ученые строят лестницу: каждый добавляет по ступеньке, чтобы подняться выше и заглянуть дальше. Каждый новый шаг – это не завершенное произведение, а лишь очередная ступень в лестнице.
Доступ к прошлому и его интерпретацию затрудняют многие факторы. Иногда это полевые условия или разрозненные данные. Иногда проблема в археологе или в самой дисциплине. Наибольшую трудность для ученых представляет наше колониальное наследие. Археология, а также ее смежная область, антропология, развивалась одновременно с колонизацией мира европейскими державами. Существует множество скрытых путей, согласно которым эта ситуация влияет на наши действия и мысли о мире. Археология имеет долгую историю колонизаторов, изучающих прошлое колонизированных народов. Это продолжается и по сей день. Я родом из Соединенных Штатов, изучаю прошлое в бывших колониях. В этом нет ничего необычного. Однако гораздо реже археологи родом из бывшей колонии проводят исследования в метрополии, на родине колонизаторов. Такое случается, но редко. Эти узоры являются лишь одним из признаков колониального наследия в археологии.
Колониальное наследие влияет на способ проведения археологических исследований – на то, кто в них участвует, какие вопросы мы задаем, какие следы прошлого называем ценными и интерпретируем и что, по нашему мнению, можно считать данными или доказательствами. Это влияет на то, что мы создаем в качестве археологов, и на то, каким образом мы представляем свои находки. Возможно, первое, что необходимо изменить в этой системе – список участников археологических исследований, чтобы более широкая и разнообразная группа специалистов решала, как справиться с другими ограничивающими моментами этой колониальной истории.
Существование привилегированных групп приводит к тому, что ограниченная часть человечества пишет прошлое для всех остальных. Мое видение прошлого живет в настоящем и, следовательно, отражает мой жизненный опыт. Как и у всех археологов, современная расстановка сил и системы, в которых мы живем, формируют мое понимание прошлого, включая несправедливые и неизбежные фрагменты этой системы. Я должен подумать о том, как эти реалии влияли на интерпретации прошлого. Например, я родился в конце XX века в Соединенных Штатах Америки. Мой опыт – это опыт белого мужчины из патриархального общества, построенного на превосходстве белых и эксплуатации темнокожих. Как я ни ненавидел элементы истории своей группы, я не в силах их избежать, и мое понимание прошлого никогда не освободится от определенного угла зрения.
Я пытаюсь устранить предвзятость, свести к минимуму поправки на угол зрения, но как бы я ни старался, у меня ничего не выйдет. Я мог бы привести в пример сотни факторов, которые формируют мою точку зрения и обуславливают взгляд на мир. Так, я по умолчанию использую двоичную гендерную систему, хотя знаю, что у людей в разные эпохи и в разных частях света существовал гораздо более сложный подход к гендеру. Вот другой пример: я замечаю, что пытаюсь объяснить действия людей мотивами, которые отражают мое воспитание в капиталистической системе, прославляющей личные достижения. Я с детства усвоил идеи о том, как ведут себя люди и что движет их поведением, и мне с трудом удается представить себе общество, в котором личные достижения не считались бы подобным критерием успеха. Мне известно, что есть общества, где целеустремленность и сосредоточенность на личных достижениях считается позорной, эгоистичной или тщеславной. Прямо сейчас, в рамках ограниченных параметров современного мира, существует яркое разнообразие мировоззрений. Представьте, если мы перенесем это разнообразие на 300 000 лет назад, к истокам человечества. Чем больше перспектив, тем лучше удается нам интерпретация прошлого, тем эффективнее мы устраняем или сводим к минимуму предубеждения и слепые пятна. История археологии ограничила число точек зрения, участвующих в интерпретации прошлого. Но чем разнообразнее перспективы, тем проще нам понять прошлое, и чем больше разных голосов будет представлено в данной книге, тем лучше. Чем шире будет диапазон в будущем, тем выгоднее для археологии.
Глава 1. Когда наступает крах
В древнем мире, от острова Пасхи до Вавилона, мы находим множество примеров событий, которые принято называть «коллапсами». Все на свете либо меняется, либо исчезает. Я подробно разберу три глубоких катаклизма прошлого, чтобы понять, что это были за события, чем они были вызваны и как повлияли на людей, которым пришлось через это пройти. Я рассмотрю известные всем «коллапсы» из тех периодов, с которыми работал: цивилизация майя в Центральной Америке и Мексике, Западная Римская империя вокруг Средиземного моря и множество индейских племен в восточной части Северной Америки после прибытия европейских колонизаторов.
Я работал археологом в разных частях света и имел возможность исследовать реалии прошлых апокалипсисов. Я смотрю на то, что происходит, когда рушатся цивилизации, и спрашиваю себя, а верен ли этот термин – «коллапс». Часто археологи считают это определение весьма спорным. Вопросы, которые так или иначе озвучивались на протяжении десятилетий, нашли свое отражение в книге Джареда Даймонда «Коллапс. Почему одни общества приходят к процветанию, а другие – к гибели»[2 - Emma Gause, “A Critique: Jared Diamond’s Collapse Put in Perspective.” Papers from the Institute of Archaeology 24, no. 1 (2014): Art. 16, https://doi.org/10.5334/pia.467.]. Многие археологи, высоко оценив работу Даймонда и прежде всего его способность проводить исследования и представлять их общественности доступным языком, сочли его анализ конкретных тем малоубедительным и не поддержали настойчивое стремление обнаружить коллапс в каждом исследуемом случае. Некоторые коллеги работают над проектами по изучению концепции коллапса, а некоторые сравнивают события прошлого с настоящим и будущим, как делаю здесь я[3 - Very good examples include Guy D. Middleton, Understanding Collapse: Ancient History and Modern Myths (New York: Cambridge University Press, 2017), and eds. Patricia A. McAnany and Norman Yoffee, Questioning Collapse: Human Resilience, Ecological Vulnerability, and the Aftermath of Empire (New York: Cambridge University Press, 2010).]. Предполагаю, что у кого-то другого уже возникали все те умные мысли, что появляются у меня, и я до сих пор не ошибался. В данном случае многие археологи писали, что понятие коллапса является для нас важным и проблематичным[4 - The volume of archaeological publications dedicated to the concept of collapse, or to particular events labeled “collapses” is enormous. Readers who want to explore this issue further might start with the following publications that have been among the most informative for me:Ronald K. Faulseit, ed., Beyond Collapse: Archaeological Perspectives on Resilience, Revitalization, and Transformation in Complex Societies (Carbondale: Southern Illinois University Press, 2016); Patricia A. McAnany and Norman Yoffee, eds., Questioning Collapse: Human Resilience, Ecological Vulnerability, and the Aftermath of Empire (Carbondale: Cambridge University Press, 2010); Glenn M. Schwartz, and John J. Nichols, eds., After Collapse: The Regeneration of Complex Societies (Tuscon: University of Arizona Press, 2006); and Joseph A. Tainter, The Collapse of Complex Societies (New York: Cambridge University Press, 1988).]. Я обратился к нескольким из этих ученых и очень благодарен за их вклад.
Многие события, которые мы называем коллапсами, на самом деле таковыми не являются. Меняются определенные элементы общества, политическая система, люди по-новому распространяются по территории, но лишь крайне редко системы разрушаются основательно, до неузнаваемости. В то время как многие элементы цивилизации майя исчезли, миллионы представителей этого племени сегодня живут в Гватемале, Гондурасе, Белизе и Мексике, а их язык, религия и некоторые явления повседневной жизни демонстрируют связь с далеким прошлым. Ярлыки, подобные термину «коллапс», могут привести нас к неверному представлению о прошлом. Следует быть очень осторожными в интерпретации исторических данных.
Археологу события прошлого порой кажутся очень резкими и неожиданными. Создается впечатление, словно что-то было, а на следующий день исчезло, хотя на самом деле изменения происходили на протяжении столетия. Исследователям часто недоступен тот тип временного разрешения, который требуется, чтобы понять, как изменилось то или иное общество. В нашем арсенале есть такие технологии, как тесты на углерод-14, позволяющие определить возраст чего-либо, но всегда существует погрешность, обусловленная таким фактором, как размер выборки. На практике для установления даты мы в основном используем стиль найденных артефактов и сооружений. Стили со временем меняются, и мы определяем возраст предмета так же, как определяем возраст автомобиля по форме и дизайну или возраст фотографии по прическам и одежде запечатленных на ней людей. В своих исследованиях я часто определяю время того или иного события или возраст предмета с поправкой на нескольких десятилетий. Это обычное явление, особенно в местах, мало изученных археологами. Но даже там, где было проведено огромное количество исследований, сроки остаются относительно грубыми. Это может повлиять на нашу интерпретацию того, что перед нами.
Археология слишком часто принимает изменения в стиле или дизайне за свидетельство резких перемен в самой культуре. Вес, который мы придаем присутствию или отсутствию чего-либо, влияет на наше видение ситуации. Если для идентификации определенной группы мы используем маркеры, например памятники, которые она создает в определенном стиле, или ее манеру записывать даты, то, когда эти маркеры меняются, мы считаем это важным и полагаем, что следом исчезла и сама группа. Я всегда обращаю внимание на прерывистость или, напротив, непрерывность развития того или иного общества. Событие уровня апокалипсиса разорвало бы непрерывность. Мы, археологи, считаем изменения в материальной культуре свидетельством разрыва, когда на самом деле столь значительного отделения прошлого от настоящего могло и не произойти.
Исходя из личного опыта, я могу представить себе технологические изменения – даже значительные, – которые сегодня никто не считает фундаментальным разрывом с прошлым, даже если археолог из будущего мог бы интерпретировать их именно так. Многие изменения мало влияют на общество в целом. Технологические прорывы, такие как переход с механической коробки передач на автоматическую, оказали незначительное влияние на культуру в целом за рамками сферы вождения автомобиля, хотя нередко такие изменения провозглашали революционными. Даже резкие и ощутимые изменения, например переход с винила на компакт-диски, а затем на стриминг, не являются разрывом такого масштаба, который бы меня заинтересовал, если бы я рассматривал его в археологическом контексте. Эти изменения повлияли на музыкальную индустрию и в чем-то изменили наше отношение к музыке, но фундаментальных перемен в обществе они с собой не принесли.
Исчезновение определенного типа памятников или переход от одного метода строительства к другому в прошлом могли быть не столь значительными, как кажется археологу, интерпретирующему это изменение сегодня. Подобная тенденция обнаруживать апокалиптические настроения в прошлом является особым уклоном археологии, где мы придаем прерывистости слишком большое значение. Представления о том, как общества выживают и продолжают существовать, можно омрачить тенденцией всюду видеть прерывистость. Оно и понятно: мы легко замечаем все новое, неуместное, любые изменения. То есть мы легко замечаем разрывы и не выдвигаем на первый план то, что остается неизменным. То есть игнорируем непрерывность. И не только в археологии. Склонность всюду видеть прерывистость вместо непрерывности влияет на нашу интерпретацию прошлого и на видение будущего.
Также следует обращать внимание на термины, которые мы используем для обозначения этих изменений. Разумеется, не все изменения вредны, да и вообще они неизбежны. Решение использовать термин «коллапс» для описания определенного набора изменений крайне неудачно, будто что-то стояло, а затем какая-то его часть отвалилась, и вся конструкция рухнула, как башня. Получается, что потерпевшее коллапс общество – это развалившееся общество. Однако общество, которое изменилось, вовсе не обязательно развалилось, ведь перемены могли быть и к лучшему. Некоторые политические системы активно стремятся поставить часть населения в неблагоприятное положение или лишить его гражданских прав. Для таких людей кризис был бы со знаком плюс, а не минус. Многие археологи обнаружили коллапсы, которые укрепили некоторую или даже большую часть населения. От кризиса в конце бронзового века в Средиземноморье до цивилизаций боливийского Альтиплано, археологи рассматривают крах существующей системы как потенциально революционный, как возможность возникновения другой системы[5 - Philip P. Betancourt, “The Aegean and the Origins of the Sea Peoples,” in The Sea Peoples and Their World: A Reassessment, ed. E. D. Oren (Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 2000); John J. Janusek, “Collapse as Cultural Revolution: Power and Identity in the Tiwanaku to Pacajes Transition,” in The Foundations of Power in the Prehispanic Andes, Archaeological Papers No. 14, eds. K. J. Vaughn, D. E. Ogburn, and C. A. Conlee (Washington, DC: American Anthropological Association, 2004), 175–209.]. Поэтому нам не следовало бы приравнивать «коллапсы», которые мы наблюдаем в древнем мире, к поистине апокалиптическому событию с очевидно негативными последствиями. Мы видим, что терминология имеет значение, и смыслы, которые мы вкладываем в те или иные события, меняют наше понимание прошлого.
Археологам необходимо подумать о том, почему мы называем некоторые изменения в прошлом коллапсами и тем самым обозначаем развитие определенной группы населения как провал, в то время как аналогичные значительные преобразования в других группах мы так не определяем. Во время недавнего разговора об используемых нами терминах археолог Патриция Макэнани заметила:
– Мы же не идем в Стоунхендж и не говорим: «Вау! Эти люди и впрямь изуродовали окружающую среду. Почему они ушли? Почему перестали использовать Стоунхендж?» Нет, мы так не говорим. Мы просто думаем, что здесь происходило что-то связанное с астрономией, а потом в определенный момент это стало не важно, и данное место утратило свое значение, превратившись лишь в объект паломничества.
Выходит, что отношение к каждой группе разное. Это другие общества распадаются; а когда дело касается нас, то… мы просто меняемся. «Апокалипсис» – это не то слово, которое археологи обычно используют для описания прошлых катастроф. Мы часто применяем слово «коллапс», хотя и не согласны с целесообразностью данного определения. Некоторые ученые отвергают этот термин, утверждая, что «коллапс» означает что-то более радикальное, всепоглощающее и внезапное, чем то явление, на которое указывают реалии. Однако некоторые археологи поддерживают понятие «коллапса», полагая, что другие термины, например «трансформация», вводят нас в заблуждение и не отражают всего ужаса, через который пришлось пройти тем людям. Иногда события прошлого настолько глубоки и стремительны, что уместен термин «коллапс». Я использую его, когда хочу подчеркнуть скорость и значимость произошедших перемен.
В литературе представлено столько разных мнений, что для дальнейшего изучения вопроса я обратился к нескольким археологам, которые работали непосредственно с этой темой. Я собирался спросить, как они представляют себе коллапс и как это может дать нам информацию о будущем. Я использую здесь «журналистский» подход, потому что он позволяет ученым подробнее остановиться на опубликованных работах или обсудить эти концепции с новой точки зрения. Одним из первых археологов, о которых я подумал, была Патриция Макэнани, о которой я недавно упоминал. Она преподает в Университете Северной Каролины в Чапел-Хилле, работает в регионе майя и много пишет о концепции коллапса в археологии.
Мы поговорили о некоторых трудностях, с которыми сталкиваются археологи при согласовании своих данных с действиями в прошлом. Не так-то легко сопоставить наши тщательно выстроенные теории о прошлом с неполными данными, которые мы пытаемся восстановить. Этот недостаток нужного разрешения мы компенсируем широтой своего видения. Мы способны рассматривать долгосрочные перспективы. Сила археологов заключена в нашей способности смотреть диахронно, поверх больших промежутков времени. Однако трудности все равно остаются: мы не всегда знаем причину долгосрочных перспектив, и на интерпретацию влияют проблемы современного общества[6 - This notion of our explanations of the past intersecting with contemporary concerns has been voiced by archaeologists for decades, for example in Richard R. Wilk, “The Ancient Maya and the Political Present,” Journal of Anthropological Research 41 (1985): 307–326.].
Макэнани осознает, что наши представления о прошлом, как правило, отражают настоящее, и что мы переносим свои нынешние тревоги на интерпретацию прошлого. Так, в 1960-х годах, по ее словам, «бушевала война во Вьетнаме, исследователи цивилизации майя заговорили о войне как о причине коллапса. А потом все заговорили о религиозном фундаментализме [в 1980-х годах] и о том, что, возможно, религия стала причиной того, что случилось с этими южными городами в IX веке, почему столь многие из них были покинуты, почему население решило уйти в другие края».
Археологи называют разные причины коллапсов и резких перемен. Иногда кажется, что к катастрофе привели действия определенной группы людей, но чаще мы усматриваем причину в чем-то другом. Если мы не будем осторожны, то представим себе социальный коллапс в прошлом как что-то, что происходит с группой, словно исход кризиса определяет какая-то внешняя сила, а сами люди пассивны, или же их реакция не приносит результат. Однако многие археологи признают, что социальный ответ на внешнюю силу или кризис сильнее формирует траекторию развития общества, чем сама внешняя сила. Одним из примеров, когда внимание сосредоточено на внешней силе, а не на реакции на нее, является использование факторов окружающей среды для объяснения прошлых коллапсов. Археолог Гай Миддлтон из Института египтологии при Карловом университете в Праге подробно пишет на эту тему, и, начав изучать эти вопросы, я обратился к нему. Он утверждает, что чаще всего коллапс объясняют экологическими факторами[7 - Guy D. Middleton, “Nothing Lasts Forever: Environmental Discourses on the Collapse of Past Societies,” Journal of Archaeological Research 20 (2012): 257–307.]. Это не только отражает нашу нынешнюю озабоченность политикой в области экологии, этот акцент на внешних силах также «затеняет признание активной роли социальных процессов». Другими словами, мы забываем, что даже такие широко распространенные явления, как ухудшение состояния окружающей среды или изменение климата, порождают сложные человеческие реакции, и они, возможно, сильнее влияют на исход кризиса, чем сама причина, сам первоначальный перелом ситуации. Как мы увидим, особенности того, как разворачивается коллапс, не полностью определяются природой изначальной причины. Скорее эта причина опосредована сложными системами, и реакция на эту причину отражается на всех этапах преобразования и восстановления.
В своих дискуссиях мы часто упускаем продолжительность существования общества и время, затраченное на его упадок. В качестве иллюстрации Макэнани рассказала следующую историю.
– Несколько лет назад я посетила один город в Германии, потому что в нем бывал Карл Великий. Позже я подумала, что никому не придет в голову подойти к нынешним жителям города и спросить: «Вы не скучаете по Карлу Великому? Разве это не были старые добрые времена? Как жаль, что Карл Великий так сильно разрушал окружающую среду и вел слишком много войн, так что вся система рухнула». Ты же не думаешь об этом в таком ключе. Ты понимаешь, что это было очень давно, и государственные системы тогда трактовались совсем иначе. Аналогичные вопросы задаются по поводу некоторых племен, таких как майя, и это связано с колониальным наследием, о котором я говорил ранее.
Ниже я приведу три тематических исследования, которые я использую для изучения драматических и даже апокалиптических моментов в прошлом. Эти примеры из Центральной Америки и Мексики, Средиземноморья и Восточной и Северной Америки демонстрируют контраст во времени и пространстве, а также в интерпретации событий, которые привели к упадку или распаду каждой из групп.
Классический крах цивилизации майя
Все исчезло: дом, даже земля. Это место занял океан. Я стоял в маленькой деревушке на побережье Гондураса и смотрел туда, где когда-то находился дом, в котором прошло детство моей жены. Я ничего не видел и ориентировался лишь по остаткам школьного здания, пережившего наводнение. Как я ей скажу, что река вышла из берегов и изменила курс, устремившись прямо через барьерный остров, где стояла деревня, и проложила себе новый путь прямо через эту территорию? Моя жена выросла в доме, который собирался ей передать ее дед и которого больше не было. Она говорила о том, чтобы вернуться в деревню, где прошло ее детство, и, возможно, пожить там на пенсии. Но деревня исчезла. Не только дом, но и все остальное. Теперь это часть Атлантического океана.
Как бы ни было печально, это было ничто по сравнению с разворачивающейся в деревне трагедией. Два мощных тропических шторма обрушились на деревню с разницей в месяц и принесли с собой рекордное количество осадков. Весь урожай пропал. Один человек утонул в бушующей реке, которая пронеслась через населенный пункт. Два шторма, которые обычно случаются раз в сто лет, пришли друг за другом в течение двух месяцев, и всего через пару лет после разрушительного урагана. Вот как выглядит изменение климата. Люди покидают родную землю, потому что их дома и посевы уничтожены. Деревня теряет треть населения. Это было последнее проявление природных катаклизмов, которые происходили на протяжении тысячелетий. Засуха, уничтожение лесов, повышение уровня моря в конце последнего ледникового периода – все это изменило то, где и как жили люди.
Это произошло в той части Гондураса, которая прославилась самым знаменитым коллапсом в Северной и Южной Америке – крахом цивилизации майя в IX веке нашей эры. Примерно в то время, когда западную Африку захватил ислам, когда создавался «Беовульф», а Карл Великий сражался с саксами, люди в некоторых регионах Мексики и Центральной Америки покидали свои города. Иногда мы находим следы того, как это происходило, как в случае с племенами в тропических лесах Гватемалы, которые отдирали фасады своих храмов и возводили из щебня стены в качестве защиты от нападающих[8 - Joel W. Palka, “Ancient Maya Defensive Barricades, Warfare, and Site Abandonment,” Latin American Antiquity 12, no. 4 (December 2001): 427–430; C. Hernandez, “Defensive Barricades of the Maya,” in Encyclopaedia of the History of Science, Technology, and Medicine in Non-Western Cultures, ed. H. Selin (Dordrecht: Springer, 2014), https://doi.org/10.1007/978-94-007-3934-5_10086-1; Takeshi Inomata, “The Last Day of a Fortified Classic Maya Center: Archaeological Investigations at Aguateca, Guatemala,” Ancient Mesoamerica 8, no. 2 (1997): 337–351.]. Большинство людей покинули те места, но небольшая группа закрепилась в том районе и заняла оборону. Засуха, разрушение окружающей среды, насилие, а также крах политических и экономических систем вынудили людей покинуть некогда великие города. Несмотря на все это, общины выстояли. Сегодня в регионе проживает более 7 млн представителей майя, что говорит о том, что фокус на апокалипсисе мешает разглядеть значительную социальную преемственность (непрерывность), а вместе с тем и степень взаимозависимости, которая противоречит нашим представлениям о выживании в одиночку.
Термин «майя» охватывает более тридцати племен. Их представители говорят на разных языках и живут в разных регионах. Между ними существует связь, хотя и достаточно отдаленная, да и само сообщество совсем не однородно. Перед лицом опасности они все оказались в рамках одной объединяющей категории. «Майя» – современный собирательный термин, не используемый древними племенами. Он аналогичен понятию «коренной американец», возникшему в XIX веке, тогда как прежде подобной объединяющей категории не существовало.
Территория майя велика и разнообразна и включает в себя регионы таких стран, как Мексика, Гватемала, Белиз, Гондурас и Сальвадор. Большую часть этой территории занимают дождевые леса, и, на мой взгляд, они влияют на наше представление о коллапсе. Мистика, окружающая племена майя и их историю, частично обусловлена тем, что некоторые крупные города майя расположены в районах, которые в настоящее время заняты тропическими лесами. Один из синонимов тропического леса – «джунгли». Это слово вызывает множество ассоциаций, в том числе негативных. Слово «джунгли» пришло к нам из хинди («jangal») и обозначает запущенную, дикую территорию, которую больше не обрабатывают. Термин «джунгли» получил распространение в колониальную эпоху и несет в себе коннотации некоего темного, грозного и зловещего места. В колониальном контексте это слово имело дополнительный смысл: эти заросшие районы, дикие и не возделанные «надлежащим образом», избежавшие «цивилизованного» подхода колонизаторов, являются примитивными, плохими и опасными.
Я много работал в тропических лесах и часто слышал, как лес называют «непроходимыми джунглями», явно с негативным оттенком. Говоря о регионе в таких выражениях, мы не только унижаем сам регион, но и его жителей, предполагая, что они какие-то ущербные, раз живут в таком враждебном и мрачном месте. Получается, что джунгли – это какая-то преграда, барьер, который нужно преодолеть; тогда оправданы любые героические действия вторгающихся исследователей, представителей колониального прошлого. Если ты выжил в этой среде, можешь считать себя героем. Во многих сенсационных сообщениях об археологических находках в тропических лесах, в том числе в Гондурасе, прослеживается тенденция представить «первооткрывателей» этих мест (которые, конечно, местным жителям уже давно известны) в качестве героев. Образное выражение «затерянный город» прочно ассоциируется с тропическими лесами и родиной майя.
Даже в наши дни исследователи XIX века, а также некоторые археологи, писатели и кинематографисты представляют данный географический регион как нечто, что нужно одолеть, победить, завоевать. Они словно забывают о том, что джунгли не являются такой уж враждебной средой обитания и предоставляют кров миллионам семей. Прямо сейчас тысячи малышей играют в тропическом лесу. Эта неудобная правда мешает представить регион экзотическим, опасным и способным покориться лишь настоящим героям. Артефакты, оставленные племенами майя, настолько уникальны и грандиозны, а регион их распространения представляется таким враждебным и диким, что этим археологическим памятникам уделяется особое внимание. Москитовый берег, территория, на которой я работал в Гондурасе, всегда привлекала к себе больше внимания, чем близлежащие районы с не менее впечатляющими археологическими объектами лишь потому, что это малонаселенные «джунгли», то есть идеальное место для воплощения фантазий колониальной эпохи, таких как поиск затерянного города.
При этом выжить в тропическом лесу легко. Если бы мне пришлось выбирать регион для бегства, я бы без колебаний выбрал дождевой лес. Отчасти потому, что я с ним хорошо знаком. А отчасти из-за обилия питьевой воды, легко идентифицируемых съедобных растений и минимальной опасности замерзнуть или подвергнуться нападению. Безусловно, есть и проблемы, в том числе ядовитые змеи и тропические болезни, такие как малярия и лихорадка денге. Но даже с учетом этого тропический лес является одним из самых простых мест для выживания. Его мрачный и зловещий образ далек от реальности. «Непроходимые джунгли» – это то, что мы видим сквозь фильтр колониального прошлого.
Размышляя о том, как выглядела территория майя в прошлом, следует иметь в виду, что археологические памятники, которые мы находим в дебрях тропических лесов, когда-то являлись крупными городами или поселениями в окружении обработанных полей. Тогда все выглядело по-другому. Сейчас в восточном Гондурасе, где я работал на Москитовом берегу, некоторые остатки поселений находятся в 4–5 днях пешего пути через тропический лес, и обнаружить их в зарослях очень трудно. Мы знаем, что в период расцвета эти районы были очищены от лесного покрова, и на освободившихся местах возводили деревни и сельскохозяйственные поля. Поселения не были изолированы; их соединяли мощеные дороги. Мы до сих пор находим участки этих троп в лесах на востоке Гондураса; прежде они связывали поселения, которые сейчас кажутся полностью изолированными друг от друга[9 - Christopher Begley. “Ancient Mosquito Coast: Why Only Certain Material Culture Was Adopted from Outsiders,” in Southeastern Mesoamerica: Indigenous Interaction, Resilience, and Change, ed. Whitney A. Goodwin et al. (Louisville: University Press of Colorado, 2021), 157–178.].
«Коллапс», о котором я говорю, произошел между 750 и 900 г. н. э., в конце так называемого «классического периода», датируемого 250–900 годами н. э. В конце данного периода население городов майя в плодородных равнинных районах на юге сократилось, производство памятников прекратилось, а более крупные объекты оказались заброшенными. О причинах произошедшего спорят до сих пор. Некоторые места пострадали больше других, где-то раньше, где-то позже. Разумеется, племена майя не исчезли, а переместились. Во время «коллапса» возникли крупные поселения на севере региона, и мы видим, как люди движутся на север от равнинных тропических лесов в Гватемале и ее окрестностях до полуострова Юкатан в Мексике[10 - Scott Hutson et al., “A Historical Processual Approach to Continuity and Change in Classic and Postclassic Yucatan,” in Beyond Collapse: Archaeological Perspectives on Resilience, Revitalization, and Transformation in Complex Societies, ed. Ronald K. Faulseit (Carbondale: Southern Illinois University Press, 2016), 287–19.]. Люди также переезжали из городских районов в сельские, но модели их расселения нам пока неясны.
Термин «классический период» был введен европейцами, которые появились в регионе примерно через 600 лет после его окончания. Они обнаружили остатки поселений того времени и рассказали о них, в том числе о крупных сооружениях и поразительных произведениях искусства. Некоторые особенности уникальных археологических памятников, например содержащих письменность майя, перекликаются с существующими убеждениями, что культуры достигают расцвета в сфере творчества, власти и всего остального, а затем приходят в упадок, и это представляет собой разложение предыдущего периода. Ту же схему европейцы наложили на классические культуры Средиземноморья и Мезоамерики.
Майя существовали в течение не менее 3800 лет, время, которое мы определяем как ранний доклассический период. И снова мы сталкиваемся с проблематичной терминологией, в которой все измеряется отношением к одному периоду, а именно классическому. Сами названия предполагают, что «классический» период предпочтительнее, чем «недосформированный» доклассический или «упаднический» постклассический. Археологи уже давно писали о причинах того, почему такие регионы оказались заброшенными в IX веке н. э., и это, безусловно, один из «коллапсов», проникших в воображение общественности. С начала XX века, а может быть и раньше, археологи говорили о классическом кризисе цивилизации майя, хотя многие временные детали были указаны неверно[11 - H. J. Spinden, “The Population of Ancient America,” Geographical Review 18, no. 4 (1928): 641–660, https://doi.org/10.2307/207952.Notes to Chapter 1 251.]. Эти поселения и памятники находились в центре внимания многих работ археологов и их предшественников, начиная с XIX века.
События, которые мы относим к классическому коллапсу майя, стали известны широкой аудитории в связи с пророчеством апокалипсиса, который должен был состояться в 2012 году. Идея о том, что эта дата будет сопряжена с апокалипсисом, породила великое множество популярных сюжетов и кинофильмов. Она основана на ошибочном представлении о том, будто племена майя предсказали, что конец света произойдет в конце тринадцатого бактуна («baktun»), единицы времени, измеряемой 144 000 днями или приблизительно 394 годами. Согласно одному из сравнений календаря майя с нынешним григорианским, критическая дата приходится на 21 декабря 2012 года. Этот день прошел, а конец света не наступил. Апокалипсиса мы не наблюдали. Любой, кто знаком с племенами майя, оспорил бы утверждение, что они вообще предсказывали конец света или что мы способны достоверно соотнести их календарь с григорианским летоисчислением. Пророчество майя не сбылось потому, что его не существовало. И хотя ожидаемые события 2012 года не произошли, в далеком прошлом без драматических и радикальных перемен не обошлось. В течение своей долгой истории цивилизация майя претерпевала значительные изменения. Классический коллапс майя был не первым и не единственным подобным событием в регионе. Похожие происходили в их истории и раньше.
Книга Джареда Даймонда «Коллапс. Почему одни общества приходят к процветанию, а другие – к гибели» популяризировала ситуацию майя[12 - Jared Diamond, Collapse: How Societies Choose to Fail or Succeed (New York: Viking Press, 2005).]. Автор сделал упадок уделом элит, божественных царей майя, которые провоцировали, а затем игнорировали социальные проблемы, бесконечно повышая военные расходы и траты на предметы роскоши, в том числе на гигантский объем обожженного известкового цемента для пирамид (который мы видим в фильме 2006 года «Апокалипсис» («Apocalypto»). Для его производства требовалось огромное количество дров, что способствовало ухудшению состояния окружающей среды.
Ухудшение состояния окружающей среды, в том числе вырубка лесов, считалось причиной краха цивилизации в ареале обитания майя и в других регионах[13 - Some examples include Justine Shaw, “Climate Change and Deforestation: Implications for the Maya Collapse,” Ancient Mesoamerica 14 (2003): 157–167 and Elliot M. Abrams and David J. Rue, “The Causes and Consequences of Deforestation Among the Prehistoric Maya,” Human Ecology 16 (1988): 377–395.]. Это объяснение часто подвергается критике, и вместо него выдвигаются другие причины резких перемен в конце классического периода: войны, болезни и засуха[14 - Cameron L. McNeil, David A. Burney, and Lida Pigott Burney, “Evidence Disputing Deforestation as the Cause for the Collapse of the Ancient Maya Polity of Copan, Honduras.” Proceedings of the National Academy of Sciences of the United States of America 107, no. 3 (2010): 1017–1022; Richard E. W. Adams, “The Collapse of Maya Civilization: A Review of Preview Theories,” in The Classic Maya Collapse, ed. T. Patrick Culbert (Albuquerque: University of New Mexico Press, 1973), 21–34.]. Пример майя показывает, насколько сложны коллапсы прошлого. Существуют самые разные научные мнения о том, что произошло в IX столетии н. э. Ученые ломают голову над природой перемен и их причинами[15 - One excellent critique of several books about societal collapse is Joseph Tainter, “Collapse, Sustainability, and the Environment: How Authors Choose to Fail or Succeed,” Reviews in Anthropology 37, no. 4 (2008): 342–371, https://doi.org/10.1080/00938150802398677/.]. В следующих главах я исследую возможные причины краха цивилизации майя и покажу это событие глазами жителей региона майя в конце IX века н. э.
Западная Римская империя
Второй исторический пример катастрофы цивилизации, который я здесь рассматриваю, – это упадок и крах Западной Римской империи в IV–V веках н. э. Империя охватывала западное Средиземноморье, включая большую часть Европы к западу от Адриатического моря и Северную Африку западнее Египта. Я начал работать в Средиземноморье около 10 лет назад, когда помогал разрабатывать в Испании подводную трехмерную систему. В течение следующих нескольких лет я продолжал работать в Албании, Черногории и Хорватии, преподавал там в полевых школах подводной археологии, помогал с курсами научного дайвинга и участвовал в исследованиях в рамках Проекта по изучению побережья Иллирии, который затрагивал восточное побережье Адриатического моря от Хорватии до Греции. Для меня это был новый захватывающий опыт: обломки кораблей, которые мы находили, разительно отличались от тех, что я видел в Центральной Америке и Карибском бассейне, где изучал останки судов, датируемых XVI–XIX веками. В Средиземноморье возраст большей части задокументированных мною объектов составлял от 1000 до 2500 лет, и среди обломков судов мы находили множество кувшинов или амфор.
В 2016 году меня пригласили помочь с проектом на острове Фурни в Греции, где мы обнаружили огромное количество затонувших кораблей[3 - Археологическим проектом Фурни руководили доктор Георгий Кутсуфлакис из Эфората подводных древностей (Греческое агентство морской археологии) и доктор Питер Кэмпбелл из Университета Крэнфилда в Англии, и я благодарен за то, что меня пригласили принять участие в данном проекте.]. Теперь средства массовой информации называют этот архипелаг «главным кладбищем кораблей Средиземноморья», и я считаю это определение довольно точным[16 - Nick Romeo, “How Archaeologists Discovered 23 Shipwrecks in 22 Days,” National Geographic, July 11, 2016, www.nationalgeographic.com/adventure/article/greece-shipwrecks-discovery-fourni-ancient-diving-archaeology.]. Каждый день наша маленькая команда обнаруживала одно или два новых места кораблекрушений, почти всегда с помощью местных рыбаков, которые прекрасно ориентировались в здешних водах и показывали нам затонувшие корабли. Однажды мы нашли затонувшее судно с хорошо сохранившимся деревянным корпусом. Лежавшая рядом амфора, форма и дизайн которой позволили определить ее возраст и происхождение, указывала на то, что судно очень старое. Однако дальнейшие исследования показали, что это, вероятнее всего, обломки XVII века. Некоторые члены экипажа, состоящего в основном из греческих археологов, заметно расстроились: на их взгляд это было недостаточно древнее судно. Я же был рад обнаружить столь старый и хорошо сохранившийся корабль.
Нахождение такого количества останков кораблей поубавило мой энтузиазм по поводу обнаружения новых. Но когда обломки оказывались относительно старыми или из тех периодов времени, о которых мы мало что знали, вдохновение возвращалось. Византийские обломки – это, конечно, лучше, чем более молодые средневековые, но ненамного. Древние позднеримские обломки, относящиеся к IV или V веку н. э., представляют особый интерес для тех, кто стремится понять, как приходят в упадок общества. В то время Рим переживал период затяжного кризиса, и следствием этого стало Падение Западной Римской империи. Поздний римский период в значительной степени представлял «закат» в часто используемой фразе «закат и падение Римской империи».
Если крах цивилизации майя – самый известный пример подобного явления в Америке, то закат и падение Западной Римской империи – наиболее обсуждаемый упадок во всем мире. Коллапс майя иногда объясняют состоянием окружающей среды, в то же время крах Римской империи считается результатом накопившихся социальных и политических проблем. Общая история развития и распада Римской империи хорошо задокументирована: наиболее известен шеститомный труд 1776 года Эдварда Гиббона «История упадка и разрушения Римской империи». С тех пор появилось множество других публикаций на эту тему[17 - Edward Gibbon, The History of the Decline and Fall of the Roman Empire, 6 vols. (London: W. Strahan and T. Cadell, 1776).]. Римская республика пала в 27 г. до н. э., и на смену ей пришла Римская империя, просуществовавшая до V века н. э. На протяжении всей ее истории накапливались серьезные проблемы, обострившиеся в конце IV века. Закат и падение Западной Римской империи является результатом ряда проблем, возникавших в течение примерно двух столетий, кульминацией которых стало свержение последнего императора Ромула Августа в 476 году н. э., или, поскольку ряд историков считает его незаконным, Юлия Непота в 475 году н. э. Это был очень долгий закат[18 - Readers who want to explore further the decline of the Western Roman Empire might want to look at the following texts that influenced my understanding of this era, including Simon Esmonde Cleary, The Roman West, AD 200–500: An Archaeological Study (Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2013); Peter Heather, The Fall of the Roman Empire: A New History of Rome and the Barbarians (New York: Oxford University Press, 2006); Stephen Mitchell, A History of the Later Roman Empire, AD 284–641 (Malden, MA: John Wiley & Sons, 2014); and Chris Wickham, Framing the Early Middle Ages: Europe and the Mediterranean, 400–800 (New York: Oxford University Press, 2005).].
