скачать книгу бесплатно
Здание Имперского бюро величественно возвышалось над историческим центром Мегаполиса. Сотни этажей железобетона, прикрытого голубоватым стеклом. Ничто не могло тягаться в великолепии и размерах с главным небоскребом государства. Внутреннее убранство Имперской бюрократии для основной массы людей оставалось загадкой. Впрочем, над ее разрешением вряд ли кто-то бился в святом упорстве. Зачем, когда житейских проблем полон рот? В путеводителях и так писали о том, что на разных уровнях расположены библиотечные и государственные архивы, канцелярии Верховного суда и Главного управления прокуратуры, музейные запасники и прочая дребедень. Кому это интересно?
Экселенец шествовал по западной галерее национальной библиотеки, направляясь в безлюдные хранилища художественной литературы. За окнами хозяйничала осень. На стометровой высоте, естественно, не носились сорванные с деревьев листья, паутина и прочие атрибуты увяданья природы, но кристально чистый воздух, расширявший поле зрения в разы, и нежаркий свет присевшего к горизонту солнца выдавали в своей прелести позднее бабье лето. Как же любил Экселенец помещение архива с высоченными, в десять метров, потолками, панорамным видом из гигантского окна, окрылявшим душу, старинными читальными столами и книжными полками, занимавшими все пространство вдоль стен. Но самое ценное в библиотеке – тишина и покой.
Косые лучи разливались неосязаемой мягко-оранжевой волной по убранству западной галереи, озаряя корешки бесчисленных книг. Ступая по мягкому ковру, человек направился к ближайшим стеллажам. Остановившись у одного из них, Экселенец вынул первый попавшийся том. Им оказалось сочинение японских авторов о своей родине, предназначенное для иностранцев: «Япония. Как ее понять». Преодолев пятнадцать метров до ближайшего стола, Экселенец присел и принялся за чтение. К тому времени, когда из-за скудеющего освещения стало трудно различать буквы, он уже узнал многое из жизни японцев, их истории. Он перенесся в Нару, древнюю столицу Ямато, вероятно существовавшую где-то на прото-Земле, увидел прекрасные улицы, прогуливающихся вельмож и простолюдинов, но последних либо в роли рикш, либо носильщиков и слуг. Даже запахи и вкус хайку ощутил Верховный, погрузившись в написанное.
Легкий хлопок вернул к реальности: это напротив, уронив голову на стол, заснул телохранитель. Съехавшие очки, выпавший из уха динамик, неудобно вывернутая рука, слюна, вытекавшая из полуоткрытого рта через размазанные по столешнице губы указывали на внезапность «отключки».
Оцепеневший Экселенец явственно ощутил чужое властное присутствие. По спине прокатилась волна животного ужаса, Верховный зажмурился и сжал кулаки. «Ничего, это должно пройти, так всегда бывает…» – повторял он мысленно, стараясь унять эмоции. Дыхание сбилось. К этому не удавалось привыкнуть.
Всякий раз, когда приходили ОНИ, властителя Мегаполиса скручивало в узел, неконтролируемый страх подчинял сознание и все усиливался, добираясь до грани, у которой маячило сумасшествие. После первого шока напряжение чуть отпускало, человек заставлял себя обернуться, чтобы встретиться с черными колючими глазами визитеров и получить прощение. В этот момент кошмар окончательно отступал, вырождаясь в остаточную дрожь пальцев и губ.
Сомневаться в ИХ превосходстве не приходило в голову, но природа и цель посещений вопрошающих никогда не раскрывались Экселенцу. Он – наместник, лишенный прав интересоваться о суверенах; ОНИ – безусловный императив, как вечно истинное, безупречное и очевидное, очевидное даже больше, чем факт существования мира. Правило не допускало малейших отступлений, а роли сторон соблюдались неукоснительно.
Лучше всего ИХ образ соответствовал понятию табу. Самозапрет под угрозой неизвестного чудовищного наказания. Нельзя касаться в мыслях мотивов, нельзя давать оценку или сомневаться в целесообразности ИХ требований. Можно и нужно соблюдать четкий церемониал встреч, который железно обеспечивался необъяснимым воздействием визитеров на сознание.
Так всегда: сначала страх, раскаяние, а дальше – жуткая мистерия немого допроса.
Экселенец начинал говорить – быстро, бессвязно, перескакивая с мысли на мысль, силясь упорядочить слова в логические цепочки. Затем в наступавшем откровении воля окончательно теряла связь с речью – ОНИ проникали к глубинам сознания, где «я» Экселенца трепетало, как ошарашенная собачонка на поводке, а визитеры бесцеремонно хозяйничали, превращая человека в подобие флешки.
За этим наступало время команд. Формулировать конкретные требования ОНИ не удосуживались, заряжая Верховного неким общим импульсом. Становилось понятным, в каком направлении двигаться, чего они хотят и чем недовольны. Расставленные акценты исключали ошибки Экселенца в управлении Мегаполисом. ОНИ как бы «думали» за него, осмысливали упущенное и иногда тыкали подопечного как котенка носом в миску, обращая внимание на важные моменты.
Сегодня встреча протекала не совсем обычно. ОНИ не влезали в голову, а сразу перешли к задачам. Экселенец воспринял образ отвратительного человека, которого захотелось уничтожить любым доступным способом. Сейчас человек занимается повседневными мелкими делами, но внутри него колосится тонкими ресницами зреющее нутро, противоестественное, смертельно опасное. Нет лица – прячет, и в этом вся проблема, нужно открыть лицо. ОНИ хотят заполучить отвратительного человека побыстрее. Найти, найти, найти его!
Ворвавшись в библиотеку меньше чем через минуту после того, как остановились сердца телохранителей, Галаган застал Экселенца сидящим у окна с бокалом воды и отрешенно листающим книжку. Тот даже не обратил внимания на вбежавшего помощника, а мертвые будто спали, растянувшись по полу в нелепых позах. Костюм Экселенца был изрядно помят, волосы взлохмачены, весь его вид выражал крайнюю усталость.
– Присядь, Конрад, – с трудом произнес Верховный, по-прежнему не глядя на Галагана, – тела уберешь потом. Сейчас мне нужен покой.
Они долго молчали. Очень долго, как показалось Галагану. За это время он сто раз прошелся взглядом по распластанным парням с посеревшими лицами из особого подразделения охраны. Ближайшего звали Жоржем. Тридцать пять, выходец из западного Защекинска, преданный и сильный бульдог, никогда не переспрашивал и не терзался угрызениями совести, выполняя мокрую работу, имел жену, четырех сыновей, чемпион по стрельбе из пистолета, две медали, несколько секретных миссий, а теперь вот – гроб за счет государства, письмо родным и полный пансион вдове и сиротам. Второй – новичок охранки, Джонни Росицки, кажется. Этот помоложе, получил повышение совсем недавно, отличившись в полицейских зачистках китайских кварталов. Он парадоксальным образом сочетал в себе жестокость, даже садизм с чувством долга. Идейный парень. Был. Но с ним дело ограничится только казенным гробом, патетическое письмо писать некому, родных нет.
Придется вновь отбирать телохранителей взамен этих. Ну почему они погибают? Вскрытие ничего не выявляет в подобных случаях, организмы целы, никаких патологий и повреждений. Как выразился старый эксперт, «покойник умер от недостатка жизненных сил, словно пружину остановили до того, как кончился отведенный Богом завод».
Из раздумий Галагана вывел голос Экселенца.
– Конрад, знаешь, в чем слабость человека?
– Нет, – растерянно ответил советник.
– Слабость человека в короткой памяти. Каждый из нас строит логические цепочки, отталкиваясь от незыблемых понятий. Беда в том, что мораль не выгодна. Бытовые эмоции, инстинкты… Эти разбивают жизнь на мелкие частности, где каждая ничтожная секунда правит бал, возвышаясь над памятью и плюя на будущее. Паршивой секунде наплевать на общий результат, понимаешь? Тебе хочется есть – и ты, руководствуясь сиюминутной потребностью, отбираешь хлеб у слабого, позабыв о сострадании. Этот поступок противоречит заложенным когда-то незыблемым принципам и навсегда меняет сознание, ведь слишком длинно и долго вспоминать с голодухи о библейских заповедях: нужно доставать их с пыльной полки, затем убивать в себе животное. Секунда не терпит такого промедления – и вот, не заморачиваясь обращением к Основам, мы сводим поведение к формуле «увидел-взял», выбрасывая из нее самый важный компонент «осмыслил», ведь он мешает брать. С каждым разом ты отдаляешься все больше от Человечности, вас разделяет опыт жестокости и эгоизма, через который память не достанет, потому что она коротка! А секунды… Они капают, превращая измену себе из исключения в обыденность, где человек как пластилин – бесхребетная субстанция, ею легко управлять. Мы этим и занимаемся, не правда ли, Конрад? Предлагаем каждому ту цель, которая выгодна нам, – и пусть она безнравственна, но как поймет это обыватель, изолированный от нравственности? Мы отделили людей от человеческой сущности, а теперь манипулируем массами, считая себя гениальными, а их – безликим тупым ресурсом, пригодным только для обслуживания наших целей. Но мы сами – первые ублюдки с самой короткой памятью, забывшие о совести. Парадокс? Нет! Культивируя злобу и непонимание, мы остались в одиночестве, где не с кем даже поговорить. Каково? И в чем же наша цель? В чем гениальность? В чем будущее, в конце концов?! Быть пастухом безумного стада и доить его, а еще есть их мясо, стравливать их? Мелко, Конрад, бесконечно мелко.
Воцарилась тишина, которую Галаган не сразу решился прервать вопросом, но, собравшись с духом, произнес:
– Почему?
– Завтра… да уже через час – эта мысль меня совершенно не тронет, потому что конкретно мы застрахованы от переработки на мясо, нас пощадят. Измена людям в обмен на свою жизнь и безопасность. Мне не докопаться до надежно упрятанной в черноте подсознания Человечности, мне будет плевать на всех там, внизу.
– Кто пощадит? – спросил советник, испытывая нарастающую дрожь. К горлу подкатил комок от чудовищной догадки.
– ОНИ, Конрад. Те, для которых вид – высшая ценность, а секунда – рабыня будущей цели и общих интересов. Я чувствую эту монолитность при каждом ИХ визите и понимаю нашу ничтожность.
Экселенец вдруг умолк, его взгляд сделался жестким, губы недовольно искривились. Он начал приходить в себя.
– Вам, мистер Галаган, поручается задача наивысшей важности – разыскать и уничтожить наиболее опасного представителя сопротивления. Назовем его Янусом…
Глава 20
Галаган смотрел сквозь экран монитора. В левой руке покоился пузатый бокал с остатками коньяка и ледяных кубиков. Стекло, матовое от папиллярного жира и следов губ, свидетельствовало о долгом вечере. В правой руке советник держал тлеющую сигару. Изредка он стряхивал пепел в мраморный собачий череп на столе.
Прежде Галагану редко приходилось мыслить настолько образно, как сейчас. Воспринимая те или иные события, прожженный практик привык орудовать материальными категориями: сколько убито, ранено, сколько процентов брака допущено подчиненными и так далее. Статистика – великая наука и самый надежный инструмент. Ее выкладки полезны в оценке распространенных и предсказуемых процессов. Допустим, известно, что 50 процентов воров проникают в дом через форточку, 30 процентов вскрывают замок на входной двери, еще 20 крадут ключи у хозяев, при этом 10 процентов из последних – применяя насилие. Чтобы обезопасить дом, достаточно смонтировать решетки на окна, заменить замок на биометрический и прикрепить к владельцу телохранителя. Телохранитель – на всякий случай. Следуя логике, вы гарантированно предотвратите 100 процентов преступлений, но 1 процент не впишется в статистику. Обязательно отыщется либо счастливчик, которому поможет случай, либо оригинал, придумавший что-то новое. Не беда, одним процентом можно пренебречь.
Конрад Галаган так и поступал. В конце концов, потери неизбежны, а по закону Кертиса усилия по ликвидации злополучного последнего процента сожрут энергии больше, чем было затрачено на предыдущие 99. Кертис даже утверждал – и, по мнению Галагана, небезосновательно, – что справиться с последним процентом вовсе невозможно, а соответствующие попытки повлекут дестабилизацию системы: в стремлении к патологическому перфекционизму она выхолостит себя. Не стоит игра свеч.
Сейчас впервые в своей практике советник попал в вилку обстоятельств, где пренебрежение даже тысячной долей процента грозило тотальным поражением. Некая маленькая, попадающая в статистическую погрешность, проблема заставила сконцентрировать на себе все внимание государственной машины. Проблема стала архиважной. С нее Верховный начинал беседы, ею бредил, о ней ежедневно и ежечасно справлялся, заметно нервничая и огорчаясь докладам, где некий Янус не пойман или не ликвидирован.
Конрад не понимал, почему один из миллионов крамольников и маргиналов, презренное ничтожество, вдруг вырос в такого титана. Возникало несколько вопросов. Откуда Верховный получил информацию о Янусе? Скорее всего – от НИХ. Но чем Янус так опасен, если завладел вниманием самого Экселенца, привыкшего оперировать терминами «население», «живые ресурсы», «масса»? Зачем ОНИ сузили внимание своего могущественного вассала до одного человека? Со временем Галаган стал заражаться навязчивой тревогой – следствием неопределенности и невозможности отыскать ответы на вопросы. Конрад очень не любил чего-либо не понимать, не контролировать, не просчитывать наперед. Он ненавидел состояние зыбкости, где действительность течет вопреки его воле и не поддается исправлению.
Разветвленная система тайной полиции не умела работать настолько избирательно и в то же время абстрактно. Будь у сыщиков настоящее имя, тогда другое дело. А сейчас? Кроме упоминания в кругах люмпенов о некоем подпольном сообществе Солнечного – ничего, и реально приблизиться к цели не удавалось. Иногда искусительными вспышками посещали сомнения по поводу самого факта существования Януса. В конце концов, может, ОНИ и Экселенец ошибаются?
Но внутренний червь всякий раз с обескураживающей быстротой пожирал ростки умиротворения: очевидно, враг, коварный и нестандартный, существует, его следы с неизбежностью проступают, пусть Конрад хоть тысячу раз попытается уверить себя в обратном.
Галаган столкнулся с назойливым образом просыпающегося сквозь пальцы мелкого песка. Очевидно, Янус – смертельно опасный вирус, урод, скрытый под оболочкой-обманкой. Его неуязвимость – в размерах, в физической микроскопичности, позволяющей смешаться с миллиардом идентичных внешне песчинок и сделать неприемлемо долгими поиски себя. Советник обладал властью, но к чему она, когда в руках песок, просыпающийся сквозь пальцы? Пренебречь Янусом тоже нельзя, он же вирус! Такой может заразить весь организм.
Конрад брезгливо поморщился. Что ж, если стандартные методы не действуют, он испытает нестандартные.
Глава 21
Библиотека смотрела на тихий тупичок окнами в старых деревянных рамах. У входа висела табличка «МУК № 2 им. М. Горького». Слева и справа от порога ютились маленькие клумбы с типичными цветами – астрами, дубками и «петушиными гребешками». У одной из клумб стояла скамейка в одну доску. После дождя ее поверхность пачкала брюки, поэтому Матвей сперва постелил полиэтиленовый пакет «Спасибо за покупку», затем присел и закурил сигарету. Она не успела истлеть даже на треть, когда в двери послышался щелчок открываемого изнутри замка и на ступеньки вышла девушка библиотекарь.
– У нас же написано – «Курить запрещено!», – обратилась она с укором, кивнув на убогий плакатик с перечеркнутой сигаретой, прикрепленный скотчем к оконному стеклу.
– Простите, Лиля Аркадьевна, привычка проклятая!
С этими словами, не мешкая, Туров затушил окурок, подошел к девушке и, обняв ее за талию, нежно поцеловал.
Матвей любил ее. В ранний час, как обычно запершись на ключ, они предавались страсти среди книжных полок и картотечных шкафов. Это потом Лиля, скрывая следы «бесстыдства», будет не торопясь, с мечтательной улыбкой укладывать перед зеркалом прическу и застенчиво опускать глаза, встречаясь взглядом с Матвеем. Сейчас же она как кошка вцепилась в него, позабыв обо всем на свете.
Туров называл ее галчонком за миниатюрность, острые черты лица и темный цвет волос. Лиля и вправду чем-то напоминала маленькую смешную птичку, порхающую между стеллажей архива. В ее поведении было столько трогательной наивности и беззащитности, что он всякий раз ловил себя на мыслях о хрупкости всего прекрасного.
Лиля жила с мамой и не имела статуса лояльности. Ее папка чем-то насолил властям в молодости, за что заплатил сполна. Видимо, он слишком расстарался, потому что дочери досталась его скверная репутация по наследству. Это означало вечное прозябание на плохо оплачиваемых должностях, профилактические визиты к копам и отсутствие личных перспектив – ну кто свяжется с нелояльной? Нелояльной навсегда! Девушка же, словно больной от рождения ребенок, относилась к своей участи философски.
В отсутствие друзей собеседниками Лили стали книги. Она читала бессистемно, жадно, перемежая дешевые бульварные романчики с Достоевским. По правде, Достоевский давался тяжело, нагружая девичье естество прессом мрачного самокопания, но любовные линии в его книгах стоили мучений. Какие прекрасные героини! Какие глупые кавалеры! Всего-то и надо – люби женщину, а они – в дебри, словно заговоренные: то рубят кого-то в горячке, то крадут, то к Богу обращаются, а то и вовсе мечутся, мечутся, – а в итоге труп любимой и сумасшествие в придачу. Приступая к очередному творению Федора Михайловича, Лиля всякий раз с азартом законченного лотерейного раба надеялась на счастливый финал новой любовной истории. Уж этим-то повезет, она дворянка, он офицер – куда краше и органичней? Но вот последняя страница – и мрачные предчувствия, сменявшиеся по ходу романа редкими проблесками надежды, подтверждены окончательно: лишь бесы, бесы, бесы да вывернутая наизнанку низменная натура человека. Еще надежда – как утешительный приз и повод снова сыграть в беспроигрышную лотерею Достоевского.
Должность библиотекаря оказалась естественной для девушки. В библиотеке можно спокойно читать, изредка отвлекаясь на малочисленных посетителей. Никто не обратит внимания на дешевенькое платье с ближайшего блошиного рынка, оно прекрасно вписывается в библиотечный антураж, не нужно пыжиться и казаться лучше, чем есть на самом деле. Правда, мама приучила Лилю выглядеть хорошо и девушка по мере возможности выполняла ее наставления. Она не ощущала себя бедной или нищей, в ее реальности никогда не было иного состояния, чем нелояльность и поражение в правах, к тому же мир, созданный писателями с далекой, наверняка уже исчезнувшей планеты, интересовал ее гораздо больше грязных улиц Защекинска и собственной судьбы.
Все изменилось с появлением Матвея.
Они познакомились в участке, когда Лиля в очередной раз посещала отдел по делам неблагонадежных.
Предпенсионного возраста инспектор не обременял девушку лишними вопросами и даже как будто участливо относился к ней, прекрасно понимая природу «неблагонадежности» поднадзорной. «Эх, мне бы всех таких неблагонадежных, как ты!» – вздыхал коп. Лиля не отвечала, справедливо рассудив, что в одной фразе он выразил всю внутреннюю гниль, присущую людям его профессии, готовым пасти даже невиновных, только б иметь рабочее место. Получив отметку в ХАЭН, девушка с облегчением выпорхнула в коридор, где Туров, пристегнутый наручниками к скамье, коротал время в ожидании разбирательства, учиненного гнусным участковым Василием.
– Девушка, вы не могли бы оказать мне небольшую услугу? – обратился Матвей. – Копы заблокировали ХАЭН, не могу связаться ни с кем, а у племянника день рожденья. Бросите со своего, что у меня все в порядке?
– Вообще-то я с уголовниками не общаюсь, – строго ответила Лиля.
– Я тоже, – улыбнулся Матвей, – но они меня сами сюда притащили, так что придется, видимо.
По правде, Лиле подумалось, что знакомиться в кутузке ниже достоинства даже недостойных «поражистов», но нелюбовь к копам подтолкнула к логичной мысли: те вполне могли притащить в участок такого же неудачника, как и она сама. Так чем же он хуже Лили?
– Не воображайте, что остроумны, – не убавляя строгости, произнесла она. – Ладно, какой айди и от кого весточка?
– Матвей. Может, голосовым?
Поколебавшись, Лиля согласилась.
Случайный знакомый потом не шел из головы, романы не читались, а старички – завсегдатаи библиотеки про себя отметили нехарактерную рассеянность девушки, появившуюся «ни с того ни с сего».
Матвей впоследствии подкараулил Лилю у полицейского участка. Оказалось, он целый месяц дежурил там в часы приема отдела по делам неблагонадежных в надежде, что девушка рано или поздно придет отмечаться! Она никогда не встречала подобного отношения к себе, их роман стал неизбежностью.
Глава 22
Работа мотокурьером больших денег не приносила, позволяя лишь сводить концы с концами, и вдобавок не сулила ни перспектив, ни надежд. Игорь об этом размышлял иногда, но, не желая зацикливаться, продолжал доставлять почту, доверившись времени. Оно благодарно утекало под бурчание бензиновой двойки «Супер-В», катавшего хозяина сквозь пробки, жару и холод по сотням адресатов, под общение с такими же водилами в гараже между заказами, под решение рутинных ежедневных надобностей и под дешевую еду, поглощаемую от случая к случаю и отдающую целлофановым запашком химических ингредиентов. Настоящее дно жизни, где осознается собственная ничтожность, где от беззлобного отчаянья даже не хочется поднимать голову и смотреть вдаль, ведь с вероятностью в 99 процентов на годы вперед там встретится неизменная лапша быстрого приготовления, дешевый пакетированный чай, такие же дешевые пирожки и непреходящие бытовые трудности. Да и оставшийся процент, похоже, лишь плод воображения, выращенный непотопляемой надеждой, без которой никак. «Пуля» – обитель прокаженных, которым больше некуда податься.
Дни повторялись как под копирку.
Всякий раз утром на подходе к офису Игорь слышал звук не желавшего запускаться движка, усиливавшийся по мере приближения. Это Пашка насиловал свой мотоцикл. Поначалу рыжий высасывал из аккумулятора все соки стартером, а затем, когда озлобленный стрекот реле возвещал о кончине энергии, наступал черед мускулов и ножного кика. О, это было похоже на корриду из учебников истории, а может, и на гладиаторские бои! Рыжий остервенело, до изнеможения топтал кик, сопровождая затухающее бормотание моторных кишок самыми грязными ругательствами из тех, которые доводилось слышать Кремову. С Пашки ручьями лил пот, в пылу борьбы амбре подмышек окутывало несчастного облаком, распространяясь далее по округе. Наконец, когда мотор изматывал человека окончательно, тот надрывно взвывал: «Сука-а-а-а-а-а!», резюмируя очередное поражение белковой формы жизни перед бездушно циничным железом.
Рыжий вносил потную вонь в офис, и все бросались учинять кофе: ходило поверье, будто запах жженого овса мог хоть чуток нейтрализовать смрад. Древний чайник, замацканный пальцами в сто слоев, выступал на авансцену. Темный пластик колбы, натужное пыхтение да роль универсального спасителя закрепили за ним прозвище Черный Властелин. Илья даже скотчем прилепил на крышку бумажные глаза, а сбоку – там, где когда-то стояло название фирмы-производителя, – фотографию усталого негра в БДСМ облачении. Юкэ периодически чистила спираль от накипи лимонной кислотой, и тогда рыжий виновник вонючих атак, паскудненько хихикая, отпускал шуточки вроде «помассируй властелина, детка!».
Да, у Черного Властелина определенно имелись харизма и реальная власть над «пулевцами».
Обычно рабочее утро в офисе, помимо Игоря и Пашки, встречали Юкэ, Серж, Жучок да пара-тройка новичков. Светка чаще начинала работу прямо из дома, у нее всегда имелся груз несрочных писем, но, бывало, и ей приходилось за компанию со всеми топить в кофейном омуте запах Пашкиного пота.
Курьеры успевали поболтать, обсуждая прошедшую смену. Серж рассказывал о забавных заказчиках, Пашка травил небылицы о своих похождениях, Светка ругала адресатов и отправителей за неточности. Жук не болтал, лишь иногда скупо описывал, в какие районы соваться опасно и на каких АЗС не стоит заправлять бак топливом. Юкэ обычно молчала, копаясь в ХАЭНе или просто глядя в окно.
После первой чашки, примерно к семи, к присутствующим подтягивались Илья и Матвей. Учуяв запах пота, Матвей беззлобно отчитывал Пашку за разгильдяйство и свинское отношение к технике. С этого момента, словно по уговору, начинал звонить телефон, и курьеры разлетались на заказы. Клокочущие городские недра поглощали их до позднего вечера. Пашкин драндулет вступал в игру последним: Илья что-то налаживал в моторе, и тот запускался.
Неподалеку от главного офиса «Пули», под мостом, располагалось кафе дяди Ашота. Там, хоть изредка, питались все курьеры, даже те, которым казалось, что Ашот начиняет шаурму окрестными крысами. Завсегдатай кафешки и самый преданный ее фанат Пашка парадоксальным образом сочетал негодование от «непомерных цен» и любовь к пирожкам, изжаренным в вонючем прогорклом масле с тысячелетним стажем.
Впрочем, «дерут как липку нашего брата!» в Пашкином исполнении означало скорее неудачный день, чем реальную претензию. Ашотовское кафе его устраивало, а отвратительное качество еды рыжий компенсировал специфическим чувством юмора и беззлобным дворово-детским изумлением от любых финтов судьбы: «Откусываю раз полпирожка – ну голодный был, как чертяка, – и проглатываю не жуя! Только какое-то щекотание в горле заметил. Думаю, показалось. Глядь – из второй половины, что в руке осталась, перекушенный таракан выглядывает и еще лапами шевелит! И как он прожарку-то выдержал, ума не приложу! Живучий, выходит! Только через перекусывание преставился, бедняга».
«Блеванул?» – гадливо поинтересовался Серж за всех. «Кто? – не сразу сориентировался Пашка. – Я, что ли? Не, не блеванул. Я не миллионер пирожками разблевываться! Да и таракан – штука питательная, вона вчера по телеку говорили, „Монсанье“ тараканов сотнями тысяч разводит, узкоглазые их в ресторанах заказывают как деликатес!» – «Так то кузнечиков!» – возразил Жук. «Какая разница?!» – отмахнулся Пашка.
Одна Юкэ у Ашота не питалась принципиально, из-за чего рыжий, похохатывая, обзывал ее расисткой, всякий раз нарываясь на ответное лаконичное «дебил». Наверняка дело было вовсе не в расизме, просто Юкэ не обладала должной любознательностью, чтобы поражаться примерам живучести прожаренных насекомых и прочим естественно-научным чудесам. Ее позицию внешне разделял Жучок, но в отсутствие Идеальной Особи он охотно трапезничал с Пашкой. Серж тоже, хоть и морщился брезгливо при виде антисанитарной стряпни, все же жаловал ее, нивелируя отвращение толстенным слоем майонеза и кетчупа. Особенно беспроблемно процесс поглощения «бургашотов» и «крысмаков» у Сержа протекал под залипание в компьютере и пиво. Ему завидовали все курьеры, ведь он мог наслаждаться алкоголем хоть с утра, в то время как двухколесным требовалось для этого оттарабанить смену в седле по любой погоде.
Игорь продержался недолго. Пару раз, проголодавшись по-настоящему и не сумев раздобыть «Молчановских зорь» с майонезом и сухой лапшой, он вынужденно принял новую гастрономическую реальность. Знакомство состоялось не без шероховатостей: приступы диарейной боли поначалу исправно скрючивали Нерва, заставая даже на выездах, но затем желудок пообвыкся и принялся худо-бедно извлекать калории из неведомой ранее пищи. Впрочем, кишечные расстройства хоть изредка настигали всех, провоцируя Пашкины шуточки про «визиты мистера поноса», «резь в глазах» и «закупоренный сортир». Независимо от пищевого ассортимента, съеденное запивалось «кофе».
В таких условиях Кремов не сломался, даже наоборот – раскрыл в себе неизвестные душевные резервы. Еще он начал совсем по-другому воспринимать людей, которых в прошлой жизни порой считал неудачниками, научился чувствовать их токи, недоступные тогда из-за социальных барьеров. Они перестали казаться примитивными или, как выражался Миха, «темным быдлом».
Тот же Паша Рыжий – небритый русак с рябым лицом, словоохотливый до невозможности, всегда служил объектом незлобливых подначиваний и шуток. Кем такие были для Нерва всего год-два назад? Шпаной, безликими завсегдатаями сводок по бытовой преступности, вызывающими отвращение манерами вроде сплевывания слюны через щель в зубах и характерным запахом недельного пота. Сейчас эти вещи служили второстепенным фоном портрета Рыжего, незначительной особенностью – и все. Пашка убил в Нерве малейшую предвзятость, поделившись однажды куском дешевейшей колбасы. За нехитрым актом тянулся длиннющий след обстоятельств, в мгновение осмыслен ных Игорем и превративших забавного парня дворовой наружности в открытие.
Кусок колбасы «Молчановские зори», после которой развивались неудержимый метеоризм и скотская отрыжка, служил желанным обедом в курьерском сообществе, потому что мог легко конвертироваться, особенно с хлебом и майонезом, в калории и намек на сытость. Пашка, как и все, не отличался обеспеченностью и потому ценил «Зори» на вес золота. В один из дней шпарил неприятный холодный дождь, и, забравшись в гараж к верстаку, продрогший Рыжик нетерпеливо принялся нарезать колбасу и хлеб в надежде пообедать. Тут ввалился обессиленный после смены Кремов, пропитанный водой до нитки. Ужасно хотелось есть и спать, но усталость убивала охоту плестись в магазин за лапшой. Просить поделиться язык тоже не поворачивался: вечно нищий Пашка сегодня собирался уничтожить крохотную даже для себя снедь, – так что, подавив усилием воли протесты измученного желудка, Игорь просто снял одежду, натянул ничейный свитер и рухнул на протертый до дыр диван, настроившись потерять сознание. Но Рыжий, ни секунды не колеблясь, растормошил его и протянул бутерброд. Искренность и простота этого поступка стали чем-то новым в восприятии Игоря, не привыкшего получать с материальной вещью, будь то еда, одежда, шариковая ручка, деньги, да и вообще что угодно, еще и положительный ментальный заряд «за просто так». Ничего взамен ценнейшей «Молчановской зари»!
Или вот всегда молчаливый Жучок, спрятавшийся в такой толстой скорлупе от окружающих, что Игорь не мог его как следует прощупать. Жучок катал на костлявом черном чоппере-пинчере, напоминавшем типажом хозяина. Такой аппарат не позволял доставлять пиццу, не развивал космических скоростей и припекал лодыжки раскаленными цилиндрами за будь здоров. Но Жучок ему не изменил и просто приспособился: чтобы не приторачивать к пинчеру уродливые кофры, возил письма в сумке на лямке через плечо; во избежание перегрева надевал штаны, отделанные с внутренней стороны бедра и по промежности кожзамом; охотно ходил в несрочные пригородные рейсы, где недостатки его машины проявлялись наименее выраженно. Жучок мало разговаривал, а когда делал это, казалось, будто слова даются ему с большим трудом. Он больше ценил дела. Очевидно, Жук много читал, когда выдавалась возможность. Его заставали даже с бумажной книгой или диковинным журналом из мира техники и технологий; он словно готовился к чему-то, запасаясь знаниями. На его мировоззрение наверняка повлияла какая-то авария в прошлом, оставившая на память заметную хромоту и умение не спешить.
Вдумчивый механик Илья с большими, глубокими как озера глазами на самом деле являлся технофриком. Он фанатично надраивал очередной мотоцикл сразу после покупки и немедля принимался за его «улучшения». Когда улучшению машина уже не поддавалась, Илья без сожаления сбывал ее какому-нибудь обеспеченному бездельнику и приобретал новую, не «улучшенную», чтобы начать процесс сызнова. В таком круговороте техники Илья усматривал свою миссию в этом мире. «Я довожу аппарат до безупречного состояния, а безупречное состояние – залог безаварийной езды! Чем больше я насыщаю братскую среду хорошей техникой, тем больше наездников останутся в живых. Просекаешь?» – бесхитростно объяснял он. Игорь верил.
Светка, по слухам, любила мужчин больше всего на свете. Непостоянство и хорошее настроение являлись ее отличительными особенностями. А еще Светка имела ярко-оранжевую копну волос, из-за чего «пулевцы» прозвали ее Огоньком. Впрочем, Огоньком ее называли и бывшие бойфренды, которых она подбирала, словно руководствуясь принципом «чем болтливее, тем лучше», а в их интерпретации, да в обрамлении сальных ухмылок прозвище приобретало совсем другой смысл. Светка отлично выполняла работу, но выматывала Матвея каким-то иррационально-маниакальным козьим упорством, оспаривая все его приказы и постоянно причитая. Поначалу Игорю казалось, что Светку действительно ущемляют, пока однажды Матвей не сорвался и не наговорил ей упреков с три короба. После этого Светка будто просветлела и с облегчением поротого ребенка с удвоенной энергией принялась за работу. Она однозначно была энергетическим вампиром.
Среди «пулевцев» особняком стояла Юкэ. Еще в первую их встречу у Кремова в голове непроизвольно возникло определение – «идеальная особь», оно очень точно подходило этой красивой молодой девушке. Прямые соломенно-желтые волосы Юкэ спускались к талии, ровная челка над темными бровями подчеркивала строгие голубые глаза, нос, прямой и острый, придавал лицу хозяйки хищные черты, а завершали образ волевой, слегка выдающийся вперед подбородок и острые скулы. Тело излучало здоровую силу, – казалось, ничто не сможет сломить его обладательницу; на общее восприятие в немалой степени влияла и кожа однородного светлого тона без родинок и прочей пигментации. А еще голос! Низковатый голос Юкэ отдавал чем-то притягательно-первобытным.
Подружиться с ней никому не удавалось: девушка держала курьерское большинство на расстоянии, в коротких беседах тщательно подбирала слова и не проявляла лишних эмоций. Лишь иногда Юкэ снисходила до редких полуулыбок, но чаще хмурилась. Общению она вообще предпочитала просмотр кино в ХАЭНе. Никто не видел, как она ест или пьет что-то кроме воды или кофе.
Такое поведение подогревало интерес к Юкэ со стороны новичков; многие, вопреки всему, старались добиться ее расположения, но попытки ухаживания пресекались решительно и безапелляционно. Фифа – закрепили за ней прозвище отвергнутые кавалеры, однако после того как Матвей уволил парочку ребят, не в меру распускавших язык из-за уязвленного самолюбия, нездоровое внимание к Фифе сошло на нет, а в обиход вернулось странноватое, но привычное Юкэ.
Особые отношения у нее были с Жучком, Игорь даже перехватил как-то необычно теплый взгляд, брошенный амазонкой в сторону молчуна. Сердце тогда кольнула непонятная ревность, но Нерв решил не разбираться в этом и просто постарался забыть эпизод. Пашка вызывал у Юкэ презрительные усмешки, Илью она не выделяла из общего окружения вообще, с Кремовым держалась отчужденно.
Вне всяких сомнений, девушка пользовалась большим доверием у Ястреба, поскольку он поручал ей только особые задания. Из-за этого диспетчер никогда не привлекал Юкэ к рядовым заказам. Бывало, она часами сидела без дела, в то время как остальные растревоженными пчелами судорожно сновали по адресам, срывая графики. Ее это не волновало вообще. Но чаще светловласка сама отсутствовала, пропадая по нескольку суток неведомо где на своем мощном спортивном мотоцикле, «Ящере», который был под стать хозяйке – породистый, красивый, с гранеными формами пластика. Он выдавал басовитое урчание на холостых и низкий вой на предельных оборотах. Этакий самурайский меч, вещь для конкретного дела, а не для пустого блеска, идеальная «механическая особь».
Сам Матвей оказался уникальным человеком. Очевидно, в нем бурлил кипящий котел, позволявший тратить энергию без экономии – на все хватало. Этим объяснялся и магнетизм, благодаря которому Матвей сколотил сплоченную компанию из разношерстных уникумов – тот самый клуб прокаженных, «кочегарку», как называл про себя «Пулю» Игорь.
В прошлом эти люди собирались в гараже после работы, пили пиво, крутили гайки, рассуждали о жизни. Никто из них не имел ни карьерных перспектив, ни обеспеченного будущего, но общий мирок компенсировал все. В гараже удавалось забыть о трудностях и низкооплачиваемой подработке, о грубости начальства, о затяжном безденежье. Не то чтобы они не хотели чего-то добиться, просто не знали с чего начинать, да и веры в свои силы недоставало. Не знал с чего начать и Матвей, но кипящий котел провоцировал двигаться, искать возможности. Остальные, кто поумней, с надеждой ухватились за лидера, как за локомотив. Появилась мотомастерская, а затем и курьерская служба – предмет деятельности органично вытекал из их прежнего образа жизни. По сути, костяк «Пули» состоял из гаражной компании, увидевшей свет в конце тоннеля, лишь по необходимости обраставшей новичками извне. Плюсы и минусы не заставили долго ждать: с одной стороны, старожилы друг друга прекрасно знали и ценили, с другой, некоторые оказались не готовы к изменению ролей и отходу от гаражной вольницы с ее пивом, необязательностью и всеобщим равенством. Такие отсеялись.
Новички чаще всего преследовали прагматичные цели, сентиментальной мутью мотоциклизма болели недолго и, выработав запал, находили другую работу – официантами, грузчиками, уборщиками, продавцами – хоть и низкооплачиваемую, как в «Пуле», но свободную от курьерских тягот. Матвей называл это оборотом «фекалоидов» в выгребной яме, полагая, что обмен шила на мыло ни к чему не приведет. Он верил в силу объединения, исповедовал правило «друг за друга стеной» и рассчитывал «прорываться наверх» только так и верхом на мотоцикле.
– Понимаешь, – поделился он как-то соображениями с Игорем, – мотоцикл – это инструмент свободы и независимости. В хороших руках он позволяет жить без оглядки на придирки вымогателей из полиции, на нем можно ездить всегда, даже когда городской трафик стоит запором. Свобода перемещения и восторг – вот что такое мотоцикл!
Глава 23
По-видимому, небольшой процент людей всегда стремится «за флажки», ограничивающие бытие привычным кругом «дом-работа» либо «учеба-развлечения». Может, путь странника начинается в углу, где маленьким ребенком он отбывает наказание за самовольную отлучку из детсадовской песочницы или «побег» с игровой площадки через дыру в заборе. Почему не с момента совершения «проступка»? Потому что все дети хоть раз да пускаются в приключения, ускользая от внимания воспитателей, но, будучи наказанными, обычно «понимают, что так делать нельзя». Только один из нескольких сотен, всхлипывая и тоскливо рассматривая каждую неровность на стене «темницы», будет мыслями снова где-то там, за пределами предписанных рамок – гладить бродячих собак, срывать немытыми руками неизвестные ягоды и есть их, блаженно вдыхать воздух, который на вкус-то совсем не то, что спертая атмосфера детсада. Приходит незнакомое ощущение глобальности мира и рождаются первые протесты против произвола нянечки, безапелляционно и больно выкручивающей ухо, «чтоб не лазил где попало».
Затем кто-то из маленьких путников, взрослея, забрасывает мечты о странствиях и новых дорогах, включаясь в мощный поток жизненной рутины. Он любит читать приключенческие книги, смотреть передачи о дальних уголках и других людях, но все открытия происходят в голове, спокойно сидящей на теле, которое никуда не движется, а только нежится в объятиях дивана. «Ничего, – нашептывает желудок душе, – еще успеешь смотаться куда-нибудь, а пока подай еще немного пивка».
С возрастом «мальчишество» проходит, нереализованные желания вытравливаются из памяти, чтобы не жалили по ночам. Подыгрывая лени, выдумываем новые причины никуда не ехать, а затем оформляется железное «у меня не тот возраст, да и вообще, просто сгоняю на курорт». Все. Смерть одного из миллиардов планктоновых, забытого еще раньше, чем наступил последний вздох, и смирившегося с нянечкой из детского сада во всех ее ипостасях.
Для Матвея такой исход был однозначно неприемлем.
Судя о всему, его взгляды разделяли Жучок, Юкэ, Илья, Пашка и Светка, но матвеевское «прорываться наверх» казалось Игорю достаточно парадоксальным. Какой именно верх? Наверняка тот, где нет нужды и плохой еды (речь не о Пашке), где простое выживание становится неактуальным. Но понимает ли Ястреб, что стремится к тому, что сейчас ненавидит?
Как-то он и Игорь пересеклись в мастерской, когда Матвей что-то горячо рассказывал Илье.
– Представьте себе, – усмехаясь и хмуря брови одновременно, восклицал Туров, – еду по одиннадцатой улице не спеша, в потоке. Замечаю, что поток-то вязнет и быстренько перерастает в обычную мегаполисную пробку. Жара адская. Какое-то время я постоял, но затем решил по пустой встречке отвоевать пару кварталов. Проезжаю метров двести и вижу типичную картину: мигая светом аварийки, у тротуара стоит крутой автомобиль, его силится объехать троллейбус. От крутого авто, не торопясь, отходит дама средних лет и направляется в близлежащий салон «Белье для элитных людей». Троллейбус закупорил все движение. Водила, обливаясь потом, обреченно следит, как элитная дама шествует по своим элитным делам, но ничего не может сделать, чтобы объехать ее тачку. В то же время температура в раскаленном салоне троллейбуса неумолимо растет, люди варятся заживо, повиснув на поручнях. Понаблюдав за этим раскладом, я уж собирался протиснуться дальше, но вдруг заметил, что дедуля пассажир как-то неестественно сник на своем сиденье. Оказалось, его хватил удар. Скорую ждать бессмысленно, копов – тем более. Короче, скончался человек, а еще двух женщин откачивали прям на тротуаре прохожие. Элитная дама как ни в чем не бывало, прикупив шелковых трусов, возвратилась в авто и уехала далее. Все этому только обрадовались и, обматерив ее в сердцах, радостно поплелись по одиннадцатой, – закупорка-то рассосалась! Случайные прохожие-спасатели и я остались ждать скорую. Та приехала через сорок минут, и дождался ее один дедуля, и то потому, что ему некуда больше спешить. К чему все это? Да к тому, что не люди мы уже, а куски мяса, не лучше грязи или там камней. Ведь нет различий между трусами и жизнью одного из нас. Где душа? – И, помолчав, уже грустно добавил свою коронную фразу: – Вот уйду в монастырь от вас или к красным!
Красные – настоящая гроза полиции и общественного порядка – оккупировали самые дальние, темные и страшные закоулки обывательского сознания. Там они шевелились мутной смертоносной заразой, угрожая любому нормальному человеку шальной расправой и убийством «ни за что». С экранов телевизоров, из газетных статей и криминальных хроник добропорядочному мужу, отцу, трудяге частенько напоминали о нависающей над ним опасности в виде маргиналов верхом на ревущих двухколесных монстрах. Такие громили полицейские участки в неспокойных кварталах, расстреливали экипажи патрульных машин, крышевали бордели и наркопритоны. Поймать или наказать их крайне сложно, мощные мотоциклы гарантированно уносили отчаянных ребят от преследователей куда-то в Восточный Мегаполис, в сумрак защекинских окраин.
Игорь прежде видал одного красного, едва живого, подстреленного экипажем дорожной полиции. Перед тем его травили стаей патрульных тачек несколько часов. Пуля достала буйного ездока почти на границе с Молчановкой, когда он уже готовился раствориться в темноте. Парень умирал в КПЗ на грязной скамейке в окружении пылавших ненавистью бойцов спецназа, и только вмешательство прибывшего следователя остановило его досрочную «случайную» гибель. Сквозь начинавшуюся агонию Нерв успел прощупать этого человека, определить общую окраску личности и психозаряд. Увиденное смутило. Причем смущением те чувства Игорь условился назвать, чтобы не дать развиться зарождавшемуся шоку – от новизны и открытости внутреннего мира красного. Тот ни на кого не обращал внимания, не выдавал и намеков, ненависти или обиды – он только сожалел, что умирает рановато. Рановато! Сожаление, выуженное Игорем из обреченного, такое светлое и горькое одновременно, стучалось в темнице подсознания все последующие годы, требуя осмысления, настаивая на внимании к себе. Нерв упорно избегал встречи с ним и надеялся, что рано или поздно все пройдет, рассеется, занемеет.
Матвей своим рассказом вскрыл, казалось, надежно упакованное прошлое, растревожил глубокую занозу. «Рановато», обретя долгожданное осмысление, полоснуло по живому ничуть не затупившейся бритвой. В нем соединилось много чего, но сплав этот породил в том погибающем парне удивительное чувство непобедимости. Умирая, он знал, для чего прожил свою коротенькую жизнь, почему рисковал ею и за что любил. Любил всем существом, каждой частичкой на атомном уровне, будучи пьяным от ее проявлений – как хороших, так и плохих. «Рановато» не скорбело по человеку и не оплакивало его кончину, оно выражало не утоленную жажду того к своей реализации здесь и для других.
Странная установка к самопожертвованию в пользу неопределенного круга людей.
