скачать книгу бесплатно
И вот настал день праздника. Вышли в свет мачехины дочки, все расфуфырены, наряжены, накрашены, все в завитушках, в побрякушках, в безделушках, надушены всеми цветками, лепестками, мимозами и розами. Тогда и Цеццолла подбежала скоренько к горшку, проговорила слова, что научила фея, – и вышла вся разукрашенная точно королева. И севши на коня – а следом двенадцать пажей, такие все опрятные да нарядные, – поехала, куда поехали сестрицы. Ну и слюнки же у них потекли, как увидали они эту голубку ясную!
Но угодно было Случаю, что довелось быть в том месте и королю. И он, увидев невероятную красоту Цеццоллы и весьма очарованный ею, приказал самому верному слуге вызнать все, что возможно, об этой красоте из красот: кто она такова и где обитает.
И слуга не мешкая поехал за нею следом; но она, остерегаясь слежки, рассыпала за собой по дороге горсть золотых монет, которыми снабдила ее пальма на этот случай. Слуга, увидав золотые, выронил узду и стал наполнять руки да карманы монетами, а она мгновенно проскользнула в дом, где разделась так, как научила ее фея. А тут и эти чучела-сестрицы приехали и, чтобы ее поддеть, принялись ей рассказывать, где были и что видели.
Тем временем и слуга вернулся к королю и тоже рассказал, как было дело с монетами. Разгорелся король великим гневом и говорит ему: «За пару грошей говенных ты своего господина желание продал! Но теперь любою ценой обязан ты разведать, кто есть сия прекрасная девица и в коем гнездышке сей сладкий птенчик таится».
Настал другой праздник. И поехали сестрицы, все разнаряжены да напомажены, оставив бедную Золушку у очага. И побежала она бегом к пальме и проговорила те слова, что и в первый раз. И вышла из пальмы целая куча придворных девушек: одна зеркало держит, другая воду подносит, третья – для кудрей завивку, четвертая – притиранья с румянами, пятая – шпильку для прически, шестая – с платьем спешит, седьмая с венцом алмазным да с ожерельями. И, украсив ее, словно солнце, посадили в карету, запряженную шестеркой лошадей, а на запятках стоят стремянные да пажи в ливреях. И, прибыв в то место, где был праздник, повергла она в великое изумление сердца сестриц, а в груди у короля разожгла сильнейшее пламя.
А когда поехала к себе и принялся слуга ее выслеживать, она, чтобы не дать себя догнать, разбросала по дороге пригоршнями жемчужины и камни драгоценные; и, пока слуга остановился собрать их (ибо не таковы были те вещи, чтобы мимо пройти), она выручила время добраться до дому и переодеться, как и в прошлый раз.
Приплелся слуга к королю, весь дрожа от страха, а тот говорит ему: «Клянусь душой всех умерших моих сродников, если ты мне ее не разыщешь, таких тебе колотушек задам и столько пинков в задницу получишь, сколько волос у тебя в бороде».
Настал, однако, и еще праздник. И выехали сестрицы, а она снова к пальме, твердя тот же волшебный стих. И разоделась в великолепие безмерное, и села в карету золотую со столькими слугами спереди и сзади, будто бы куртизанку именитую застали на прогулке и окружили стражи и сыщики. И когда распалила ревность сестриц, уехала, а слуга понесся следом за ее каретой, точно нитка за иголкой. Она, видя, что он ни на шаг не отстает, кричит: «Ну-ка подбавь жару, кучер!» – и помчалась карета во всю прыть, и так скоро неслась, что с ножки ее слетела туфелька – такая, что свет не видывал штучки изящнее. Слуга, не сумевши догнать карету, что летела птицей, подобрал туфельку с земли и принес королю, рассказав все, как было.
Король взял в руки туфельку и говорит: «Если фундамент столь прекрасен, то каков же сам дворец! О дивный канделябр, на котором стояла свеча, воспламенившая меня! О треножник прекрасного сосуда, в котором кипит моя жизнь! О чудный поплавок, держащий леску Амура, которой уловлена моя душа! Вот я сжимаю, я лелею тебя в руках моих и, коль не могу достать до вершины сего древа, буду хотя бы обожать его корни! И если не дотягиваюсь до капители сей возвышенной колонны, буду лобызать основание! Ты была стелой белейшей на свете ножки, но теперь стала силком, где уловлено мое почерневшее от нетерпения сердце! На тебе высится эта пальма, что тиранствует над моей душой; но из тебя же растет и мое наслаждение жизнью, от одного того, что смотрю на тебя, от того, что обладаю тобою!»
И, сказав так, зовет он писаря, командует трубачу – и при громких звуках «ту-ту-ту!» провозглашает указ, чтобы все женщины той страны сошлись на всеобщий праздник и на пир, который он затеял сотворить. И когда настал назначенный день, о милые мои, – какое объедение, какое выдалось раздолье! Откуда понанесли столько творожных пирогов с цукатами апельсинными, пирогов с сырами благоуханными, откуда явились такие мяса тушеные, такие биточки зажаренные, откуда макарончики и пельмешечки! Да столько всего, что впору целое войско накормить!
Сошлись тут все женщины: благородные и худородные, богатые и убогие, старые и малые, пригожие и безобразные, – и, когда прихорошились сколь могли, король, как возгласили ему здравицу, стал примерять туфельку то к одной, то к другой, и так по порядку ко всем приглашенным, глядя, кому она придется ровнехонько впору, чтобы по форме и размеру туфельки узнать ту, которую он разыскивал. Но, не найдя ноги, к которой она хорошенько подошла бы, остался в огорчении.
Однако, приказав всем молчать, он объявил: «Завтра все возвращайтесь опять на мое мученье; но если любите меня, смотрите в оба, чтобы ни одна в дому не осталась, какая ни есть».
Тогда князь вспомнил и говорит: «Есть у меня дочка, да всегда сидит дома, следит за очагом, ибо слишком дурна собой и недостойна сидеть за столом вашего величества». Король на это говорит: «Вот она-то и будет первой в списке, ибо такова моя королевская воля».
На том разошлись, а на следующий день опять воротились. И теперь вместе с дочками Кармозины пришла и Цеццолла. И король, только лишь увидав ее, сразу сообразил, что она и есть; но сделал покуда вид, будто ни о чем не догадался.
Вот закончилась за столом молотьба яств, и настало время пробовать туфельку. И не успели ее поднести к ножке Цеццоллы, как она сама выскочила из рук и, словно живая, села на ножку этому расписному яичку Амура, как магнит притягивает железо. И король, лишь только увидев, подбежал, стиснул ее в объятиях, посадил с собою под балдахин, увенчал короной и повелел, чтобы все воздали ей честь и поклонение как своей королеве. А сестрицы, глядя на такое дело и лопаясь от зависти – ибо поистине утроба их не могла стерпеть такого сердечного надрыва, – убрались подобру-поздорову домой к матушке, признав, хоть и против воли, что
глуп, кто со звездами спорит.
Купец и его сыновья
забава седьмая первого дня
Чьенцо, случайно ранив в голову сына короля, бежит из родной страны, освобождает от дракона дочь короля Пьерде Синно[96 - Потеряй-голову.] и после многих приключений на ней женится. Его, заколдованного некой женщиной, освобождает брат, которого он потом убивает из-за ревности. Наконец он убеждается в невиновности брата и с помощью волшебной травы возвращает его к жизни
Невозможно передать, как до самых костей растрогала всех счастливая доля Цеццоллы; насколько они прославляли милость Неба к этой девушке, настолько же считали легким наказание дочерей мачехи; ибо нет удовлетворительного наказания для гордыни, ни достаточного обуздания для зависти. Но вот посреди оживленного говора, что поднялся после рассказа, Тадео, приложив палец к губам, дал знак соблюдать тишину, и все сразу притихли, как если бы встретили волка, или как школьники, которые, увлеченно перешептываясь между собой, вдруг увидели неожиданно вошедшего в класс учителя. Итак, князь обратился к Чулле, чтобы она начинала свою сказку. И она сказала:
Большая часть превратностей в жизни человека служит для него чем-то вроде кирки и трамбовки: с их помощью выравнивается его путь к доброму пристанищу, о котором он не мог и догадываться. Так, бывает, человек клянет дождь за то, что он мочит макушку, не думая, что тот же дождь принесет урожай и избавит от угрозы голода. Так вышло и с одним юношей, о котором я сейчас расскажу.
Жил в старые времена богатый-пребогатый купец по имени Антоньелло, и у него были два сына-близнеца – Чьенцо и Мео, до того похожие, что не отличишь одного от другого. И вышло однажды, что Чьенцо – тот, который из них родился первым, – во время потасовки между парнями в Ареначче[97 - Побоища молодежи, с использованием камней и палок, нередко приводившие к увечьям и смертям, в Ареначче (окраина Неаполя, где добывали песок) продолжались до конца XIX в., когда были прекращены энергичными полицейскими мерами.] разбил камнем башку сыну короля Неаполя. Узнав об этом, Антоньелло в сильном гневе сказал:
– Молодец, парень! Вон как отличился! Давай теперь всему свету расскажи! Хвались, мешок, покуда не вспороли! Кол подлинней воткни да дело свое сверху насади, чтоб весь народ видел! Добро бы ты разбил посудину, что шесть лягушек[98 - Неап. rana – шуточное название монеты (грано), равной двум торнезе или двенадцати кавалло; шесть грано стоила на рынке ночная ваза.] стоит, а ты сыну короля котелок прошиб. Ты что, сын козла, своей меры не знаешь? И каково теперь пойдут твои делишки? А я за тебя не дам и трех кавалло, потому что настряпал ты скверно; и если даже обратно туда залезешь, откуда вылез[99 - В утробу матери.], и там не уберегу я тебя от королевских рученек. Они ведь, короли, руки длинные имеют и достанут где хочешь; так что дело твое, парень, гнилое.
Чьенцо, когда отец ему это сказал и пересказал, на все ему так отвечал:
– Государь мой батюшка, а я вот слышу, как в народе говорят: «Не бойся на суде палача, бойся в доме врача». Или лучше, чтобы он мне голову разбил? Меня драться позвали, я и пошел: мы еще мальчишки, дело было в общей драке, за первый случай должны простить. Король человек разумный; да в конце-то концов, что он мне сделает? Не век же ему на меня гневаться! Ничего: кто не даст мне маму, тот отдаст дочку; кто не подаст мне жареного, тот подаст сырого. Мир большой, найдется и мне под солнышком место. А кто трус, тот пускай в сыщики идет![100 - Неаполитанская поговорка, неоднократно приводимая Базиле, смысл которой: «Смелый не побоится и украсть, а служить в полицию идут трусы».]
– Ах, что он тебе сделает? – отозвался Антоньелло. – Вот он возьмет тебя за шиворот да из этого мира и выкинет. Хочешь, пошлет тебя для здоровья водорослями подышать; назначит учителем в морской школе, даст тебе палку длиной в двадцать четыре пяди, чтобы ты ею учил рыб, покуда разговаривать не начнут. А хочешь, наденет тебе намыленный воротник да пошлет на три бревнышка, погулять с деревянной вдовушкой[101 - Шуточное прозвище виселицы.]: и не ты будешь рукою сиськи мять, а палач ногами твои плечи пинать[102 - Палач, сидя верхом на виселице, нажимал ногами на плечи казненного, чтобы сократить его муки.]. Словом, не оставляй, сынок, свои волосы в расчет между сукном и ножницами[103 - Новое сукно очищали от ворса при помощи специальных ножниц.]. Марш отсюда сей же миг, чтобы никто ничего о тебе не знал – ни нового, ни старого, чтобы и след твой простыл. Лучше в поле воробьем, чем в клетке соловьем. Вот тебе деньги на дорогу; а в конюшне у меня два волшебных коня; одного бери, да береги смотри. Еще даю тебе собачку: и та не простая, а такая, что и королю сыскать ей цены – не достанет казны. Забирай да улепетывай не мешкая. Лучше пятки о камни сбить, чем под пятками у палача болтаться; лучше тысячу миль по земле отмерить, чем от земли в трех шагах ногами дрыгать. Коль не возьмешь ты ныне переметной сумы, не помогут тебе ни отец, ни брат, ни Бальдо, ни Бартоло[104 - В подлиннике игра созвучий: bertola (переметная сума) – Bartolo; Бальдо ди Убальдо, Бартоло да Сассоферрато – два знаменитых юриста XIV в., чьи трактаты переиздавались и во времена Базиле.].
И тогда, испросив родительского благословения, сел Чьенцо на коня, одной рукой прижал к себе собачку, другой схватился за поводья, вдарил шпорами коню под бока и погнал вскачь из родного города. А как выехал за Капуанские ворота, обернулся назад и стал приговаривать:
– Держи крепко, что тебе оставляю, прекрасный мой Неаполь! Кто знает, увидимся ли снова? Увижу ли кирпичи твои – пирожки обсыпные, стены твои – печенья миндальные, мостовые твои – леденцы сладкие, стропила твои – тростинки сахарные, двери и окна твои – торты сливочные? Горе мне: ухожу от тебя, Пеннино прекрасный, – иду как вслед гроба ужасного; оставляю тебя, площадь Широкая, – и духу тесно в груди моей; разлучаюсь с вами, Рощи Вязовые, – и вся жизнь моя в куски разбивается; ты прощай, улица Копейщиков, – душу мне пронзило копье каталонское; прости меня, Форчелла милая, – сердце мое, будто из клетки, наружу просится. Где найти мне другое Пуорто – пристань родную, что всего света милее? Где найду те сады Шелковичные, где Любовь мне пряла нити свои шелковые? Где еще найду Пертусо, прибежище всякого люда мастеровитого? Разве найдется другая Лоджа, где живет изобилие безмерное, где живут вкусы утонченные? Ох, коль покину я тебя, мой Лавинаро, потечет из глаз моих река многослезная! Если оставлю тебя, мой Меркато, в душе печаль клеймом останется! Если уйду от тебя, Кьяйя моя дивная, словно гору потащу каменную![105 - Весь этот плач представляет собой стихотворение в прозе, где каждое из городских названий, стоящее в первой части строки, во второй находит себе соответствие или по смыслу, или по звучанию.] Прощайте, морковка со свеклою, прощайте, капустка с тунцом жареным, прощайте, икра и молоки, прощайте, рагу и паштеты; прощай, цвет городов, прощай, краса Италии, прощай, Европы яичко расписное, прощай, всего мира зеркальце ясное, прощай, Неаполь прекрасный, лучше, чем ты, во вселенной нет и не будет; прощай навеки, город милый, где доблесть границы утвердила и красота пределы поставила! Ухожу и навсегда теперь останусь вдовцом без твоей пиньята маритата![106 - См. примеч. на с. 15 наст. изд.] Ухожу из дома родного, любимого, и вас, забавы мои юные, позади оставляю!
Причитая такими словами, проливая дождь плача посреди зноя вздохов, Чьенцо много проехал в первый вечер; и вот где-то вблизи Каскано[107 - Селение примерно в пятидесяти километрах от Неаполя.] въехал в лес, – который обычно приглядывал за ослом Солнца, пуская его пощипать травку на поляне, пока хозяин вволю отдохнет, наслаждаясь лесной тишиной и тенью, – и здесь стояла башня, а у ее подножия – ветхий заброшенный дом. Чьенцо стал стучать, но хозяин, боясь разбойников (поскольку было уже темно), не захотел открыть; так что бедному путнику пришлось заночевать в этой развалюхе, привязав коня на поляне. Он завалился на охапку соломы, которую нашел внутри дома, а собачка легла рядом. Но не успел он еще и глаза закрыть, как разбудил его лай собачки, и он услышал, как кто-то шаркает туфлями по полу. Чьенцо, который был парнем не робкого десятка, схватился за нож и стал размахивать им в темноте, но, видя, что никого не задевает, а лишь рубит воздух, улегся снова. Через какое-то время он опять почувствовал, что его слегка касаются ногой, и сразу вскочил, держа перед собой тесак и говоря:
– Эй, ты меня уже до печенок достал! Не надоели еще тебе эти игрушки в темноте? А ну-ка покажись, и коль доброе у тебя брюхо, давай выпустим из него сало! Нашел ты того, кто тебе сейчас шкуру по мерке раскроит да на солнышко вывесит!
В ответ на эти слова Чьенцо услышал истошный хохот, а потом из темноты раздался голос:
– Спускайся вниз, и скажу тебе, кто я такой.
Чьенцо, ничуть не испугавшись, отвечал:
– Погоди, сейчас иду.
Он пошел в темноте на ощупь, пока не обнаружил лестницу, ведущую в погреб; и, спустившись по ней, увидел зажженный светильник и вокруг него – трех страшилищ, которые горестно ревели:
– Сокровище наше прекрасное, вот мы тебя и теряем!
Видя такое дело, Чьенцо тоже принялся охать и ахать с ними заодно, чтобы его приняли за своего, и когда уже достаточно наревелся – а в это время Луна топориком лучей расчистила на небе хорошую делянку, – те трое сказали ему:
– Теперь бери это сокровище, которое предназначено именно тебе; да смотри храни как подобает.
Сказав это, они исчезли, словно тот, кто никогда не показывает своего истинного лица[108 - То есть лукавый дух.].
Когда Чьенцо сквозь просвет наверху увидел лучи Солнца и захотел выбраться наружу, то не смог найти лестницы. И принялся кричать, и кричал, пока хозяин башни, зашедший в эту развалину справить малую нужду, не услышал его и не спросил, что случилось. Узнав от Чьенцо, как было дело, он сходил за лестницей и, спустившись в погреб, обнаружил там богатый клад, из которого часть хотел отделить Чьенцо; но тот от всего отказался, забрал собачку, сел на коня и пустился в дальнейший путь.
И приехал он в другой пустынный лес, где хоть паклю смоли да запаливай – так было темно; и здесь, на берегу потока – который, чтобы доставить удовольствие своей возлюбленной Тени, будто на коне, гарцевал по лугам и скакал по камням, – увидел фею; целая шайка злодеев окружила ее, намереваясь обесчестить.
Видя, что затевают эти мерзавцы, Чьенцо выхватил из ножен тесак и устроил хорошую рубку. После чего фея, восхищаясь подвигом, совершенным ради нее, высказала ему гору благодарностей и пригласила к себе во дворец, расположенный неподалеку, чтобы подарить ему нечто в награду за столь великую услугу. Но Чьенцо ответил:
– Премного благодарен за приглашение, а меня благодарить не за что. В другой раз сочту за честь, а нынче спешу по важному делу.
Распрощался он с нею, а затем, проехав еще немного, увидел дворец некоего короля, где все было облачено в такой глубокий траур, что и сердце почернело бы от его вида. И когда Чьенцо спросил о причине траура, ему ответили, что в той стране объявился дракон о семи головах, такой ужасный, какого свет не видал: головы кошачьи, на них гребни петушиные, глаза огненные, пасть словно у корсиканской собаки, крылья от летучей мыши, клыки медвежьи, а хвост как у змеи.
– И вот, проглатывает он ежедневно по христианину. И поскольку вся эта история продолжается до сего дня, теперь дошел черед и до Менекеллы, королевской дочери. И во дворце все рвут на себе волосы и бьются оземь от горя, ибо самую прекрасную девушку нашего королевства вот-вот растерзает и проглотит эта гадкая нечисть.
Услышав это, Чьенцо укрылся в сторонке, чтобы посмотреть, как пойдет дело. И вот увидел, как прибыла Менекелла, провожаемая безмерным рыданием всех придворных дам и всех женщин той страны, что били себя кулаками в грудь и по клочку выдирали на себе волосы, оплакивая злую участь бедной девушки и причитая:
– Ох, и кто бы осмелился сказать нашей бедняжке, что она расстанется с жизнью в утробе злобного чудовища! И чей язык мог бы произнести, что милому щегленку станет вечной клеткой брюхо дракона! И чьи уста решились бы вымолвить нашей целомудренной овечке, что она должна будет оставить семя жизни в этой мрачной дыре!
Пока они так рыдали, из норы вылез дракон, и – о матушка моя! – какое же это было страшное зрелище! Представьте себе, что и Солнце в испуге спряталось за тучи, и небо потемнело, и сердце у всего народа обмерло, как мумия, и так оцепенело от ужаса, что тут в качестве клистира не помогла бы и свиная щетина.
Чьенцо, как это увидал, недолго думая, взялся за оружие – раз! – и одна голова полетела на землю. Но дракон потерся шеей о некую траву, что росла неподалеку, и голова опять пристала к телу, как у ящерицы заново вырастает хвост. Тогда Чьенцо говорит сам себе: «Ну-ка сильнее! Шишкой не нажмешь – детей не наживешь». И, стиснув зубы, нанес удар столь сокрушительный, что снес подчистую все семь голов, которые посыпались наземь как вылущенный горох. Он вырвал из пастей языки и забросил их далеко-далеко от тела, чтобы не смогли они снова пристать к головам, а потом, взяв себе немного той целительной травы, отослал Менекеллу во дворец к родителю, а сам устроился на отдых в придорожной таверне.
Невозможно передать, как обрадовался король, увидев дочь живой и невредимой. Узнав, как именно она была освобождена, он повелел скорее обнародовать указ, что тот, кто убил дракона, может прийти и взять Менекеллу себе в жены. Услыхал про это один плут-поселянин, собрал головы дракона, пришел к королю и говорит ему:
– Что Менекелла спасена – моя заслуга. Вот руки, что избавили страну от лютой беды. Вот головы дракона, в знак того, что я вам правду говорю. Коль обещали – равно что в долг взяли. Извольте; долг платежом красен.
Услыхав это, король снял с себя корону и надел ее на голову мужика, и стала она похожа на голову разбойника, что выставили наверху колонны в базарный день[109 - Отрубленную голову казненного разбойника выставляли наверху колонны посреди рынка, надев на нее бумажную корону с надписями.].
Весть об этом облетела всю страну; дошла наконец и до ушей Чьенцо, и говорит он сам себе:
– Ну и хороший же я балда: Фортуну за волосы схватил, да сам из рук упустил. Захотели мне сокровище отдать – а мне оно, что немцу снег зимой. Позвала фея во дворец за наградой – а мне та награда, что ослу музыка. А теперь мне корона полагается – а я стою, уставился как шут на веретено. И терплю, что мне кабан грязным копытом на ногу наступает, что бесстыжий пройдоха у меня счастливые тридцать девять[110 - Выигрышная комбинация в карточной игре.] прямо из руки рвет!
С этими словами взял он перо и чернильницу, положил бумагу на стол и начал писать:
«Драгоценнейшему золотцу среди женщин, Менекелле, дочери короля Пьерде Синно. По счастливому стечению звезд, мне довелось жизнь твою спасти, а теперь слышно, что от моего труда другой разжиться хочет и ту службу, что я тебе сослужил, себе приписать. И только ты, зная, как все было, можешь королю истину открыть и не позволить, чтобы за то, что я тесаком махал, другому кружку да подушку дали[111 - В оригинале стоит выражение из военного жаргона, означающее пожизненное обеспечение солдата-инвалида.]. Это и будет должная признательность от твоей прекрасной королевской милости, заслуженный дар для той мужественной – наподобие Скандербеговой[112 - См. примеч. 40.] – руки, что пишет тебе это послание. Засим остаюсь, целуя твои нежные королевские ручки.
Писано в харчевне „У ночного горшка“, такого-то числа, сегодня, в день воскресный».
Дописав письмо и запечатав его хлебным мякишем, дал его Чьенцо собачке в зубы и говорит:
– Одна нога здесь, другая там, беги живей, неси письмо королевне, да гляди не давай в руки никому, только золотку моему.
Собачка будто на крыльях полетела к королевскому дворцу, взбежала по ступенькам, а король в то время жениху почести оказывал. И, увидев письмо у собачки в зубах, велел слугам его выхватить, но собачка никому не далась, а прыгнула к Менекелле на колени и положила ей послание прямо в руки.
Менекелла, поднявшись с места, поклонилась королю и подала ему прочесть. И он, прочитавши, велел придворным за собачкой проследить, куда она побежит, и хозяина ее пред свои очи представить. Тогда пошли за нею следом двое придворных и, придя в харчевню, увидали там Чьенцо, возвестили ему королевскую волю и немедленно привели во дворец. Предстал он королевскому величеству, и тот начал его расспрашивать, как это он мог убить дракона, если головы принес вон тот человек, что сидит рядом в короне.
На что Чьенцо ему отвечает:
– Этому мужику надо б не корону на башку, а бумажный колпак с твоим королевским приговором – за то, что не устыдился тебе вместо фонаря ночного светлячка принести. А чтобы доказать, что подлинно я то дело сотворил и не про коровью бороду тут тебе сказки рассказываю, пусть принесут сюда головы дракона; только без меня ни одна свидетельства не даст, ибо все они без языков. А чтобы вы убедились, пусть положат их сейчас перед этим троном.
Закончив эту речь, он вынул и показал всем драконовы языки. И мужик будто окаменел, не зная, куда деваться, ибо Менекелла тут же прибавила:
– Да, так оно и было! Ах, псина дворовая, задешево же ты получить меня хотел!
Король, услышав, снял корону с макушки этого борова и возложил ее на Чьенцо; а того велел послать на галеры, но Чьенцо испросил ему помилование, платя своим благородством за его наглость. Немедленно накрыли столы и устроили роскошный обед, а когда закончили, молодые направились в опочивальню, где было приготовлено позолоченное ложе. И Чьенцо, нося трофеи победы над драконом, взошел как триумфатор на Капитолий Любви.
И вот настало утро, когда Солнце, вращая обеими руками сияющий меч[113 - Имеется в виду большой двуручный меч, который в начале XVII в. еще использовали на войне.], бросается на толпу звезд с криком: «Назад, канальи!» – и Чьенцо, одеваясь у окна, увидел в окошке напротив красивую девицу. Обернувшись к Менекелле, он сказал:
– Экая она хорошенькая – вон та, что живет напротив нас.
– А тебе-то что с того? – отвечала ему жена. – Ты уже глаз на нее положил? Или ты мною недоволен? Или тебе за своим столом пища наскучила? Или мало тебе куска, что у себя в дому имеешь?
Чьенцо опустил глаза, как нашкодивший кот, не отвечая на это ни слова, а затем соврал жене, что уезжает по делам, вышел из дворца и проник в дом девицы. А та и вправду была лакомый кусочек, нежный творожочек, сахарная пышечка; а глазки, словно пуговки блестящие – как глянут, так и поймают любое сердце в любовные петельки; и лишь зазвенит она в серебряное ведерко своего ротика, так любой душе устроит добрую стирку; и башмачок ее весело попирал плечи тех, что болтались, придушенные петлею надежд. Но среди многих прелестей, которые делали ту девицу неотразимой, была еще и вот какая: она околдовывала, опутывала, привязывала, сковывала, оплетала мужчин своими волосами, что случилось и с Чьенцо: лишь только он коснулся ногой ее порога, в тот же миг оказался стреножен как жеребенок.
Тем временем Мео, меньший брат, долго не имея известий от старшего, загорелся желанием его найти. И, испросив на это разрешение у отца, получил от него другого волшебного коня и другую такую же собачку. Отправившись утром в путешествие, вечером он подъехал к той башне, где был прежде него Чьенцо. И хозяин, приняв его за брата, оказал ему гору почестей и даже хотел дать денег, но тот не захотел взять. Видя такой почет, Мео понял, что брат его проходил здесь, и исполнился надежды.
Как только Луна, врагиня поэтов, повернулась спиною к Солнцу, он снова пустился в путь и вскоре прибыл на место, где жила фея. Она, подумав, что это Чьенцо, высказала ему море любезностей, не уставая повторять: «Всегда ты здесь будешь гостем желанным, милый мой мальчик, ведь ты жизнь мою спас». Мео, поблагодарив за столь ласковый прием, отвечал ей: «Прости, не могу я сейчас задерживаться, спешу. Увидимся, как обратно поеду».
Радуясь, что находит все новые следы брата, Мео продолжал двигаться той же дорогой. И вот вечером того дня, когда волшебница связала Чьенцо своими волосами, он добрался до королевского дворца. Когда он вошел во дворец, слуги встретили его с величайшей честью, а супруга, горячо обнимая, прижала его к груди:
– Наконец ты вернулся, супруг мой ненаглядный! Утро миновало, вечер наступил! Всем птичкам время клевать, а чижику спать![114 - Смысл пословицы: когда мужчина голоден, секс его не интересует. Менекелла намекает на то, что догадывается об измене мужа.] И где же ты так долго был, мой Чьенцо? Как мог ты оставаться вдали от твоей Менекеллы? Ты вырвал меня из пасти дракона, а теперь бросаешь в жерло подозрений! Потому что не всегда я вижу себя в зеркале твоих глаз!
Мео был парень догадливый и сообразил, что перед ним жена его брата. Ласково ее обняв, он попросил прощения за задержку, и они вместе стали ужинать. А потом – когда Луна, словно квочка, созвала звезды поклевать рассыпанные на траве зернышки росы – пошли в опочивальню. И здесь Мео, почитая брата, лег в сторонке, укрывшись отдельным одеялом, чтобы не коснуться случайно тела снохи.
Видя такую новость, Менекелла помрачнела лицом, будто мачеха, и сказала ему:
– Дорогой, с каких пор это между нами? Что за шутки ты со мной шутишь? В какие мы с тобою игры играем? Или мы – поля поссорившихся соседей, что камнями границу проводим? Или мы – два враждебных полка, что между собой начинаем траншеи рыть? Или мы – необъезженные кони, что надо нас по разным стойлам ставить?
Тогда Мео – который знал, как семь писать, да два в уме держать, – отвечал ей:
– Ты, дорогая, не на меня сердись, а на врача, что он решил почистить мне кровь и прописал вот такую диету; да к тому же устал я нынче на охоте, еле ноги до дому доволок.
И Менекелла, что была еще юна и не знала, как воду мутят, проглотив эту небылицу, тут же успокоилась и заснула.
И вот – когда Солнце, пристально следя за Ночью, оставляет ей последние крупицы времени ad colligendum sarcinulas[115 - Ad colligendum sarcinulas – чтобы собрать пожитки (лат.). Выражение заимствовано из древнеримской сатиры (Петроний, Ювенал).] – Мео, одеваясь у того же окна, где накануне одевался его брат, увидел ту самую девицу, которая пленила Чьенцо, и она так ему понравилась, что он спросил Менекеллу:
– А что это за цыпочка появилась в окошке напротив?
Менекелла, в страшном гневе, отвечала ему:
– Значит, ты опять за старое? Если так, мне все ясно! Ты еще вчера проел мне плешь с этой уродиной, и боюсь, язычок-то льнет туда, где зубик болит. Да ты хотя бы просто уважал меня, ведь я как-никак дочь короля; это для вас все мы, женщины, на одно лицо, но уж нет, всякое говнецо по-своему пахнет! Нет, не просто так ты разыграл со мной в постели имперского орла, у которого головы в разные стороны глядят[116 - Двуглавый орел был династическим гербом Габсбургов, правивших в Австрии и Испании. В XVI–XVIII вв. под властью этой императорской династии находился и Неаполь.]. И не просто так вернулся ты вечером к своему столу, будто на стороне закормленный. Всего я тебя уже вызнала. Диета со мной в постели тебе нужна, чтобы с другой пировать вволю! Но если я что замечу, то наделаю безумных вещей, и смотри, сейчас эти поленья полетят не в печку, а тебе в башку!
Но Мео – он ведь был хоть и молод, да уже со многих печей хлеб едал – сумел-таки успокоить ее нежными словами и поклялся, что и на самую смазливую прелестницу на свете не променяет свой дом и ее – спелую вишенку своего сердца. И Менекелла, полностью утешенная, пошла на свою половину вместе с придворными дамами, чтобы они поводили ей по лицу стеклянным шаром[117 - Считалось, что эта процедура делает кожу более гладкой.], чтобы стать еще красивее, чем, как ей казалось, она выглядела в глазах мужа.
Тем временем Мео, со слов Менекеллы заподозрив, что Чьенцо ушел в дом именно той девицы, взял с собой собачку, потихоньку покинул дворец и направился в ее дом. И как только он ступил на порог, девица сказала: «Волосы мои, свяжите его!» А Мео тут же, сразу, в ответ: «Собачка моя, хватай ее!» И собачка бросилась на девицу и в один присест проглотила ее, словно яичный желток. Войдя внутрь, Мео нашел своего брата заколдованным; и когда две шерстинки от волшебной собачки попали на одежду Чьенцо, тот очнулся словно после долгого сна. Тут Мео рассказал ему все, что было с ним по пути и потом во дворце, и как Менекелла приняла его за мужа, и как ему пришлось спать с нею рядом. И не успел еще сказать, что не притронулся к ней, а спал, укрывшись отдельно, как Чьенцо, по демонскому наваждению, схватился за свою «старую волчицу»[118 - Жаргонное название шпаги.] и, взревев от ярости, перерубил брату шею, словно огурец.
На шум прибежали король с Менекеллой и, видя, что Чьенцо убил того, кто на него точь-в-точь похож, спросили, как он мог это сделать. И Чьенцо сказал:
– Спроси у себя самой, ты, которая переспала с моим братом, не отличив его от меня. Вот за что я его прикончил.
– Ах, сколько же вас таких, что убивают почем зря! – сказала Менекелла. – Ну и доблестный подвиг ты сотворил! Поистине, ты недостоин такого брата! Ибо он – на одном ложе со мною – всю ночь спал, отвернувшись к стенке и под другим покрывалом, так что каждый был сам по себе.
Услышав это, Чьенцо стал горько раскаиваться в столь тяжкой ошибке – которую впору было бы назвать дочерью напрасного гнева и матерью убийства – и разодрал себе ногтями все лицо; но потом вспомнил о траве, указанной ему драконом, потер ею шею брату, и едва приставил голову к ее месту, как вновь обрел Мео живым и здоровым. С великой радостью обняв брата, Чьенцо просил у него прощения за то, что, получив столь дурную весть и повинуясь мгновенному приступу гнева, лишил его жизни. И все вместе отправились они во дворец, откуда послали за Антоньелло, вкупе со всем его семейством[119 - Итальянская famiglia (семья) не ограничивалась парой супругов и их детьми, но включала в себя широкий круг родственников с их семьями. Очевидно, речь идет о приглашении всей многочисленной родни.]. И весьма полюбился Антоньелло королю; и увидел он, как сбылась на его сыне пословица:
криво лодка плыла,
да прямо в порт зашла.
Козья морда
забава восьмая первого дня
Дочь крестьянина по волшебному дару феи становится женой короля; но оказывается неблагодарной по отношению к той, которая сделала ей столько добра, и в наказание получает вместо лица козью морду. По этой причине презираемая мужем, проходит через тысячу злоключений; а затем, обличенная добрым старцем, смиряет себя и снова обретает прежнее лицо и возвращает любовь мужа
Как только Чулла завершила рассказ, сладкий, точно сахарный, настал черед вступить в хоровод Паоле, которая начала так:
Все дурные поступки, совершаемые людьми, имеют каждый свою окраску: или негодования, которое к ним побуждает; или нужды, что заглушает голос совести; или любви, что ослепляет глаза; или ярости, что разжигает сердце. Но для неблагодарности нет оправдания ни ложного, ни истинного, на какое она могла бы опереться. И этот порок столь отвратителен, что иссушает источник милосердия, угашает огонь любви, заграждает дорогу для благодеяний и сеет в душе того, кто им оскорблен, тошноту и горечь, как увидите вы из рассказа, который я предлагаю вам послушать.
Жил некогда крестьянин, у которого были двенадцать дочерей – одна другой не поспевала руку подавать; поскольку добрая хозяйка дома Чеккуцца, то есть мама, каждый год приносила по девчонке; и бедный муж, чтобы семья жила сколько-нибудь сносно, нанимался каждое утро на поденную работу в поле. И не знаешь, чего было больше: пота, что он проливал на землю, или слюны, которой плевал на заскорузлые ладони. Одним словом, ему, с его ничтожными заработками, удавалось кормить этих своих лягушат так, что только с голоду не помирали.
В одно утро мотыжил он землю у подножия некой горы, которая, служа в дозоре у других гор, возносила голову выше облаков, чтобы разузнать, что творится в воздухе. И была в горе пещера, столь глубокая и темная, что даже Солнце опасалось в нее заходить. И вот вышла из пещеры зеленая ящерица, огромная, как крокодил; и бедный крестьянин до того напугался, что, не имея силы бежать от раскрытой пасти этого омерзительного животного, ожидал, что с минуты на минуту прекратится путь земных дней его.
Но ящерица, подойдя ближе, сказала: «Не бойся, милый человек, я сюда пришла не для того, чтобы доставить тебе хоть самое малое неудовольствие, но только ради твоего блага». Услышав это, Мазаньелло (так звали крестьянина) пал перед нею на колени, говоря: «Синьора Не-Знаю-Как-Звать, вот, я в твоих руках; ты ведешь себя как благородная и добрая особа и, конечно, пожалеешь беднягу, у которого дома плачут двенадцать сопливых девок, а он ради них день и ночь спины не разгибает». «Вот именно поэтому, – отвечала ящерица, – я и пришла тебе помочь; так что принеси мне завтра утром самую маленькую, ибо я хочу вырастить ее как свою дочь и буду заботиться о ней паче жизни моей».
