скачать книгу бесплатно
– Понимаешь, ты взрослая, конечно… – медленно проговорил Феликс, нащупывая тропу в дальнейшем разговоре, – но в то же время еще не совсем взрослая… Тебе трудно понять некоторые вещи. Трудно, а может быть, даже невозможно…
– Почему? Человек всегда может понять человека.
Феликс удивленно вскинул на нее глаза.
– Я знаю, ты ушел от нас потому, что мама измучила тебя.
«Она и вправду, – подумал он пораженно, – повзрослела за последнее время…»
– Но ведь многие люди мучают друг друга, – продолжала Наталья, – разве из этого следует, что нужно бросать семью? Ты ушел не только от мамы. Ты ушел от меня. А я так не могу. Не могу. Обо мне никто из вас не подумал… Вы просто эгоисты оба.
«Повзрослела… Да как сильно… Когда? Просмотрел, проморгал…» – думал он, все больше и больше поражаясь ее словам.
– Наташа, – сказал он, – ты стала понимать такие вещи… Я не думал… У меня сложное чувство: либо мы должны говорить действительно серьезно (но это трудно, больно!), либо не говорить совсем.
– Я больше не могу жить одна, только со своими мыслями! Я хочу понять: кто вы, мои родители, – враги мне или друзья? Ты знаешь, я люблю тебя, но, кажется, не только люблю – я начинаю ненавидеть вас! Я не могу жить с этими страшными чувствами – любить и ненавидеть. Помоги мне!
Он вконец растерялся; его Мышонок, малышка, девочка-несмышленыш – и вдруг такие мысли, такие слова…. Откуда? Когда накопилось, когда созрело? Он ничего не понимал…
– Ты не права в одном: я никогда не уходил от тебя. Быть вместе – это не значит быть только рядом. Я тоже мучаюсь, мне нелегко, но я думал – ты взрослая, ты понимаешь эти вещи. Я ушел, но мы всегда можем видеться с тобой. Ты можешь приходить к нам, больше того – можешь жить у нас, тебя все любят, никто никогда не обидит. Впрочем, ты сама это знаешь…
– Ничего я не знаю!
– Как? Ты шутишь?
– Да, я знаю, конечно. Но ты понимаешь – я не хочу этого знать! Не хочу! Почему я должна приходить к вам, приспосабливаться к твоим родственникам: я – к ним, а не они – ко мне?! Я что, прокаженная? Или это я виновата, что ты не живешь с нами, бросил меня?! Вы что-то делаете, а мне – вся боль… Но за что?
Он понял – нужно как-то по-другому строить разговор; он старше, опытней, должен взять в руки словесную нить, всегда такую опасную, когда она тянется безнадзорно…
– Погоди, Мышонок. Давай говорить спокойно. По порядку…
– Папа, ради бога, не называй меня Мышонком! Ну какой я тебе Мышонок?!
«Вот так да-а…» – в который раз за сегодня удивился он.
– Но ведь тебе всегда нравилось, когда я…
– А сегодня не нравится! Ты не заметил – я выросла, я взрослая? Если тебе так хочется, можешь называть меня Мышью. Даже Крысой. Пожалуйста. Только не Мышонком.
«Нет, она еще ребенок. Слава Богу… А то уж я совсем перепугался. Обижается на такие вещи…» – На сердце у него, кажется, немного отлегло.
– Хорошо. Буду называть тебя просто – Наташа. Договорились?
– Да. – Но не выдержала сурового тона, добавила: – Только не обижайся, папа. Я не хотела тебя обидеть.
– Ну что ты… – улыбнулся он. – Знаешь, действительно, давай поговорим дружески, спокойно. Я попробую – даю тебе слово! – объяснить тебе наши отношения с мамой. Хотя, знаешь ли, те, кто ссорится, не всегда осознают даже сами, из-за чего, почему ссорятся…
– И ты?
– Что – я?
– И ты не осознаешь?
– Нет, я, по-моему, осознаю. Но… может, мне это только кажется?.. Впрочем, хорошо, давай начнем по порядку… Но с чего начать? – Он всерьез, надолго задумался, перебирая в уме разные годы совместной жизни; однако – перебирай не перебирай – именно рождение Наташи и было пробным камнем прочности их семьи. – Все началось с того, что Надежда стала ревновать меня к Светлане, к матери… постепенно это превратилось в настоящую пытку. Муку. И для меня, и для нее…
– Я тоже ревную тебя к Светлане. К бабушке. К Ванюшке.
– Разве? Что-то не замечал.
– Просто я скрытная. Для меня это мучительно – что у тебя есть еще одна семья, которую ты любишь больше нас.
– Это не так.
– Пусть. Но так мне кажется. Наверное, и маме всегда казалось то же самое.
– Я тебе скажу одно: в своей любви человек не должен быть безмерно эгоистичен. Как бы ни сложилась твоя судьба в дальнейшем, я хотел бы пожелать тебе одного: люби людей так, чтобы они чувствовали себя свободными, а не закабаленными. Нельзя любить человека как вещь, нельзя владеть им, превращать в раба своих капризов и настроений, даже в раба чувств, которые кажутся тебе высокими и искренними. Любовь – это не стремление пристегнуть любимого к ошейному ремешку, любовь – это пожертвование…
– Ты же не пожертвовал собой ради мамы? – обронила Наталья.
– Ради бога, Наташа, постарайся понять меня, не передергивай мои мысли. Я говорю сейчас, и одновременно думаю, и одновременно даже для самого себя уясняю какие-то важные вещи… Выслушай меня. Просто выслушай…
– Извини, папа…
– Ты пойми: любовь – не жертва собой, не жертва одного человека ради другого, а дарение себя любимому. Ты вдумайся! Здесь совершенно иной смысл, может – даже совсем противоположный. Мама любила тебя и меня, но самая тайная, изнуряющая ее и не сознаваемая до конца мечта мамы была не та, чтобы я любил вас (я всегда любил вас!), а чтобы не любил других, не любил Светлану, мать, даже Ванюшку. А я не мог и не могу не любить их, – и начались ссоры, которые поначалу, казалось бы, выглядели вполне оправданными, а потому исправимыми. Любовь – упаси боже, чтобы она была жадностью одного человека на другого, эта жадность съедает не только любимого, но и любящего, она разъедает все, оставляя после себя развалины и труху. Что и случилось с Надеждой…
– А с тобой? Выходит, ты не любил, раз с тобой ничего не случилось?
– Как не случилось? – И, взглянув на дочь, отчетливо подумал: «Нет, это невозможно все объяснить… Слова не помогают, не проясняют смысла, а только утяжеляют, запутывают его…» – Как не случилось?! – повторил он. – Ты же видишь – все развалилось в конце концов…
– Потому что ты разлюбил? Ты разлюбил нас?
– Пойми: я сделал все, чтобы наша семья не распалась. Надежда захотела жить отдельно от моих, в своей комнате, где жила до замужества (мы берегли эту комнату, думая, что когда-нибудь она понадобится тебе… когда ты вырастешь). Хорошо, я согласился. Мы втроем – ты, я и Надежда – перебрались в эту комнату. Разве я роптал? Разве я был против? Хотя жить в коммунальной квартире, с соседями, – это не совсем одно и то же, что жить в отдельной квартире. Слава Богу, соседи нормальные, а таким, как Татьяна, я бы при жизни памятники ставил… Стали жить отдельно от моих, но разве стали жить лучше?
– Возможно, не стоит говорить, но мама стала…
– Я знаю. Я ей говорил. Это черт знает что…
– А вчера они весь вечер просидели с Татьяной.
– Наверное, у Тани что-нибудь случилось?
– Вчера она была просто не в себе… Бог знает какую околесицу несла…
– А Анатолий где?
– Вроде в командировке.
– Вот тоже еще фрукт… Надо же: никогда природе не хватает равновесия и справедливости. Во всякую гармонию подбросит свой испытующий камешек. А ведь у Татьяны есть одно необыкновенное, редкое по нашим временам качество – она настоящая мать. Странное дело: когда я оглядываюсь вокруг, я вижу, что женщины в наше время живут с ощущением, будто жизнь проходит мимо них. Они потеряли способность чувствовать счастье в детях. Это даже не драма, это трагедия современной женщины. Что-то похожее произошло и с нашей мамой. Все ее счастье – в тебе, а она не понимает этого.
– А твое в чем счастье?
– Мое? – Феликс осекся, задумался. – Счастье любого человека – в согласии с самим собой. Вот к этому я и стремлюсь.
Наталья смотрела на отца во все глаза, и чем умней, отчетливей были его слова, тем тоскливей и тяжелей становилось у нее на душе. Почему умные, даже прекрасные мысли не помогают жить человеку? Почему поначалу они как бы удивляют нас, открывают глаза, вызывают радостное внутреннее удивление: вот оно что, оказывается… А потом жизнь продолжается сама по себе, а мысли о жизни остаются сами по себе – нет никакого синтеза, сплава нет, единства. Или это тоже истина мира: жизнь и мысль о ней – вечные враги?
– Знаешь, папа, – сказала Наталья, – я ничего не понимаю. Ничего не хочу. Хочу только одного – ради бога, не обижайся, – чтобы ты вернулся к нам. Больше ничего. Понимаешь, мне больше ничего не надо – только чтобы ты был всегда рядом. Иначе все у меня валится из рук. Наверное, я дура какая-то… У скольких девчонок и ребят из нашего класса родители не живут вместе, а я так не могу… Даже умереть иной раз хочется, такая тоска, папа! Если бы ты знал, какая тоска!
– Я понимаю, – сказал он; Феликс сидел, не глядя на дочь, опустив голову: ему было неловко, стыдно.
– Вернись к нам, папа. Знаешь, мы бы очень хорошо зажили теперь.
– Я не могу, – сказал он. – Даже если бы сильно захотел.
– Почему?
– Потому что… – Он не знал, как сказать об этом. Он понимал, что, какой бы взрослой и умной ни казалась сейчас дочь, все равно это только одна видимость; чтобы понимать какие-то вещи, нужно не просто повзрослеть или поумнеть, нужно, чтобы душа прошла определенные круги ада и рая, для понимания нужна душа, а вовсе не ум, а душа зреет и матереет в человеке гораздо более сложными путями, чем ум. Ум – крест человека, душа – стропила в небо.
– Ну почему? – в нетерпении переспросила его дочь.
– Честно говоря, мне не хочется говорить. И врать не хочется. Поймешь ли ты, сможешь ли?
– Я все пойму, – самонадеянно подтолкнула его к признанию Наталья.
– Я не могу вернуться, – медленно, как бы проверяя каждое слово на слух, заговорил он, – потому что я… люблю… другую женщину.
– Какую женщину? – легко еще, не понимая ничего, произнесла Наталья. – Ты о чем?
– Ты спросила – и я ответил. Я не могу вернуться. Поздно… Я полюбил другую женщину. – Странное дело, голос его звучал резко, даже зло.
– Но как же… – растерянно прошептала Наталья. – Ты любил первую жену. Потом маму. Теперь кого-то еще… Сколько можно любить? Ты обманываешь меня! Разве можно так много любить?
– Вот это-то и есть то, что тебе трудно понять. Я предупреждал тебя.
– Нет, я понимаю, понимаю… – быстро, как бы опомнившись, заговорила Наталья. – Только одного не пойму: ты обманываешь меня, да? Правильно я поняла?
– Правильно, – махнул Феликс рукой.
Наталья внимательно смотрела на отца, стараясь чуть ли не пронзить его взглядом, добраться до сути его душевного состояния.
– Нет, ты сказал правду, – неожиданно произнесла она. – Я теперь вижу. Когда человек любит, он становится холодным и равнодушным.
– Как это? – удивился Феликс.
– Холодным и равнодушным к тем, кого любил прежде.
– Ну, это еще как сказать, – не согласился он. Не хотел согласиться. – Любовь к одному человеку не исключает любви к другим. Я думаю, это аксиома.
– Папа, ну я пойду? – неожиданно сказала Наталья.
– Как, вот так сразу? – Кажется, он даже обиделся немного.
– Хоть на последние два урока успею. Ты забыл, я ведь еще в школе учусь. – Она говорила это спокойно, ровно, даже несколько снисходительным тоном: надо же, такой взрослый человек, а не понимает простых вещей… Но в душе – в душе все у нее кричало и мучилось! Просто Наталье хотелось как можно скорей остаться одной, подумать, осознать все то, о чем рассказал отец.
– Кстати, о школе… У меня к тебе просьба, Наташа: не огорчай маму, учись хорошо. Она мне сказала по секрету, в последнее время ты забросила учебу.
– Не беспокойся, папа. Все будет хорошо. Знаешь ведь, бывают разные периоды… Ну, я пошла? – Она поднялась и, не дожидаясь, встанет отец или нет, направилась к выходу.
– Погоди, там закрыто. – И как только щелкнул замком, в дверь к ним, как будто только того и ждал, влетел Сережа Марчик:
– Нет, Феликс Иванович, я так не играю! Я же вам говорил: точу только на конус! А они?! – И почти без перехода: – А, Наталочка! Уходишь? Учти, ждать больше не могу. Или – или! Когда наконец тебе восемнадцать стукнет, детка?
– Сережа, ты вот что, – сказал Феликс, стараясь не встречаться с ним взглядом, – подожди меня здесь. Сейчас Наташу провожу, и мы поговорим…
– Что, согласились? Отдаете Наталочку за меня?! – Если б он знал, как неуместны были его шуточки-прибауточки сейчас. Но он не знал и продолжал в прежнем тоне: – Кстати, я жених богатый: две пары джинсов и даже – вельветовая куртка. А?!
Феликс проводил Наталью до проходной, поцеловал в щеку.
– Ну, как настроение? – Он слегка коснулся пальцем ее носа. – Не грустишь?
– Нет, папа, уже получше, – соврала Наталья и даже улыбнулась – специально отработанной на такие случаи улыбкой: легкая такая, бодрая, дежурная улыбка счастливого на вид человека. – Ну, пока?
– Пока, Мышонок… Ой, опять сорвалось, – смутился он. – Не обижаешься?
– Да ладно, – махнула она рукой. На все слова ей было совершенно наплевать сейчас – лишь бы поскорей расстаться.
Она пошла от отца, не оглядываясь, а он, немного постояв и поглядев ей вслед, чувствуя смутную досаду на самого себя, в конце концов подумал: без боли невозможно жить, больно – значит, живьем… И, круто развернувшись, быстро зашагал в лабораторию, как бы разом отделил от себя – делового, решительного – всю личную жизнь…
Но отделил ли?!
В школу Наталья так и не пошла. Она бесцельно бродила по улицам города, думая об одном и том же – что она совершенно не знает жизни, не понимает ее и вряд ли когда поймет, и от этого находила временами словно оторопь: она останавливалась где-нибудь посреди тротуара и чувствовала – вот сейчас голова разорвется или же просто-напросто она сойдет с ума. Но ни с ума она не сходила, не разрывалась и голова, а просто приходилось идти куда-то дальше, не зная куда, и думать о чем-то, не зная о чем, и принимать какие-то решения, непонятно какие, и злиться за что-то на себя, неведомо за что. Как понять взрослых? Не легко, не облегченно, не заурядно понять, а – глубоко, истинно, чтоб открылась перед глазами правда?! Как сделать это? Впрочем, возможно ли это? Отец, который любил мать, который когда-то любил свою первую жену – мать Светланы, любит теперь еще одну женщину… Возможно ли это? И если он солгал, то для чего? А если не солгал? Если вправду любит? Но разве можно любить несколько раз? Три раза – разве такое может быть в любви? И самое главное, что нужно понять, но это понять отказывается душа, – что отец больше никогда не вернется к ним, никогда… Как же случилось, отчего, по чьей вине, по чьей страшной прихоти? Впрочем, какая разница по чьей… Главное – не вернется никогда. Это чувствуется. Да, никогда! Сегодня она это поняла. Какие бы причины ни были, они уже не имеют значения сами по себе, – никогда отец не будет жить вместе с ними, вместе с ней, с Наташей, вместе с любимым своим Наташонком-Мышонком… Это невозможно! Это просто трудно пережить… потому что она, какая бы она уже взрослая ни была, еще совсем-совсем маленькая девочка… маленькая, глупая, беззащитная… пойми это, папа!
Пойми!
V. Мельниковы
Откуда она взялась, Татьяна никогда не знала. Одно время, когда взрослела, было у нее желание – докопаться до истины, потом осознала, насколько тщетно все это, и плюнула. Сколько она себя помнила, столько и казалось: она и родилась-то, наверное, в детдоме – так слились в сознании и сама жизнь, и начало ее, и течение, и все загадки и тайны. Позже, когда она поняла, что были, конечно же, и у нее отец с матерью, она никак не могла представить их реальными, существующими, и поэтому к ним у нее не возникало никаких чувств – ни ненависти, ни презрения, ни любви, ни даже тайной тяги – они были что-то бесплотное, эфемерное, а как можно любить или ненавидеть абстракцию? Все дело облегчалось (или усложнялось) еще и тем, что рядом с ней жили такие же, как она, девчонки и ребята, у которых тоже не было родителей, иногда, правда, у некоторых объявлялись родственники, находились даже отцы, матери, так что жизнь в детдоме бок о бок с равными по судьбе сверстниками казалась естественным и родным делом. Отрезвление – или прозрение – находило только тогда, когда они сталкивались с одногодками где-нибудь вне стен детдома; странно было – и обидно, и больно – видеть какого-нибудь сытого, лоснящегося самодовольством мальчика, который хвастался: у меня есть мама, у меня есть папа, а у тебя никого нет, бе, бе! По-разному реагировали они на такое, девочки чаще плакали, отворачивались, прятались, а ребята лезли в драку, и, бывало, крепко доставалось «маменькиным и папенькиным сынкам», но все равно… Как бы кто ни защищал себя, в душе у каждого оставалось и недоумение, и злоба, и растерянность: почему, почему, почему мы не такие, как все?!
К Татьяне мысли эти не приходили долго, во всяком случае к восьми годам, когда у нее появилась «мама Нюра», они, кажется, ни разу не мучили и не тревожили ее.
А появилась «мама Нюра» и в самом деле неожиданно.
Однажды после уроков Татьяну вызвала к себе директор детдома Наталья Павловна Токарева. Ну как вызвала? Прозвенел последний звонок, все ринулись в раздевалку, Таня успела накинуть на себя пальто, и тут тетя Даша (Дарья-бессмертная, как прозвали ее в детдоме за глубокую старость), хлопнув себя, сказала:
– Это… Танюха… тебя ж к Наталье Павловне!
– Зачем это? – насторожилась Таня. В детдоме хоть и любили директора, но за строгий и суровый характер немного побаивались.
– Там узнаешь… – И, видя, как сникла Таня, Дарья-бессмертная улыбнулась беззубым ртом: – Иди, иди… не бойся… дело стоящее.
