скачать книгу бесплатно
Зина снова усмехнулась.
– Думаешь снова поймать на удочку? – Она покачала головой. – Эх ты, бесстыжий ты, бесстыжий…
– Насчет бесстыжего, милая Зиночка, попросил бы по легче. Я, между прочим, приехал, чтобы отвезти кое-кого в загс.
– Жениться надумал? – всплеснула руками Зина и рассмеялась. – Ах ты мой миленький, жениться надумал… Какой хороший да пригожий… Славный какой женишок!
– Смейся, смейся… Я серьезно.
– Серьезно? В загс? – все смеялась Зина. – Ах и ухажер, ах и Володичка! Люди добрые, да посмотрите вы на него!..
Прохожие в самом деле начали останавливаться около них, сначала вдалеке, а потом совсем близко. Зина взмахивала руками, восклицала, хохотала, а Володя с букетом мимоз в руках стоял рядом и терпеливо ждал.
– Так ведь, Воло-оди-и-ичка, – говорила, словно напевая, Зина, – надо женщине предложение сделать. Ей ведь это приятно. Слышишь? А то как же без предложения – и в загс?! – Она смеялась почти истеричным смехом.
– Предложение? – спросил Володя. – Пожалуйста: Зина, я делаю тебе предложение!
– Ой, не могу! Ха-ха-ха!.. Не могу!..
Прохожие, теперь уже не стесняясь, окружили Володю и Зину, начали делать замечания: мол, странные какие-то люди… Потом кто-то догадался, что это, вероятно, артисты, может, их снимают в кино. Начали оглядываться – никаких киноустановок рядом не было. «Да их же скрытой камерой снимают! – догадался кто-то. – Чтобы народ естественней вышел…» Толпа начала разрастаться, теперь на вопрос: «В чем дело?» – отвечали: «Тихо! Идут съемки…» Шофер такси совсем потерял Володю из виду, испугался, что пассажир надует, и резко нажал на сигнал. Сигнал получился как сирена – толпа дрогнула, рассыпалась… Шофер облегченно вздохнул: пассажир стоял на прежнем месте; женщина уже не смеялась и держала в руках цветы. Шофер улыбнулся.
– Так поехали?
– Ну, смотри, смотри у меня, Володя! – серьезно проговорила Зина. – Обманешь – так… пожалеешь… – И какая-то острая тоска мелькнула у нее в глазах.
Володя распахнул заднюю дверцу машины.
– Прошу!
Быстро сев рядом, он хлопнул дверцей, обнял Зину и крикнул лихо шоферу:
– Как договаривались! В загс!
Машина резко рванула, из-под колес брызнула в разные стороны талая вода…
Глава четвертая
Седьмого марта неожиданно приехал Миша; хотя, конечно, не совсем неожиданно – от Миши можно было этого ожидать. Глядя на Мишу, Алеша всегда испытывал некоторую неловкость, хотя был искренне рад каждой встрече с ним. Называл он Мишу (про себя) «добровольный раб». Миша был маленький, пухленький, очень подвижной, почти лысый, но седенький – на висках – мужчина лет тридцати пяти – тридцати шести, на лице его особенно выделялся крупнопористый, мясистый нос, с которым Миша обращался очень жестоко: все время тер его, мял, трогал. Нельзя было без улыбки наблюдать за этой вечной борьбой пухлого, седенького Миши со своим носом. Но, несмотря ни на что, Миша гордился носом: он придавал облику Миши вид самого добродушного и незлобивого человека.
Приехал Миша с подарками; для Наташи он достал из сумки огромный сверток, в котором оказалась симпатичная, с голубыми удивленными глазами кукла, одетая в легкое, светлое, с бантом на шее платье. В пухлых ручках она держала духи «Красная Москва» и открытку. Наташа поцеловала Мишу в щеку, тугую, как крепко надутый резиновый мяч, подхватила куклу правой рукой, прижала к себе (это была мягкая немецкая кукла) и небрежным движением левой руки перевернула открытку. Прочитав ее, она погрозила Мише пальцем, Миша этого только и ждал – начал тоненько, заливисто и счастливо смеяться. Алеша заглянул через Наташино плечо и прочитал:
«Милая мамочка! Когда вы с папой догадаетесь меня родить? Поздравляю, мамочка, с днем 8 марта, желаю счастья, здоровья и успехов в учебе. Дочка Саша».
Ну, это у Миши был конек: приставать к ним с дочкой и почему-то именно Сашей. В прошлую зиму, когда они жили еще на даче, он им проходу не давал с этой Сашей: у всех дети рождаются, а вы даже такую соплячку, как Саша, не можете выдать?.. Ага. Все это, конечно, были шутки, но порой они утомляли, особенно Наташу. Ей всегда казалось, что в таких «внутренних» делах даже шутки неуместны.
Ларисе Миша подарил духи «Бон шанс». Он не был знаком с Ларисой, но знал, что хозяйка квартиры молодая женщина, к тому же работает она вместе с Алешей, поэтому не мог не поздравить и ее, не подарить что-нибудь.
Праздник отмечали в Ларисиной комнате; так как общих интересов не находилось, начали вспоминать, что было когда-то. Воспоминания были веселые, хорошие. Лариса мало знала о жизни Алеши и Наташи на даче, поэтому только слушала. Но слушала с интересом: улыбалась или смеялась вместе со всеми, хорошо представляя, как это все было тогда.
Дача Павла Петровича и Лидии Константиновны находилась километрах в сорока от Москвы, в местечке Отдых – недалеко от города Жуковского; в то время Алеша не решался еще порвать с Наташиными родителями, и зимой, когда представилась возможность жить отдельно от них – на их же даче, он с радостью ухватился за эту идею. Может быть, это было лучшее время их совместной жизни, но не в этом дело. Дело в Мише. Дачу нужно было топить два раза в день – углем и дровами, ни дров, ни угля не было. Горячей воды тоже не было, никакой не было, даже холодной. Был рядом с домишком колодец, промерзал он страшно, зато у них на этот случай имелось несколько палок, деревянных и железных, с набалдашником на конце, ими и пробивали лед. Ну, да опять не в этом дело. Дело в Мише.
Вошел он в их жизнь странно, загадочно, но прочно и, пожалуй, навсегда (в это время ни Алеша, ни даже Наташа не догадывались, что у «папы» есть «добровольный раб»). Возвращаются они один раз домой – во дворике, у гаража, где обычно стояла летом «Волга» Павла Петровича, лежат дрова. Ладно, спасибо «папе». В другой раз смотрят – машина угля свалена у сарая, уголь тщательно прикрыт от снега листовым железом. Ладно, снова спасибо «папе». Алешу это начало потихоньку раздражать: не любил он благодеяний, о которых нужно помнить потому, что люди делают их не совсем от чистого сердца, а – чтобы помнили, знали. Тут в декабре оттепель ударила, солнце разыгралось, словно весна пришла. Идешь по поселку, глаза щуришь, пальто распахнешь… вдруг через тропинку, с сосенки на сосенку летит по воздуху рыжий бельчонок, распластав пушистый хвост. Гикнешь что-нибудь, рассмеешься, а уж тот далеко, он у себя дома… Вот так однажды подходят они к даче, открывают калитку, идут по тропинке – и вдруг перед глазами огромная, высочайшая снежная баба. Тут уж, конечно, не «папа», кто-то другой постарался, спасибо… Наташа вскрикнула от радости, восхищенно ударила в ладоши, подбежала к бабе, давай на нее смотреть, разговаривать с ней, а сама смеется так тоненько… как маленькая. Ну, и Алеша рассмеялся… Смотрят они на бабу и смеются… Баба ростом стоит метра три – как только сделали такую! – на голове ведро, на ведре соломенная шляпа – совсем смех! Глаза-угольки посверкивают на солнце, губы обрамлены ярко-алой тряпочкой, а чуть выше нижней губы маленькие черные угольки выложены – зубы, и баба как будто весело и во всю мощь смеется, да странно как-то, то ли черными, то ли белыми зубами! На шее у бабы малиновый – в белый горох – платок углом вниз, а на груди угольками выложено:
Я САША, ЗДРАВСТВУЙТЕ!
Тут они смотрят, а на завалинке сидит дяденька: толстенький, кругленький, в тулупе, в меховой шапке – и босой. Он поманил их пальцем, сказал:
– Это я сделал. Миша меня зовут. А вас я знаю. Вы Наташа и Алеша. Я вас давно знаю. Ну, и люблю, ага…
Так и сказал: «Давно знаю. И люблю». Потом снял с головы шапку (с седенькой его лысины пар повалил), говорит:
– Вы не смотрите, что я босой, – кивнул на ноги. – Жарко в валенках-то. Отдыхаю вот…
Так они и познакомились с Мишей. И вот теперь смеялись, вспоминая это знакомство. Больше всех смеялась почему-то Лариса – заразительней всех. Она хорошо представляла Мишу в тулупе, пар с головы валит, а ноги босые, рядом валенки валяются, – чудак человек!..
Но были случаи поинтересней.
– Давай-ка, Миша, – попросил Алеша, смеясь, – лучше про Новый год расскажи. Как ты его встречал.
Не успел Алеша сказать, как Наташу прямо затрясло от смеха.
– Ага, встречал, – согласился Миша, поднял рюмку и со словами: – За здоровье женщин! – выпил. – Дело было так, – начал он. – Новый год на носу… Уже, значит, тридцать первое декабря. Ага… Долго думать я не думал, решил – пойду к ребятам, поздравлю с наступающим… живу-то я рядом, в Жуковском, – объяснил он Ларисе. – Купил вина, подарки, пошел. Иду, ага… А вечер хорош, морозец, нос так и щиплет. Лес потрескивает, темно, но звезды. Звезды, ага… Подхожу к даче, значит…
– Нет, ты сначала про предчувствия свои расскажи, – перебила Наташа. – По порядку рассказывай.
– Ну да, про предчувствия эти… Я когда шел, предчувствие у меня какое-то. Не то, мол, что-то. А что не то, не знаю. А предчувствие свое я по пятке определяю, она зудит у меня. У меня когда жена заболеет или ребятишки, сразу предчувствие – пятка так и ноет, так и ноет. Правая пятка. Ага… Ну, и тут ноет. И ноет, и ноет. Я говорю ей: не ной, значит. А она – свое, ноет, не слушается. Это я могу иногда – внушать. Скажу: не ной, значит, – она и перестанет. Слушается…
– Он телепат у нас, – сказала Наташа.
– Телепат не телепат, а бывает. Случается. Ага… Но тут ничего такого. Я, понятно, ушки на макушку. К дому подхожу, к даче… Ну да, так и было… Смотрю – света нет в большой-то комнате. Ну, нет так нет, бывает. Может, думаю, к своим уехали, в Москву. Жалко. Ага… Ну, иду дальше, во двор захожу. Вижу, на кухне ровно бы свет мелькнул. И погас. Если бы не предчувствие, я бы ничего. Может, они вот сами и включили. Ага… А тут нет, не то что-то… Бегом-бегом – и к дому. Заглядываю в окно – темно. Совсем темно. Ага… Вдруг бац свет в маленькой комнате, а в комнате вижу я…
– Нет, ты сначала про следы расскажи, – перебила Наташа, – как ты их исследовал.
– Исследовал. Было. Правильно. Шел ведь снег. Ага… Крупный такой, хлопьями. Я по следам смотрю – свежий след к дому, ну совсем прямо свежий. И не их вовсе. Не ваш. Их-то след я знаю, – обратился он к Ларисе. – Да и вижу еще, что хозяйский след как раз из дому ведет. И давно, видно, ушли уже. Еле-еле так видать. Запорошило. Ага… Ну, свет-то бац в маленькой комнате, и вижу я – пацан какой-то в комнате шныр-шныр, шныр-шныр… Я в окно смотреть не боюсь: он-то на свету, а я в темноте, я все вижу, он – ничего. Глупый. Пацан. Ага… Он, значит, шныр-шныр, ищет чего-то быстро-быстро в шкафу… Мне хорошо все видать… – Нос у Миши совсем раскраснелся; пока рассказывал, успел порядочно измять его. Наташа изредка брала Мишу за руку и убирала ее на стол. Мише это было приятно: и что нос теребил, и что Наташа брала за руку, как маленького. – Потом, – продолжал Миша, – пацан что-то нашел. Ага… Схватил в руки, смотрит, смотрит… (Это был Алешин портрет.) Обернулся ко мне, гляжу – рот до ушей… Ах, ты, думаю, ворюга, щас я тебе… Подхожу к веранде – стекло выставлено. Аккуратно, осторожно – рядом с крылечком поставил. Ну, что делать? Полез я в окно. Ага… Скинул полушубок, а все равно туговато идет, толст немного. Но лезу; главное – голову просунуть, а голова прошла свободно. Поднатужился – р-раз!.. – и полетел на пол. Да с грохотом! Не рассчитал. Ага… Бывает. Ладно, думаю. Услышал – так услышал. Все равно деваться ему некуда, ход один – через окно… Встал. Перевел дыхание. Прислушался. Тишина. Ладно. Р-раз дверь!.. Влетаю в дом. Свет горит, а никого.
«Эй! – кричу. – Есть кто?»
Тишина.
«Спрятался», – думаю. А на душе тревога, пятка так и зудит, так и зудит, сил нету. Чует вора. Включил везде свет, ищу… Поискал, походил – никого нет. Ага… Потом, значит, только из кухни выходить – что-то ка-а-ак вдарит по голове! Энциклопедия эта… Ага…
Тут уже ни Наташа, ни Алеша, а за ним и Лариса сдержаться не смогли: грохнули разом, представляя, как бедный Миша получил энциклопедией по голове. Смеялись долго, до слез; Миша в это время растерянно и наивно улыбался.
– Ага… – продолжал он наконец. – Энциклопедией этой… Умная штука, крепко бьет… – Миша потрогал свою голову.
И снова все засмеялись.
– Ага… У меня, значит, искры из глаз, а он мне бух в поддых. Книгой этой…
– Ну и Шурка! Ой, не могу, не могу!.. – заливалась Наташа.
Миша потер кулаком нос, криво улыбнулся, вспомнив, что тогда ему было не так сладко.
– Ага… Он, значит, за печкой спрятался, на выступ наверху встал и стоит. Ждет меня… Колотнул раз по голове да вниз, в поддых, добавил. Выходит, падать пришлось. Я и падаю… Ага…
У Миши на лице было такое наивное, добродушное и в то же время оторопелое выражение, что не смеяться было невозможно.
– Ага… Упал. А потом как схватил его за ногу и давай с ним драться…
– Это с Шуркой-то, с Шуркой!.. – все смеялась Наташа.
– Ага, с ним… с Шуркой этим… Ну уж, дал ему разок! Ага… Деру его, деру, а он молчит. Ага… Ну, не деру, а так. Связал ему руки вот ее пояском, – Миша кивнул на Наташу, – оттащил в маленькую комнату, бросил на кровать:
«Лежи, – говорю, – ворюга!»
И сам сел рядом на стул. Ага. Отдыхаю. Тяжело дышу.
«Сам ты ворюга», – говорит мне.
«Я-то не ворюга, – отвечаю. – Я по чужим квартирам не лажу».
«Я тоже не лажу по чужим квартирам, – говорит. – Это ты лазишь».
«Да это я за тобой полез. Тебя поймать. Понял, вор?»
«А я тебя хотел убить. Потому что ты вор, а не я».
«Ага, говорю, хитрый больно. С тобой и правда вором сделаешься. Не выйдет! Вот в милицию отведу, там тебе расскажут, кто вор. Отец придет, задаст тебе взбучку. Ага. Если еще в тюрьму не посадят. Ты кто такой? Кто у тебя отец?»
«Я-то знаю, кто я, а вот ты кто такой?»
Долго мы так с ним говорили. Ага. Потом начал он хитрить. Это я так думаю.
«Вот Алеша придет, – говорит, – задаст тебе. Самого в милицию отведет».
«Во-во, пускай побыстрей приходит, – говорю, – дело есть. Новый год справить. Ага. Да вора на руки сдать».
«Алеша тебе и за «вора» даст! Съездит разок – будешь знать!»
«А он кто тебе, Алеша-то? – усмехаюсь я. – Брат, сват, может?»
«Смейся, смейся! Как раз брат и есть…»
«Вот-вот. То-то я помню твою рожу. Не раз видал, как по магазинам шастаешь, бутылки сдаешь. Ишь нашел себе брата! И откуда только такие братцы берутся? С неба, может, свалился?»
«Из Свердловска свалился!»
«Ого! Далекие края. Только что-то не слыхал, будто у Алеши братья есть. Ага. Не слыхал. Нету таких. Ну, и как изволили добраться? На своих двоих?»
«Ох, и дурак же ты», – говорит мне и вздыхает.
«Ага. Я-то дурак. Зато ты больно умный. По чужим квартирам лазить. Грабить под Новый год».
«Не грабил я. Сказано – к Алеше прилетел. На самолете. Из Свердловска. Понятно?»
«Ага, – улыбаюсь, – как не понятно. Еще бы. Все понятно. Какой самолет-то?»
«ТУ».
«О, даже «ТУ»? Ну и как тебе его винты? Ничего, а?»
«Винты! – презрительно фыркнул. – Нашел кого ловить на удочку. Винтов целых двадцать – и все с крылышками. Развязал бы лучше руки».
«Спешу и падаю, – говорю. – Ага. Чтоб снова энциклопедией вот этой получить? Нет, брат, научен горьким опытом. Ага…»
Ну, а что было дальше, вы знаете… – махнул Миша рукой.
– Да ведь Лариса-то не знает! – воскликнула Наташа. Но видя, что Мише не хочется больше рассказывать (дальше неинтересно для него), продолжила рассказ сама: – Мы с Алешей, – Наташа посмотрела на Алешу и улыбнулась, – вернулись на дачу только-только к двенадцати. Новый год на носу, а нам грустно. Мне даже страшно, потому что телеграмму получили, а встретить Шурку опоздали, телеграмма поздно пришла. «Где он теперь? – думаю. – И доберется ли до нас сам?» Все-таки никогда в Москве не был, первый раз из своего поселка уехал, а тут из аэропорта нужно добраться до города, найти Казанский вокзал, – а что именно его искать надо, он еще и не знает, – сесть на электричку, доехать до Отдыха и прочее. Алеша подбадривает меня: ничего, найдет, парню не семь, а, слава Богу, уже двенадцать, он вообще сорвиголова… А мне еще потому грустно, что, встреть мы Шурку, можно было сразу поехать к нашим в Москву – нас ждали, а теперь придется весь Новый год проторчать вдвоем на даче и ждать, приедет Шурка или нет, найдет нас или нет. Да если даже и смог бы нас найти, то как нас теперь искать, когда уже ночь, темно? Вот такие у нас думы… Ну а дверь открываем – и что мы видим? Мы видим, – вспоминая, Наташа снова начинает смеяться, – на нашей кровати, связанный по рукам и ногам, спит Шурка, а рядом на стуле посапывает Миша! Ох, и смеху же было, когда они, проснувшись, начали наговаривать друг на друга… Я прямо чуть по полу не каталась!.. Вот он у нас какой, этот Миша. – Наташа ласково взяла его руку и положила на стол, чтобы не теребил свой нос.
…Поздно вечером Алеша с Наташей проводили Мишу домой. Возвращались на Остужевскую; вдруг Наташа вспомнила еще один смешной эпизод. Однажды, тоже зимой, Миша свалился в колодец. Они слышат: Миша кричит, а откуда – понять не могут, еле догадались. Подбежали к колодцу, заглянули вниз, а оттуда к ним засветились таких два жалких и перепуганных глаза, что мороз по коже прошел. Свалился Миша туда, пробивая лед палкой: наклонился над колодцем, не рассчитал удара, лед проломился, и Миша полетел вниз. Утонуть было невозможно – колодец был широк, лед толст, а лунка в диаметре чуть больше ширины ведра, но и выбраться наверх Миша тоже не мог. «Вот когда я вспомнил, что в школе надо было по канату лазить, мышцы наращивать. Пригодилось бы теперь», – рассказывал Миша позже.
Теперь смеялись над этим – и Алеша, и Наташа. И вдруг… Бывает, что вот делаешь что-нибудь, совершенно уверенный в своей правоте, но неожиданно что-то пронзит тебя: «Как же ты об этом-то не подумал?!»
Так и с Алешей: смех ему показался вдруг обидным для Миши, хотя его и не было рядом.
– Как странно все-таки, – сказал Алеша, остановившись посреди улицы. Но сказал словно для самого себя.
– Что? – не поняла Наташа. – Что он упал в колодец?
– Не это… – опять словно для себя одного, но как будто уже недовольный напоминанием Наташи, пробормотал Алеша. – Другое…
Он подумал, что вот Миша чуть не вдвое старше их, у него семья, жена, двое ребятишек (а всего этого словно нет, по крайней мере – другие этого не чувствуют), но живет Миша, словно должен что-то даже Алеше с Наташей, – и это теперь особенно поразило Алешу. В самом деле, не их ли ради – чтобы угодить им, помочь и тому подобное – разбивал он этот лед и нечаянно свалился в колодец? А ведь это могло кончиться печально, а не смешно. Или вот снежная баба, что это? А уголь? А дрова? Где-то все это нужно было достать и привезти. А то, что, никого не спрашивая, Миша на их даче всегда старался расчистить снег, принести воды в дом, наколоть дров, позаботиться о газе (баллон стоял на улице)? Что это? Или то, как он самоотверженно, хоть и смешно, «защищал» дачу от Шурки? Что все это?
И вот теперь, на Восьмое марта, приехал поздравить Наташу, подарки привез. Легко сказать «раб» или «добровольный раб», ибо, так сказав, уже словно бы снимаешь часть вины, которую чувствуешь перед этим человеком, но не очень ее понимаешь. Уже то, что Миша «преклонялся» перед ними, Наташей и Алешей, хотя они совершенно того не стоили, раздражало теперь Алешу, злило. Это была злость на самого себя…
…Павел Петрович, проходя как-то по коридору треста, заметил в одном углу, в кресле, пухленького и лысого человека; назвался он Мишей. Оказалось, Миша приехал в Москву «попытать счастья» (до этого с семьей он бывал на Дальнем Востоке, Урале, в Казахстане), но пока счастье что-то не шло в руки: устроиться в Москве с жильем, квартирой, пропиской было очень трудно, а может, даже и невозможно. Об этом, рассказывая, Миша говорил охотно, с интересом, как-то странно, наивно и добродушно улыбаясь. Что-то в Мише поразило Павла Петровича, и он вдруг проникся к нему симпатией. Павлу Петровичу показалось, что Миша и он – родственные души, хоть и разные по полету птицы: Павел Петрович – зам. начальника крупного строительно-монтажного треста, а Миша – никто. Кроме того, кому когда-либо не хотелось вдруг «осчастливить» человека – так просто, от широты души, от хорошего настроения, оттого, что ты – можешь, а другой – нет?
Павел Петрович сделал для Миши все: устроил на работу строителем, прописал, на зиму предоставил его семье свою дачу, а летом, ближе к осени, Миша справил новоселье в Жуковском – чудом или не чудом, но трестом ему была выделена однокомнатная квартира со всеми удобствами. Так у семьи Павла Петровича появился «добровольный раб» Миша, которого неслыханная доброта Павла Петровича – откуда? за что? – не только поразила, но обожгла; теперь, стараясь всеми своими действиями, всей своей жизнью выразить признательность и благодарность Павлу Петровичу, Миша разбивался в лепешку, чтобы угодить начальнику и его семье, и не только не чувствовал тяготы своего положения, но, наоборот, был полон готовности вечно оставаться «рабом». В доброте своей души он был, возможно, и велик, но наивен; ему и в голову не приходило, что за хорошее дело благодарить «вечно» также безнравственно – особенно со стороны тех, кто принимает эту благодарность, – как безнравственно казнить человека во всю его жизнь за один промах. Впрочем, дело было не в Павле Петровиче – он был по природе своей добрый человек, недаром он почувствовал в Мише родственную душу, – дело было в Лидии Константиновне. Насколько сама она была не способна на добрые дела, настолько не могла пропустить случая, чтобы другие делали для нее добро бесконечно. Уж она-то не упускала ни одной возможности, чтобы не воспользоваться помощью Миши, но так как помыкание им она осуществляла через Павла Петровича (Павел Петрович был безвольный человек; доказывать что-то и тратить на это огромное количество энергии, а затем терпеть все-таки поражение так ему надоело, что он смирился со своей участью и плюнул на все, чего касалась рука жены), то поначалу Алеша чувствовал раздражение лишь против Павла Петровича. Затем все понял; поняв, невзлюбил Лидию Константиновну, а к Павлу Петровичу проникся чувством глубокого презрения…
Вот о чем теперь думал Алеша, возвращаясь с Наташей домой.
– И самое странное, – продолжал Алеша, – что мы совсем свыклись с мыслью, что все это нормально: Миша приехал! Миша сделал! Миша поздравил!..
– Ну, приехал! Ну, поздравил! Что в этом?
– Вот-вот… Так и Лидия Константиновна с отцом твоим рассуждают. А чего это тебя поздравлять? Или почему это он тебя поздравляет, а ты вот не поедешь Люсю, его жену, поздравить?
– Ну, опять за рыбу деньги… Приехал человек, поздравил, посидели, выпили, поговорили, все хорошо – так нет, тебе опять что-то не так… Я смотрю, тебе только и хочется ругаться. Все не так, все не по тебе…
