скачать книгу бесплатно
– Хотелось бы верить, что он не выносил свои разработки дальше закрытой лабораторной секции.
Пресвятой потягивается так, что хрустят суставы. Синяя рамка на его лице похожа на свечение молний – синие разряды летят во все стороны, их траектории так же фантастичны, как и скачки его улыбки. Рука зарывается в волосы, тянет и выдергивает – то пучком, то по одной волосинке за несколько минут. Мрачное недоумение от того, что такие простые движения требуют столь сложного разгона.
– Он ведь просто изобрел грязную воду!
– Воду, вызывающую безумие, – поправляет его Смоль, – Эссенцию зла, mortua aqua. Чем раньше мы зароем её в землю…
Пресвятой хмурится. Барабанит пальцами по столу, словно отбивая то, что ему предстоит сказать:
– Нет.
– Нет? Но ведь у тебя и выбора-то нет, Ретт. Заблудшая душа просто вынуждена ввериться демону, вот и всё.
Пресвятой скалится. Нет, не обязан. У него есть куча консервированных детей, которых он спас от участи стать разносчиками этого самого зла. Через несколько лет они перестанут быть проклятыми на всю голову и смогут спасти мир от любой напасти. Если его не станет, кто поручится за них? А тёмная вода всё стекает ручьём по бумагам и схемам, на пол и на кресло, миллион ответвлений, ноль вариантов спасения. Можно поджечь мост в надежде на то, что вода придет на помощь огню, но, люди, каждый из вас – горящий мост, и завтра вы превратитесь в пепел, а огонь, чье тепло вы носите с собой, умчится от вас, да не только от вас, от всей Вселенной. Среди десять миллионов смеющихся мартышек, каждый пятый – грустная плачущая лиса, прячущая глаза, потому что за плечами у нее всегда стоит один и тот же неотвязный вопрос: «куда же делись те, кто шли с нами рядом?» От прошлого нас отделяет всего лишь тонкая перегородка, но из- за нее пахнет медицинской хлоркой, и сквозь нее не пробьется ни одна ласка, ни одно прикосновение, ни одна радость.
Можно всё сломать, взорвать, перестрелять. Пансион Гамильтон Хиллз отмечает свой выпускной, но один из его учеников, богатенький сын мэра, падок на розыгрыши и ничем не брезгует, чтобы было весело. Даже если это означает, что гостей на вечеринке придётся выжимать, как тюбик зубной пасты, до кровавого месива на кончике бамбуковой щетки. Это путь к множеству новых смертей, но за этот путь проголосовала сама природа.
Где-то на том конце города бьётся в истерике Нельсон Нэш, это как две сплетающиеся змеи на месте его сердца, своим душевным криком он мог бы надуть парус, вывести себя из штиля, но не может, никак не может понять, почему он сделал это, почему он так поступил со всеми?
Сначала он думал, это правда какая-то шутка, может быть их всех разыграли и вот сейчас кто-нибудь войдет и объяснит им, лично ему, что нет, моторный рокот случившейся трагедии в его ушах лишь пустой звук, мираж, но никто не входит, никто ничего не объясняет, родители отбирают у него телефонный справочник, потому что он лихорадочно листает номера, пытаясь дозвониться до мертвых, но мертвые не хотят говорить с ним, потому что он не пришел тогда на ту вечеринку, потому что он всех блять подвел, какой же он сраный ублюдок, и все повторяется заново, в груди от этой боли разрывается сердце, почему он просто не умрёт от неё и не оставит это все позади, почему мне так больно сейчас, зачем доставать этот камень со дна грязной лужи?
Нельсон не может смотреть на людей, не думая, что они исчезнут за поворотом, и их застрелят в затылок или задушат петлей, а потом их трупы сфоткают и выложат в соцсети под хэштегом #сраная_смерть. Он не понимает…
Он учился с Нилом на одном курсе, бок о бок, он читал его конспекты, лежавшие на разложенной ради такого случая кровати, оставлял надписи в его дневнике, а он обоюдно рисовал в дневнике Нэша. Подросток смотрит на эти листы теперь, и я не видит ничего, что могло бы натолкнуть его на хоть какое-то понимание, но агрессия, подобно фонтану боли, бьет в висках, и он ни в чём не виноват, на всем белом свете не было никого добрее него, но он помнит то утро и как Нельсон ему говорил, что он ворошит прошлое, чтобы упиваться им потом, мог ли он как-то подтолкнуть его к действиям в этом направлении?
– Прости, ты…
Нельсон не закрыл дверь в комнату, Нельсон не закрыл дверь в свою жизнь, бумажная лодка намокла и протекла, он просто смеется. Плевать на все, он только что узнал одну простую истину – агрессия не конструктивна. Ему нужна бумага и ручка, и он создает новую страницу, переделывая жизнь другим способом.
– С тобой хотят поговорить сотрудники полиции.
– Потому что считают меня причастным к той вечеринке тоже?
– Нет, совсем не поэтому, – отец испуганно пятится от гнева, гнев Нельсона натягивает железную цепь, удерживающую его на месте. – Если бы это было так, то тебя привезли бы в полицейский участок, сразу же!
– Ну ссорян, я не умею читать чужие мысли. Если бы я умел, наверное, я бы…
Он не плачет, но поскуливание все равно рвется из его плотно сжатых губ, они похожи на металлодетектор, он понимает, что если он сейчас не удержится, то его тело возьмет и прямо на глазах отца захлебнется собственным воем, чугунный вой, выбор хищной рыбы в том, чтобы съесть мальков и затаиться в иле, в иле объятий своих родаков, под камушком своего безопасного дома, но может ли в Орхолте, да и во всем мире быть хоть одно безопасное место после того, что произошло, грянуло, рвануло вчера, в одночасье, повисло в памяти каждого куском кишки, неряшливым куском ваты, которую надо либо выколупать окончательно, либо зашить обратно в себя.
И Нельсон выбирает первое.
Копы провожают его в машину, вероятно едут в полицейский участок, и больше всего он боится, что у него будут спрашивать «почему» в унисон с его цепными черепными псами. Наверное, об этом уже пишут в газетах.
Заголовки «УЖАС И СТРАХ В ОРХОЛТЕ, ВЕЧЕРИНКА ВЫПУСКНИКОВ ПРЕВРАТИЛАСЬ В МАССОВЫЕ ПОХОРОНЫ».
Наверное, обсуждают что все были одинаково равны, пьяны, и все переросло в поножовщину из-за какой-нибудь девки. Наверное, нет правых, нет виноватых, нет даже разницы, кого убили первым. Нельсон не знает. Листы с написанным мной в спешке, в комнате, он продолжает сжимать в руках до побеления костяшек, как будто они попали в капкан его пальцев, и он больше никогда не отпустит их на волю, о да, он чувствует себя как настоящая западня, как унылый капкан. Сейчас все люди равны, все вокруг умирают, и Нэш даже не знает, что лучше – иметь тысячу жизней с одной судьбой или одну жизнь с тысячей судеб?
[Временная Капсула]
– Как вы знаете, мистер Нэш, произошла трагедия – все ваши одноклассники, выпускники Гамильтон Хиллз этого года – погибли. Вы единственный, кто остался жив. Сейчас вы в реабилитационном центре, потому что мы не могли оставить вас в беде одного. Правительство Орхолта переживает за каждого, кто пострадал от морального вандализма, кто имеет дело с руинами своего прошлого, настоящего и будущего.
Ключевое тут – я знаю, но сделать что-то и все исправить – я не могу. Я не могу ни наладить жизнь в этом кошмаре, ни найти сил и способностей, чтобы бороться с тем, что произошло. Мой бывший одноклассник был участником массового убийства. Мой бывший одноклассник фотографировал тела, вместо того чтобы предать их земле. Моему однокласснику было плевать на морально этические нормы, на память своих жертв и реакцию прессы, на общественное мнение… Он сделал фотоаппаратом то, что называется вандализмом и старался насладиться плодами собственного поступка, не думая о последствиях. Это хуже, чем ______________вставьте сюда ваше слово___________________.
– Когда меня выпустят?
Кажется, некоторые вещи повторяются, как костяшки домино. Вопрос перешел в разряд постоянных, и следующая фраза доктора была ритуальной:
– Вы не знаете, кто вы, но…
– Я знаю, кто я.
– Простите? – доктор моргает, пытаясь переварить эту реплику. – То есть как? Откуда вы можете знать? Какие-то социальные маркеры, документы?
– Вы только что назвали меня мистером Нэшем.
Его глаза начинают бегать, как тараканы в банке. Он опускает взгляд на свою руку, словно ищет у себя на запястье какую-то табличку с обязательной надписью, из которой следовало бы, что делать дальше. Поднимает глаза на мое лицо и произносит с прежним панибратским чувством:
– Мы вас просто так не отпустим. Вы… Вы не готовы! Вы слишком мертвы! Мало того, вы абсолютно не настроены на тот образ жизни, которым стремитесь жить!
Моё уютное и теплое превратилось в пекло, и от того, что мои лицо и шея пылают, мне делается смешно. Я нервно трясу головой. Нет, я не мёртв. Могила – пустой звук, испорченная песня и смерти нет, а есть рассеивание и утечка данных. Я – утечка данных. Синий экран, п е р е з а г р у з и т е меня.
Кто-то пустил нас по дорожке мифов, сто лет притворства за одну треклятую ночь, от интуитивно понятного интерфейса к интерфейсу интернациональному, плодоносному, за который нам никогда не будет стыдно. Десять тысяч мигрантов в интернет, и лет через пятьдесят это маленькое лирическое государство, пёрышко в клюве лисы, окажется политиком всех времён и народов.
Я слышу звуки паники за дверью, монотонное голосовое покаяние, разноголосицу испуганных слёз и причитания. А мы оба с мозгоправом сидим, и наши отражения друг в друге слились в несчётные дубликаты, похожие на игральные карты. Я вдруг понимаю, что сижу прямо напротив себя – только меня старит второй подбородок, и глаза меня разочаровывают.
И Чед Фримен закапан в одной со мной палате.
И Чед Фримен закопан в одной со мной могиле.
И все остальные… Все. Интернет деформирует всех нас, нельзя доверять мнению этого texty source.
– Скачанное и инсталированное дитя, – качает головой врач, делая неутешительные пометки в блокноте. – Ещё никогда за всю историю человечества не было такого количества злобных, неисправимых и неприкаянных, таких разных и несчастных, таких непохожих и асоциальных. Они так нетерпимы к самим себе, так дорожат своей индивидуальностью, так хотят быть героями какой-то книги, что рано или поздно книга напишет сама себя, потому что ни один нормальный автор за такое не возьмётся.
[неопознанный системой рассказчик]
Я разеваю рот, словно вытащенная на берег рыба, и обнаруживаю, что в темноте я вовсе не тону, а наоборот, ощущаю какой-то дикий прилив сил, и душа не цветочек ромашка, даже не календула, вообще не ботаника, а психологи не цветоводы, и мы не в одном поколении трудились над этими потемками, ища чем осветить свою миссию и земной путь, а теперь Нельсон говорит мне о том, что и я не смею пороть горячку и терять ни минуты. Господи, какой кайф, в голове словно вспухает горячий маргарин и струится по жилам…
– Уйти из Гамильтон Хиллз?
Чед Фримен, он же – Провокация – эти волосы-многоцвет, обросшие спецэффектами метахьюманы, и его тусклый взгляд, и прочие моменты, о которых хотелось бы забыть, но которых я не в силах перебороть…
– Уйти сейчас? Вы оба сошли с ума, – говорю я. – Куда нам уйти, скажите на милость? В какую сказочную страну?
Нельсон Нэш смотрит на меня, как на умалишенного. Полцарства за сигарету, но сигареты кончились. Вместе с носками, носков на мне тоже нет, словно носки унесли на сувениры, я вещь популярная, носочный эксгибиционист хренов, у меня на носках кстати была надпись «в будущем не нуждаюсь,» потому что ваше будущее это не дорога, это свистопляска на выживание, это прокладка черепов в брусчатку мегаполисов, и если вы беретесь это все обсуждать, то обратную связь от меня не получите – ни в глазах, ни в делах. Я знаю, что говорил не очень понятно, но важен сам смысл сказанного. Уйти сейчас? Нет, это было бы слишком просто. Это было бы не по-американски. Мы ведь может взять себе хваленое американское самомнение, а не только шмотки уровня секонд хенда? Американское самомнение почти как пистолет в кобуре.
– Сейчас, сейчас, сейчас, – Капкан нервно трясет головой. – Мы должны уходить, это место не настоящее, оно просто подделка, дно реки, грязевой котлован, нас поместили сюда для… Мы должны уйти, а потом все исправим, но нужно уходить сейчас.
– У тебя есть доказательство, что мы действительно в итеративной реальности, часть эксперимента? – деловито спрашиваю я, мои руки дрожат, потому что соль привычек, сахар тревог, который есть на любой стадии человеческих отношений, сгущается, ты не дома, ограничься тремя ложками, три ложки – достаточный аргумент, да-да, теория ложек сопутствовала и моей жизни тоже.
– А ты не замечаешь, что происходит вокруг, Флюгер? – Провокация говорит короткими фразами, даже не вопросительными, а утверждающими.
– А что происходит? Мы учимся, мы заняты важными и сложными вещами, все спокойно.
– То есть сюрреализм происходящего, такие вещи, как межфилиальный вакуум, в которой мы вращаемся, – это тебя устраивает?
– Только вы двое, да еще парочка человек считает, что происходящее не подходит под набор параметров реального мира. Что это театр абсурда. Наша жизнь театр абсурда, суета сует, а вы смутились только сейчас, – подвожу вердикт я, понимая, что разговор принимает опасную орбиту.
Кажется, моя интуиция снова обманула, мне не надо было ее слушаться. Наблюдаешь за тем, как дом превращается в пепелище. Ищешь оправдание? Давай, Гаррисон, позови Картера, ведь Картер – это остров добра в морях зла и горя.
Красивый флакон с надписью «любовь к ближнему» по факту оказывается наполнен кислотой ненависти, и что такое доброта как не боязнь возмездия со стороны того, с кем ты общаешься? Я скажу тебе поддерживающие слова, а ты не бей меня, пожалуйста, по лицу, это бывает очень больно. Я поглажу тебя по спине, а ты не наорешь на меня и не добавишь, что я мямля, неприспособленный человек, неумеха, у которого нет никакой практической ценности. Я дам тебе воды, а ты не нальешь мне яда, даже если я тебя об этом сам попрошу. Все эти годы, каждая минута моей жизни, каждый атом сознания, а я… Я даже не понимаю, что делаю… Что ты делаешь, Флюгер, вернее будет сказать, почему ты НИЧЕГО не делаешь?
– Мы должны собрать учеников, – продолжает Провокация, – Во что бы то ни стало. Теперь это вопрос жизни и смерти. Теперь это очень большая проблема. Мы не можем оставить их в этой музейной экспозиции, нам нужно вернуться в Орхолт, к своим родителям и многому другому.
Почему ты никак не прозреешь, почти никто не прозреет, нам некуда идти и некому рассказать обо всем этом. Единственный крик, который нам позволили наши родители, который нам позволила наша жизнь – это крик, который мы издаем при рождении, а затем нас учат тому, что кричать это максимально неестественно, что это удел животных, животных, которым не хватает света, не хватает воздуха, не хватает еды, а ты живешь в счастливой семье, что тебе надо? И даже на исповеди ты должен шептать, чтобы тебя не услышали – «мне стыдно», «мне стыдно за то, что я делаю», «мне стыдно за то, что я живу».
Вы ведь помните, что мы не слышим Бога? Он говорит исключительно книгопечатной продукцией и нашими устами, но тут же нам говорят – язык наш – это друг дьявола, и хорошо нам известны последствия даже одного произнесенного нами слова. Фатально, вода размножается каплями, а слова – пачками, какими бы убедительными они не были. Ты спросишь меня – почему же ранит то, что неубедительно по факту, и я отвечу тебе, что земля рада солнцу, растение радуется солнцу, но какой цветок рад солнцу, когда он увядает от засухи?
– Ты не вдохновляешь меня кого-то собирать и что-то им объяснять, Чед. Я не вижу никакой панической инициативы в том, что происходит. Вам бы обоим по Зотиту и баиньки.
К нам не подключается никто, никто из тех, кто присутствует в школе.
Картер Уилсон отказывается бежать, потому что мама не ждет его с распростертыми после Гамильтона, если только это не выпускные экзамены, а разбивать ей сердце он не хочет.
Шито-Крыто? Родители Дилана Донована обнулились на фронте, он сирота, и в Орхолте с ними умерло все, что когда-либо было ему знакомо.
Катафалк, Каден Уильямс? Я оставляю гробы без комментариев, но с телами внутри, пусть хоронится как хочет.
Шредингер? Рэндалл почти был согласен к нам присоединиться, но потом сказал, что его сверхспособности не позволяют ему сбежать, он всегда будет одной ногой в воздухе, но никогда – в могиле.
Пружинка? Блэйк Кэмпбелл сын отребья, маньяка, и он питается нашей скверной репутацией, от которой даже у Дьявола чешутся руки, сыпь на его лице, а он может проглотить все, как факир – нож.
Кто еще? Цетоил Криви? Он мнит себя инопланетянином с планеты, которую я уже пропустил через память и сердце, ему если бежать, то только в другую галактику, по диаметру не меньше нашей.
Алан Ретт поддерживает только геноцид в своей голове, в его утопической вселенной кролики в белом фартуке мясника продают человеческое мясо с прилавка за шесть пенсов.
Аавия не бросит Фейрвью, взращенное им болото, топь, должна же быть в нем хоть капля жизни?
Цекус Вендт, Спидозник? Да он религиозный скунс, и с утра ни черта не соображает… У него вечное «мам, мне ко второй, отстань», вот бы нам таких всадников апокалипсиса.
– То есть, в итоге ты просто не позвал никого, потому что в уме всех вычленил и вычеркнул? – уточнил Провокация, словно желая удостовериться, что его собственная мысль не была упущена. – С ума сойти…
– Именно так и работает жизнь, – немедленно отзываюсь я. – Никому не нужен ключ к дверям, ведущим к счастью.
– Никто, блять, не хочет доставать этот ключ из печи, со дна реки или куда ты еще его пихаешь, мизантроп хренов! – взрывается наконец Капкан. – Ты закапываешь своими руками ключ в землю, чтобы избавить нас от необходимости его доставать! Ты же никогда ни к чему толком не готов, тихоня! У нас аспидовая ситуация, а ты о каком-то ключе вылизываешь язык, иди съешь сахарную стекловату из парка аттракционов, клоун недоделанный…
И если бы агрессию можно было бы переписать в конверт, то письма бы лопнули от злости, не дойдя до нужного адресата, но нас, похоже, самих взорвало в самом зародыше. Молча переругиваясь, мы начинаем искать дверь, идущую наружу из пансиона, но не можем найти. Аавия все же снисходит для нас, и говорит, что должна быть кнопка, которую нужно нажать, и Провокация сразу же начинает перечислять – это может быть голосовое управление, рычаг, педаль, почему это должна быть кнопка?
– Кнопка просто удобна, – вздыхает Удушье. – Даже в умных домах на каждой вещи есть кнопка, потому что если твой умный дом не захочет отключать газ, то кнопка спасет положение. И вообще, что за оргии без кнопок?
Меня не устраивает то, что мы можем найти кнопку и просто выйти отсюда, по сюжету должно быть какое-то приключение, итоговая мораль, как важная поддержка и взаимовыручка, именно так мы должны закончить своего героя – с трудностями, бурей и натиском, забираясь ползком на колючую проволоку, а не выходя через дверь, в какую попало дверь, которая открывается какой попало кнопкой, это неправильный подход к сюжетному построению и превращению момента в опыт. Поэтому я безапелляционно заявляю:
– Никакой кнопки.
– Но я уже нашёл кнопку! – продолжает настаивать Аавия, нажимая на ЧЕРТОВУ КНОПКУ, КОТОРАЯ ОЖИДАЕМО НЕ СРАБАТЫВАЕТ. НЕ СТОИЛО ДАЖЕ ПЫТАТЬСЯ.
– Вообще-то кнопка, открывающая двери, может быть на теле любого из нас, – Провокация смотрит на меня, – Единственная и неповторимая. Человек – это ключ к свободе, человек сам по себе железное недоразумение, наши мышцы состоят из нейлоновых нитей, а мысли ничто иное как сперма.
– Мы никого не будем вскрывать, – отрезает Нельсон, – Даже не мечтайте. Кончайте ныть и давайте обыскивать холл.
– А может просто спросим у автоматона на стойке, как открыть дверь?
Мы переглядываемся. Идея гениальная донельзя, мы никогда не обращались к Гамме, стальному богу современного интерьера, за советом о том, как нам выйти из Гамильтона.
– Гамма, – Аавия опирается на стойку, тесные черные брюки стесняют ему движения, и он заметно прихрамывает, – Гамма, помоги нам найти свет, посвети нам своим огоньком, хорошо? Я обещаю вернуться, я не брошу тебя здесь, ты одушевленная часть моего мозга, а я твоя нервная клетка.
Автоматон за стойкой наклоняет голову вбок, скрипучий голос отзывается дребезжащим эхом, слоном в посудной лавке:
– Вы можете идти. Только мёртвые рыбы плывут по течению.
Стены Гамильтона сдергивает, словно простыню с веревки, они падают и обрушиваются на наши головы, но раньше, чем произойдет удар – стены тлеют, тают в огненном вихре. Мы остаемся одни на бетонной площадке, где нет ничего, кроме как щита, так знакомого нам всем надписью:
«Добро пожаловать! Частный пансионат „Гамильтон Хиллз“. Сохраняем постоянство ваших подростковых умов и сердец с 2022 года!»
Нам нужно было добраться до города любой ценой, по памяти, на ощупь, как привидениям, но добраться. Мы снова поссорились – как нам следует представляться тем, кто согласится нас подвезти, должны ли мы говорить честно или врать о чем-нибудь правдоподобном. Чед был на своей волне, поэтому в сердцах пробормотал:
– Аавия, загипнотизируй машину, ты же по этой части?
Удушье поморщился, но промолчал. Спорить с Провокацией в такой ситуации было бы весьма опрометчиво, хотя ответственность хотелось разделить на всех поровну.
– Там едет мусоровоз, – я прижал ладонь козырьком ко лбу, защищаясь от чрезмерно яркого солнца, но оно светило не снаружи, оно светило внутри меня, – Остановим его? Нам не плевать, на чем ехать?
Нам было плевать, мусоровоз в принципе был единственной машиной, которая не летала – с весом пожухлого бытия в кузове, крылья расправить сложно, даже если эти крылья из металла и резины. Интересно, куда он направлялся? Был ли здесь полигон, ядерное захоронение, свалка за Орхолтом или еще что-нибудь такое, о чем мы не знали? Аавия притормозил нужную нам машину (электрического скарабея, если говорить буквально) движением руки, к которому приложил силу технопатической мысли, и мы, со свойственным нам всем энтузиазмом устремились к ней наперегонки. Проблемы продолжались, светофор продолжал показывать красный цвет всем нашим планам – в кабине никого не оказалось. Нет, мы слышали об удаленном управлении машиной, да и автопилот был теперь почти в каждой модели, но отсутствие людей помимо нас на этой дороге, действовало угнетающе. Капкан неуверенно замялся, но Аавия, который наконец доплелся, оттолкнул его в сторону и полез к приборной панели:
– Мы вызовем кого-нибудь на радио или хотя бы проверим наличие живых на волне. Нет смысла ехать в город, если там…
Он замолчал, пауза была длинной и печальной, но важной. Были ли живы наши родители, ждал ли нас хоть кто-то по ту сторону школьной парты? Если у наших предков была чаша терпения, и она время от времени переполнялась, то в наше время мы скорее имели бутылку из-под газировки для своего терпения, и крышка сидела слишком тесно, и мы не могли по-настоящему прислушаться к содержимому этой бутылки.
«Новости Орхолта на пятое сентября сообщают, что город снова снизил демократические отношения с… оседями… По непроверенным сведениям, в городе был устроен преизбыточный праздник в честь открытия сомнологического филиала Биологического Пато… Завтра представят отчеты…»
– Интересно, интересно, – Удушье нахмурился, – Политический канал города жив, но обстановку это как-то не разряжает. Филиал Биологического Чего?
– Может быть они имеют в виду Био-патоморфологический Институт? – Чед почесал свой конопатый нос, – Мне казалось, они закрыли его, лишив финансирования. Разве это место не было заброшено… Черт, оно просто холодом в позвоночник теперь вливается, услышанное.
.
– Оно ОПРЕДЕЛЕННО было закрыто, – подтвердил я, – Сотрудников вывезли на другое предприятие, им даже остаться в городе не разрешили, настолько все было засекречено. Хотя может их вывели во двор и расстреляли, а нам для отвода глаз придумали «перестановку научных сотрудников в пространстве».
– Мы все не влезем в кабину, тут место только на двоих, – у него, у Чеда, сейчас интонации в голосе были максимально доверительными, словно он объяснял самой умной собаке прописные математические истины. Кому-то предстояло ехать в кузове, нагруженным мусором, и я бы не стал тянуть жребий зная, какое расстояние существует между нашими интеллектами, что синий цвет, который я люблю и которым я рисую, никогда не станет тем же синим цветом, который любит Аавия, и которым он рисует на холсте.
