Тысячелетник

скачать книгу бесплатно

Тысячелетник
Андрей Бауман

Дебютная книга стихов Андрея Баумана представляет собой движение к целостной картине европейской истории: от ее греческого истока через христианское обновление мира к катастрофическому опыту последнего столетия, достигшему предельной интенсивности в мировых войнах, концлагерях и новейших конфигурациях террора и ставшему определяющим для русского культурно-исторического космоса. На протяжении всей книги происходит интерпретация осевых векторов европейской поэзии, обретших воплощение у Данте, Гёльдерлина, Рильке, Мандельштама, Целана, Элиота, и ключевых маршрутов западной философской мысли. Но главная новация автора «Тысячелетника» – возрождение языка богословских и литургических текстов как одного из оснований для современной поэтической практики. Неоплатонический словарь, переосмысленный Дионисием Ареопагитом, каппадокийцами и Максимом Исповедником, опыт сирийских гимнографов и рейнских мистиков становятся тканью новой стихотворной речи, которая достигает кульминации в описании крестного пути Христа и Его непосредственного присутствия в современном мире после Катастрофы.

Андрей Бауман

Тысячелетник

Поэзия

Становящийся словом – обнажается от себя.
Становящий слово – впервые рождает и рождается в сущих.
Слагающий стихи
говорит ради тех, в тех и во имя тех,
чей голос отрезан от слуха и языка:
говорит от имени
всех погибших и всех заключенных в молчание.
Он говорит ими,
а они – им.
Первое в нем – прославление,
второе в нем – оплакивание.
Всё в нем – пересозидание,
и всё в нем – сберегание.
Слагающий стихи
хранит мир
и объявляет мир
сущим.
В его гортани и пальцах
всё – впервые,
всё – в последний раз
и всё – неизменно.
Непоправимый дар дыхания
нарекает имена,
вовлекая их выстоять против забвения.
Слагающий стихи есть стяжение и взаимность
между небом и пеплом,
между живыми и мертвыми.
Они – его вещество, его рождающая земля,
он – их кровообращенная речь.

    5 ноября 2010

Андрей Бауман родился в 1976 году в Ленинграде. В 1998 году окончил философский факультет Санкт-Петербургского государственного университета. Литературный редактор журнала «Проект Балтия» (Санкт-Петербург). Стихи публиковались в журналах «Нева», «Дружба народов», «Интерпоэзия», «Гвидеон» и на сайте «Полутона». В 2011 году эта книга, в процессе подготовки к изданию, была удостоена премии «Дебют» в номинации «Поэзия».

Автор выражает глубокую сердечную признательность Владимиру Гандельсману, Вадиму Месяцу, Андрею Таврову, о. Сергию Круглову, о. Константину Кравцову, Виталию Пуханову, Ольге Славниковой, Галине Климовой, Елене Лебедевой, Григорию Стариковскому и Антону Иваненко: всем, чья искренняя дружеская поддержка помогла этой книге увидеть свет.

«Нет человека, который был бы как остров, сам по себе; каждый человек есть часть Материка, часть суши; и если волной смоет в море береговой утес, меньше станет Европа, и так же – если смоет край Мыса и разрушит За?мок твой и друга твоего; смерть каждого человека умаляет меня, ибо я един со всем Человечеством; а потому не спрашивай, по ком звонит колокол, – он звонит по тебе».

    Джон Донн

«Мы – это всё, что происходило до нас, всё, что совершалось на наших глазах, и всё, что оказало на нас воздействие. Мы – это каждый человек и каждая вещь, повлиявшие на наше существование, а также каждый человек и каждая вещь, на существование которых повлияли мы сами. Мы – это всё, что произойдет после того, как нас не станет, и всё, чего не произошло бы, если бы нас не было».

    Салман Рушди

«В конце концов, тело простирается до звезд. Его нельзя и невозможно более понимать как “бренное тело”, замкнутое в свою кожу. Тот, кто видит тело как контейнер, как мусорный контейнер, – тот так же видит и человека».

    Дитмар Кампер. «Тело, знание, голос и след»

«…Истинное “я” существует только тогда, когда в его сердцевине открыто зияние, где оно входит в связь не просто с другим, нежели оно само, но с абсолютно другим по отношению ко всему, что есть».

    Франсуа Федье. «Голос друга»

«Никакой сигнал бедствия не может быть бо?льшим, чем крик одного человека… Весь земной шар не может быть в большей беде, чем одна душа. Христианская вера, как я ее понимаю, – прибежище в высочайшей беде. Кому в этой беде дано открыть свое сердце, а не зажать его, тот принимает в свое сердце целебный бальзам. Кто так открывает сердце в скорбной исповеди Богу, тот открывает его и другим людям. Он теряет тем самым свой сан отличного от других человека и уподобляется ребенку. То есть становится человеком без должности, звания и обособленности от других».

    Людвиг Витгенштейн. «Культура и ценность»

«Бог сделался нищим и просителем, сойдя ради нас, и сострадательно воспринял в Себя скорби каждого, и до скончания времен… та?инственно состраждет нам, в меру страданий каждого».

    Максим Исповедник. «Мистагогия» («Тайноводство»)

«…Мы говорим о Боге, Который перечеркивает Себя Крестом…»

    Жан-Люк Марион. «Бог без бытия»

«Любить вещи по возможности так, как любит их Бог, и разумно сопереживать в своем акте любви встречу-совпадение божественного и человеческого акта в одной и той же точке мира ценностей – это высшее, на что был бы способен человек».

    Макс Шелер. Ordo amoris

«Несомый по волнам Божественной Крови, ты встретишься с разными вещами: и с обломками, что сталкиваются друг с другом в стремнине горного ручья, и с прекрасными парусниками, которые скользят по нежной глади царственного потока. Потом, вынесенный куда-то в пространство темного одиночества, ты познаешь причастность друг другу всех живых существ – причастность в соприкосновении с этими струящимися дорогами Тела – и неповторимость сих существ на этих путях. И породнившись со всеми вещами и всеми природами, ты будешь наконец сопричастен самому себе, и через обходные пути самозабвения ты будешь приведен к праздничному Столу Приношения, на который сам положишь себя как некий новый дар. Направленный толчком Сердца ко всем членам этого неимоверного Тела, ты совершишь путешествие, что длиннее самого длинного из странствий Колумба, но как Земля подобна шару – так и все вены ведут снова к Сердцу, откуда вечно исходит любовь и куда она всегда возвращается. Постепенно ты научишься его ритмам и не будешь более пугаться, когда Сердце вытолкнет тебя в пустоту и смерть; ведь теперь ты знаешь, что это кратчайший путь к тому, чтобы его полнота вновь желанно приняла тебя. И если Сердце оттеснит тебя, то знай: это – посланничество, а посланный от Сына сам совершает путь Сына, прочь от Отца, в мир. И твой путь вдаль, туда, где нет Бога, есть путь Самого Бога, исходящего от Себя Самого, Самого Себя оставляющего, позволяющего Себе упасть, бросающего Себя Самого в беде… На самом дальнем краю, на самом далеком берегу, там, где Отец не виден и полностью скрыт, – там Сын выдыхает Свой Дух, вышептывает Его в хаос и во тьму, и Дух Божий парит над водами. И через парение в Духе Сын возвращается назад к Отцу, и ты вместе с Ним и в Нем, и выход и вход есть одно и то же, и нет ничего, кроме этой единственной, струящейся жизни».

    Ханс Урс фон Бальтазар. «Сердце мира»

«Наше человеческое естество преображается в полноте Божией, становясь всецело огнем и светом».

    Псевдо-Макарий. 15-я гомилия

«Затем душа говорит: Он ввел меня в дом пира, и знамя его надо мною – любовь (Песн. 2:4)… Жажда ее сделалась столь сильной, что ее не насыщает более чаша мудрости (Прит. 9:2). Все содержимое чаши, опрокинутое в уста, кажется ей недостаточным для утоления жажды. Но она желает… видеть гроздья, раздавленные в чаше, и лозу, родившую эти гроздья, и виноградаря, взрастившего настоящую лозу… она желает быть повержена любовью, ибо любовь, говорит Иоанн, есть Бог».

    Григорий Нисский. 4-я гомилия на Песнь песней

«…Любовь есть бездна сияния; любовь – источник огня в сердце: чем обильнее он исходит, тем сильнее пылает жаждущий».

    Иоанн Лествичник. «Лествица», 30-я ступень

«То, что сгорает, есть Бытие-вовне-себя, Бытие, которое, сгорая, освещает и излучает сияние… Огонь не приходит после, огонь пишет, пишет самого себя, прямо в процессе сгорания».

    Жак Деррида. «О разуме»

«Движение к Другому – это отнюдь не восполнение или удовлетворение; я ввязываюсь в обстоятельства, которые вроде бы не касались и не должны были затронуть меня… Отношения с Другим ставят меня под вопрос, изымают и продолжают изымать меня из меня самого, раскрывая во мне всё новые дарования. Я и не ведал, что настолько богат, хотя и не вправе теперь оставить что-то себе. Что есть Желание Другого – влечение или щедрость? Желаемое не исполняет моего Желания, а углубляет его, как бы поит меня новою жаждой. Желание являет себя как доброту. В “Преступлении и наказании” есть эпизод, когда Соня Мармеладова вглядывается в отчаявшееся лицо Раскольникова, как говорит Достоевский, с “ненасытимым состраданием”. Он не сказал “неисчерпаемое сострадание”. Идущее от Сони к Раскольникову сострадание – словно голод, а присутствие Раскольникова питает и взращивает его до бесконечности, за пределы всякого возможного насыщения. Желание Другого, переживаемое нами в обыденнейшем опыте общения, есть прадвижение, чистое исступление, абсолютная смыслонаправленность… явленность Другого существа есть лицо… Лицо лишено покровов своего облика и закоченело в своей наготе. Нам предстала нищета. Нагота лица – это крайняя нужда и тем самым мольба в прямой направленности ко мне. Но эта мольба требовательна, это униженность с высоты… лицо требует от меня признания, и я не могу ни остаться глухим к его зову, ни забыть его, а это значит, что я не могу уклониться от ответственности за его нищету… Отныне быть Я означает невозможность отстраниться от ответственности. На моих плечах словно держится все здание тварного мира. Однако ответственность, лишающая Я его империалистичности и эгоизма, будь то даже эгоизм личного спасения, – не превращает Я в момент вселенского строя, но подтверждает его неповторимость. Неповторимость Я заключается в том, что никто не может ответить вместо меня».

    Эмманюэль Левинас. «Гуманизм другого человека»

Становящийся словом

Поэзия Андрея Баумана – интеллектуально-лингвистического толка. Это значит, что его поэтическое размышление неотрывно от языковой интуиции, от словотворчества. В его стихах нет открытого лирического обращения вроде «Я вас любил, любовь еще, быть может…». Его путь лежит через Хлебникова к Державину, Ломоносову и дальше – к старославянским и древнегреческим образцам. Само название стихотворения «Слово на обновление естеств» переносит нас – через русскую поэзию XVIII века – через «Слово на обновление Десятинной церкви» XI века – в век IV, к Григорию Богослову и его известной в православной среде фразе «Обновляются естества, и Бог делается человеком». При этом лингвистическая рефлексия возвращает нас в современность. Бог – Пастырь, говорит поэт, но лишь до перемены времен, пока

человек человеку – в овечьей шкуре,
с овчей судьбой на всех,
с лица неовчим выраженьем.

Возвышенная ода приправлена словообразовательным юмором, аллюзией на классические строки Баратынского, и концовка ее, когда «обновление естеств» произошло, написана в том же ключе:

Урожденные в ягнячестве —
перетворены
из праха в празднество:
боги впервые
и впервые, в отваге естества, люди.

Знание трудов христианских богословов, греческой патристики замечательно обогащает мысль и поэтику А. Баумана. Так, в вышеприведенном названии обыграна двойственность понятия «обновление»: «обновление» как «освящение» (например, освящение церкви, в частности – той же Десятинной) в церковнославянском и «обновление» в современном смысле.

Тексты насыщены «гомеровскими эпитетами»: «кровообращенная речь», «плодоносное тело», «животворная слава» и т. д. и т. п. Нет числа сложным прилагательным в стихах А. Баумана, и это тоже роднит его поэзию с русскими религиозными текстами, с книжно-церковной литературой, которой свойственна торжественная интонация, а не только с эпическим наследием греков.

Почему так, а не иначе? Читатель найдет ответ в стихах, например в стихотворении «Поэзия», где неожиданна уже первая строка: «Становящийся словом – обнажается от себя». Не «до себя», а «от себя». Здесь скрещение смыслов: обнажается, но и отталкивается, отчуждается от себя, перестает быть собой (у Григория Богослова: «Видите благодать дня, видите силу таинства: не восторглись ли вы от земли? Не явно ли вознеслись уже горе?, подъемлемые моим словом и тайноводством?» – читатель обратит внимание на аналогичную конструкцию и двойственное значение этого «восторглись от…»); и потому мы никогда не станем свидетелями «обнажения» как такового: поэт слишком целомудрен, чтобы остаться на уровне открытого лирического высказывания. Чуть дальше есть четкая формулировка, отвечающая на вопрос, почему он избрал именно такие средства выражения. Потому что

Первое в нем – прославление,
второе в нем – оплакивание.
Всё в нем – пересозидание,
и всё в нем – сберегание.

Если так, то средства выражения выбраны безукоризненно.

Выше я указал на использование сложных прилагательных (есть, кстати, и сложные существительные: «небоземля», «позвоночникодрево» и др.). И это не стилистическая прихоть. Андрей Бауман хочет сказать ВСЁ. Он хочет, чтобы в каждом атоме стихотворения заключался весь мир. Сложное слово андрогинно, оно пребывает в попытке объединить в себе разные начала и стать совершенным:

андрогин:
утвержденный в середине моря и суши,
всеприимный,
простерший кресторадостно руки объятий, —
бог, становящийся всеми,
сорадостный и
сострадающий всем.

Желание сказать ВСЁ, конечно, неосуществимо по определению, но именно поэтому оно заставляет поэта всякий раз менять средства высказывания на чуть ли не диаметрально противоположные, поскольку всякий раз, даже когда написанное представляется точным и соответствующим сути, строю, внутренней форме предмета, обнаруживается, что какие-то очень важные вещи (возможно, самые важные) остались непроизнесенными. Отсюда напряженные попытки дать сказаться совершенно разным вещам, требующим, разумеется, кардинально различных способов говорения.

В связи с этим особенно, может быть, значимы стихи социально-исторического характера, где звучит тема войны и концлагерей («Солдатские кладбища», «Братья», «“Дано мне тело…”», «Россия и после», «Восточный фронт» и др.), тема судьбы России и ее земли, которая с каждой отнятой жизнью становится «старей и горше»:

ладонями своих монастырей
незрячее ощупывая небо,

глотающее лагерную пыль,
на огненных настоянную травах:
одна на всех – сестра и поводырь,
покоящая правых и неправых.

Как читатель я благодарен поэту Андрею Бауману за его верность традиции, в том числе традиции гражданской поэзии, за содержательное новаторство, за произрастающую плотность слова, вьющегося подобно дереву (стихотворение «Дерево») – с его «достатком световым», «кроной корневой», «солнцетоком», за «двоякодышащее слово».

Андрей Бауман по образованию философ, и стихи вроде процитированного «Андрогина» отсылают нас не только к религиозной мифологии и каббалистической трактовке первых глав Библии, но и к Платону с его «Пиром» (ср. стихотворение «Пир богов»), где, кстати, рассказывается миф об андрогинах.

Я мог бы привести и другие примеры, иллюстрирующие то главное, чем движима поэзия Андрея Баумана, но время предоставить слово самому поэту. Могу лишь пожелать читателю этих стихов испытать то же чувство, что испытал Алкивиад, внимая Сократу: «Когда я слушаю его, сердце у меня бьется гораздо сильнее».

    Владимир Гандельсман

Событие стиха

Возможность говорить о стихах Андрея Баумана заранее настроила меня на неуместность в разговоре – игры; вернее, игры как стеба, этой мучительной судороги-попытки подражания падшего существа подлинной игре существа горнего, великому стройному танцу Вселенной перед лицом Малельдила, от описания которого так захватывает дух при перечитывании «Космической трилогии» Льюиса. Но серьезность слога Баумана – не напускная. Это, скорее, истовая трепетность очевидца чуда: Андрей – христианин, и что такое Фаворский свет, проницающий и преображающий мир («Не погубить пришел Я мир, но спасти…»), делающий воду – истинно водой, дерево – деревом, статую – символом, ум – разумом, темную историю народов и культур – путем и смыслом, через придание всему ангела-хранителя (первый привкус рилькевской ангелолатрии – «…И ветви-центробежцы – взрыв, поток – / Спешат вовне: расширить власть живого, / Под сень свою малейший взять росток… / Но как двоякодышащее слово / Идет в доречевой его исток, / Так дерево землей пребудет снова» («Дерево») – уходит при втором и третьем перечтении стихов Баумана, смывается евангельской водой живой), – знает своим способом: своим стихом. Так вежественно, стройно, целомудренно и предельно страстно познал Адам жену свою, затем – познал и мир, так и Бог продолжает познавать того, кого породил в муках:

…в рыжем кипении солнц многократных
в круговине дельфиньего света
в центре всех становлений
в средоточии лиственных воинств
обнаженный до птицы и зверя
в перикарде,
до червя, и тюленя, и ангела – в семени
обоюдополярном, —
сопричастник всего
разжимающегося универсума
всей пульсирующей лествицы душ…

    («Андрогин»)
вдохнув Свое дыхание в горсть красной, косной глины.

Петербуржец до мозга костей, Бауман – из тех пишущих стихи, кто часто отходит от полотна и, прищурившись для нивелирования деталей, оглядывает целое; один из тех, кто озабочен осмыслением эволюции поэтического языка, его ролью и миссией (см. программное высказывание на эту тему, помещенное в конце книги). В нашей переписке Андрей однажды шутливо посетовал, что такова-де моя планида – писать предисловия к книжкам стихов выпускников философского факультета СПбГУ; меня эта планида радует уже потому, что Андрей поймет, о чем речь: его поэтический язык (дар поэтической речи – один из даров, данных Богом человеку, и его реализация, в контексте евангельской притчи о талантах, позволяет смотреть на разновидности поэтической речи, будь то речь литургическая, эпическая или лирическая, как на инструменты в деле продолжения Откровения Бога – через поэта и его стихи – миру и человекам) состоялся через событие (человека, его повседневности ли, истории ли и культуры, которые – в невечернем дне Вечности – всегда только что), событие как философскую категорию и непосредственное созерцание события как такового, его поэтический анализ и новое оживление, введение земного события в Божественный контекст, как нищенку вводят в тронную залу за миг до торжественного объявления ей, что именно она – королевская дочь, в детстве украденная из замка цыганами:

…Наш бой – как символический обмен
дарами всеми
святыми. Пусть он Франц, а я Жермен,
мы – зеркала взаимных ойкумен —
вернемся в семьи.

А может, канем в бурую листву,
два палиндрома,
которые о чем-то повеству…
Но, так или иначе, к Рождеству
мы будем дома…

    («Горчичная осень 1917-го»)
…К сознанью прихлынул горячечный жар:
я вспомнил – из дома куда-то
наш впалый, обвисший Трезор убежал,
и слезы в подглазинах брата,