скачать книгу бесплатно
– А классно ты его! Прав Васич, действительно, как в кино! – продолжал восторгаться Аст. – Бамс – и готово, Димон даже защиту взять не попытался! А ты постоял-постоял да и хлопнулся на задницу, я прям обалдел. Что с тобой случилось, а? Может, правда, духота?
– А? – рассеянно отозвался Женька. – Наверное. Помутнение какое-то нашло…
Он помолчал и вдруг решился:
– Понимаешь, оно и сейчас продолжается, правда, слабее. Я на секунду как бы теряю власть над собой… то есть над своим телом, руками и ногами.
– Да ну? – Серега аж встопорщился от любопытства. – А дальше что?
– А дальше – проходит.
– Это тебя контузило, – с глубокомысленным видом заявил он. – Я читал, такое на войне бывало, когда снаряд рядом взрывался или по каске бойцу прилетало чем-нибудь. Может, это тебе Гарик так саблей заехал?
– Не, вряд ли. – Женька помотал головой. – Он несильно бил. Да и сам клинок легонький, какая от него контузия…
И замолк, чуть не прикусив язык, потому что шея опять зажила своей жизнью, развернув голову вслед двум ничем не примечательным девицам, спешащим куда-то по своим делам и громко на ходу щебечущим. И чего ему, спрашивается, эти девицы? Уже совсем взрослые, лет по двадцать, наверное…
…совсем молоденькие, не больше двадцати девчонки. В остроносых шпильках, складчатых, не достающих до колен, юбках и пестрых блузках с отложными воротничками, легкомысленно расстегнутых на две-три пуговки. Бог ты мой, а ведь я совсем забыл, что носили в конце семидесятых! Вот и парни – все как один в расклешенных джинсах и рубашках-батниках. Неужели и на мне сейчас такие? Нет, вроде обычная школьная форма: синие брюки и пиджак, белая рубашка, на шее… Угадайте что? Правильно, галстук. Пионерский. Тот самый, у которого три конца – пионерия, комсомол, партия… Или как там? Один из кончиков истрепан – точно, была у меня дурная манера грызть его в минуты задумчивости, в точности как некий недоброй памяти грузин… Ладно, бог с ними, галстуками и девицами, хотя последние вполне себе ничего, да и мода на мини-юбки заслуживает всяческого одобрения.
Итак, я попал, и в этом нет ни малейших сомнений. Тело подростка, вокруг Москва конца семидесятых… Сколько мне сейчас лет? Пятнадцать, четырнадцать? Скорее всего, четырна дцать – пионерский галстук отчетливо указывает на восьмой класс, да и фехтование я к девятому уже бросил.
Грызет, правда, уголок сознания эдакий червячок, и недаром, надо сказать, грызет: если верить неоднократно прочитанным авторам, попаданец, оказавшийся в «себе-ребенке», должен чувствовать себя как рыба в воде. Ну разве что случится некий кратковременный стартовый шок, так как придется слегка поучиться владеть юным телом, вживаясь заодно в давно и прочно забытую действительность. А тут – сижу, как в клетке. Вернее, в невиданном 3D-кинотеатре, когда действительность вокруг и объемная, и даже насыщена всеми положенными запахами и тактильными ощущениями. Только вот повлиять на происходящее я не могу от слова «никак». Значит, шизофрения? Хотелось бы верить, что нет. Хотя, если вдуматься, разве оказаться в шкуре попаданца лучше? От шизы хоть вылечить могут. В теории.
Вот черт, и обдумать толком ничего не выходит – непослушные ноги несут вперед, голова (опять-таки помимо моей воли) крутится по сторонам. В уши, в ноздри, в глаза непрерывным потоком вливаются ощущения, впечатления – давно забытые, радостные, наполняющие общее наше тело миллионами щекочущих пузырьков. А ведь, если по-хорошему, сейчас самое время присесть вон на ту, скажем, скамеечку, прикрыть глаза и не торопясь, спокойно обдумать создавшуюся ситуацию. А потом осторожно разлепить веки, исподволь надеясь, что это все был сон, и вокруг будет снова…
…этого только не хватало! Оказывается, я никак не могу уловить воспоминание, предшествующее переносу… Или как еще обозвать процесс прекращения существования в прежнем теле и осознания себя вот в этом? Когда, откуда, что делал в этот момент – все скрыто в каком-то тумане. Мелькают, правда, какие-то обрывки, но их еще собирать и собирать, словно огромный пазл… А может, дело в обилии внешних раздражителей? И стоит только мне (Или ему? Нет, так точно крыша скоро поедет…) хоть чуть-чуть успокоиться, и мысли снова обретут привычное плавное течение?
Так, ладно, с этим потом. А пока попробуем найти в новом положении хоть что-то хорошее. Как там, в старой, слышанной еще в студенческой молодости, песенке?
Я прожил горестную жизнь
И понял не вчера:
Что, как судьба ни повернись,
Нет худа без добра.
И если я сорвусь в каньон,
Неловкий, как арбуз…[1 - Песня на стихи Леонида Филатова. Написана в 1979 году.]
Стоп-стоп! А вот это уж точно шиза: распевать песню, неизвестно, сочиненную уже или нет, когда сам, по сути, в полной… Ну, вы поняли. Хотя… А что еще остается? Попадать так с музыкой…
Итак, некое преимущество перед книжными попаданцами у меня, пожалуй, имеется: можно не тыкаться во все углы, как слепой щенок, а неторопливо, ничего не предпринимая, наблюдать, постепенно восстанавливая в памяти необходимые детали, свыкаться, овладевать… Чем? Хороший вопрос, особенно с учетом того, что я сейчас даже рукой пошевелить не очень-то могу. А если бы и мог, надо еще не напугать «себя-подростка». Он ведь действительно может решить, что чем-то серьезно болен, и пожалуется взрослым… Маме? Прости-прощай тогда, нормальная жизнь, здравствуйте, врачи-невропатологи, а то и кто похуже. Нет уж, с экспериментами по «перехвату управления» надо быть очень, очень осторожным. Утро вечера мудренее – это про меня…
…какой еще вечер? Женька тряхнул головой. Тренировка началась как обычно, в семнадцать ровно, ушел он спустя примерно час. На круглом циферблате часов, что закреплены на столбе возле вестибюля метро «Динамо», стрелки показывают восемнадцать часов двадцать три минуты. Темнеет в первых числах сентября поздно – жизнь прекрасна! Девицы скрылись за поворотом аллеи, Аст шагает рядом, то глубокомысленно рассуждая о контузии, то вдруг перескакивая на виденные в кино фехтовальные приемы: недавно мы ходили в «Иллюзион» на «Скарамуша»[2 - Фильм 1976 года, производство Германия – Италия – Югославия.], и он до сих пор под впечатлением.
– …может, тебя под локоть поддержать? – закончил очередную фразу Аст. – А то еще свалишься прямо на эскалаторе…
Они и правда подходили к метро. К низкому, окруженному колоннадой вестибюлю станции «Динамо» ведет широкая лестница из десятка ступеней. Вверху, чуть в стороне, белый с темно-синими буквами киоск.
– Нет, не надо, – помотал головой Женька. – Я что, девчонка? Сам дойду. Давай лучше по пломбиру, у меня осталось еще копеек тридцать, мама дала. Пятачок только на метро оставить…
Аст порылся в кармане.
– У меня тоже есть: вот, два гривенника и двушка. И на проезд хватит, и на два стаканчика с розочкой!
Стаканчик сливочного пломбира с розочкой – это нечто! Мне досталась розовая. Помнится, были еще зеленоватые и желтые. Честные, на сливочном масле, а не на маргарине, как станут делать уже потом, в перестроечные годы. А дальше розочки и вовсе пропадут, чтобы вернуться уже в конце нулевых, но, увы, совсем не с тем вкусом. А может, дело в том, что я сам к тому времени успел состариться?..
Понедельник, 4 сентября, 1978 г.
Ст. м. «Речной вокзал», р-н Ховрино.
Дело к вечеру
Станции зеленой ветки – «Аэропорт», «Сокол», «Войковская», «Водный стадион» – промелькнули, не оставив особых впечатлений. Если там что и изменилось, то лишь дизайн информационных табличек. Даже вагоны поезда не вызвали особой ностальгии – в начале двадцатых годов следующего века в столичном метрополитене хватало таких, то ли старательно восстановленных, то ли новых, но с классическим дизайном. Но стоило выйти на станции «Речной вокзал» (ох уж этот «сортирно-кафельный» архи тектурный стиль станций московских окраин!) и подняться наверх…
Квадратная коробка вестибюля с бетонной нашлепкой-козырьком – вот, пожалуй, и все, что осталось тут от XXI века. В моем времени она стыдливо прячется за пятиэтажной коробкой торгового центра и ядовито-зеленым, застекленным от фундамента до конька крыши «Макдональдсом», а не стоит в гордом одиночестве, на фоне жиденьких деревьев парка «Дружба» и типового набора ларьков: «Табак», «Союзпечать», «Мороженое». Сочная, не увядшая еще зелень газонов, вдоль тротуара – газетные стенды: «Правда», «Комсомолка», «Труд» «Известия». Сама площадь стала заметно шире. Да что там, она почти пустая, хоть в футбол играй!..
На противоположной стороне, у северного вестибюля, изменения не столь незаметны. Но нам-то нужен этот, южный, выводящий к автобусам. Вот, кстати, и остановки – 188-го и 233-го автобусов. Помнится, можно было ездить и на 90-м, но потом его пустили в обход, и до родимой Онежской получается чуть ли не вдвое дальше – крюком по Лавочкина и Петрозаводской. Ну и ладно, вон как раз подкатывает желтый двухзвенный «Икарус» с номером «233»…
– А билеты? – озабоченно спросил Женька, глядя на подъезжающий автобус. – Денег же не хватит!
И подкинул на ладони россыпь бронзовых чешуек, по копейке каждая.
– Всего шесть, а надо десять… Аст осмотрел жиденькую кучку людей на остановке.
– Народу мало, передавать «на билетик» не нужно. Высыплем, что есть, а оторвем два.
– А заметят? – опасливо спросил Женька. – Тетка какая-нибудь глазастая… Прицепится, стыда потом не оберешься!
– Ты меня загородишь, когда буду отрывать – предложил Аст, и он немедленно устыдился собственной трусости. Да и идти пешком не хочется – ноги гудят после тренировки.
Серега оказался прав – никто в их сторону даже и не глянул. Он, воровато озираясь, открутил билет (резиновая рубчатая лента под прозрачным пластиковым колпаком послушно поползла, сбрасывая их мелочь в недра кассового аппарата), и они устроились там, где и хотели, в соединяющем две половинки отсеке, на поворотном круге, и теперь можно наблюдать, как он проворачивается, как растягиваются резиновые складки «гармошки». Или же встать одной ногой на круг, а другой – в соседнюю часть салона, и тогда при повороте ноги сами собой разъедутся в разные стороны…
Но сейчас есть дело поважнее: обязательный ритуал автобусного пассажира, выявление «счастливых» билетиков. Проще простого: номер на билете состоит из шести цифр, две группы по три. Если суммы цифр в обеих половинках совпадут – тебе повезло. Аст считал, шевеля губами. Женька, чуть привстав, заглянул ему через плечо (Серега был выше на полголовы) и вдруг отчетливо услышал прозвучавшее в голове: «А вот „Тройку“ или смартфон, которым с некоторых пор можно оплачивать проезд в наземном транспорте на „счастливость“ не проверишь…»
Салон покачнулся, поплыл, и Женька, чтобы не упасть, ухватился за гнутый поручень. И снова чуть не полетел с ног, потому что металлическая труба под ладонями поехала вбок – автобус сворачивал с площади на Фестивальную, и поворотная площадка повторила его маневр.
Какая еще «Тройка»? И что такое смартфон? Снова последствия контузии? Может, и правда заболел? Только этого не хватало…
– Во! Одиннадцать и одиннадцать! – Аст крикнул так, что на них стали оборачиваться. – Разыграем на «камень – ножницы – бумага»?
Женька выиграл – со второго раза, когда его ладонь-«бумага» завернула Серегин кулак-«камень». Запихал билет из желтой, тонкой до полупрозрачности бумаги в рот и принялся жевать. Повезло!
…это хорошо, удача мне не помешает. Потому что – мама. Отца нет дома, он в командировке – этот жалкий обрывок сведений я ухитрился выудить у своего юного «альтер эго», чему изрядно порадовался: идет контроль, идет!
Итак, отца нет, а вот мама дома, и через несколько минут мне предстоит с ней встретиться. Да, конечно, я буду сидеть в дальнем уголке сознания «себя-подростка», как мышь под веником, никак себя не проявляя, но… получится ли? Стресс предстоит сильнейший, особенно с учетом того, что мама в оставленном мной прошлом (во всяком случае, в той части, что сохранилась в моей памяти) еще жива, благополучно отпраздновала восьмидесятилетие… Не захлестнет ли «юного меня» волна взрослых неконтролируемых эмоций? Это риск, ему ведь и так досталось сегодня не по-детски. И еще, подозреваю, достанется: завтра школа, встреча с одноклассниками и учителями. Эмоции и прочие непредвиденные реакции попрут из меня бурлящим потоком, и далеко не факт, что я сумею его обуздать…
– Завтра первым уроком что, история?
– Ага, – кивает Аст. – Геша ведет.
– Здорово! – обрадовался Женька.
Историю он любил и уже успел наскоро полистать оба учебника – и «Новую историю» с картинкой, изображающей штурм Бастилии на бежевой картонной обложке, и «Историю СССР», где на голубом фоне красовались четыре цветных иллюстрации из жизни девятнадцатого века.
А вот Серега к истории равнодушен. Ему географию подавай. Ну еще бы, мать – геолог, весь Союз исколесила. Вот и сын нацеливается по ее стопам, в Геологоразведочный институт.
Они расстались возле Серегиного дома, известного на весь микрорайон «дома циркачей», на торце которого красуется огромное изображение клоуна и цирковых львов. Дом (как, впрочем, и большинство соседних) был кооперативным, и немалую часть его обитателей составляли сотрудники разных структур Союзгосцирка. Дети из цирковых семей были нередкими гостями в Женькиной школе – они появлялись ненадолго, проводили с классом одну-две четверти, после чего исчезали на очередные гастроли.
– Слышь, Бабай, что-то ты сбледнул с лица, – озабоченно сказал Аст. – Нет, правда, бледный какой-то, вспотел к тому же… Может, тебя и правда до дома проводить?
– Не надо, – отмахнулся Женька. – Тут два шага, сам дойду как-нибудь.
Они стояли возле Серегиного подъезда. Женькин дом был чуть дальше, за длинной пятиэтажкой, стоящей на невысоком пригорке. У его подножия угнездились крошечная, на три машины, парковка и старая, оставшаяся от снесенной деревеньки Ховрино голубятня.
В самом деле, чего это он взмок? И руки вот трясутся…
– Ладно, я пошел. До завтра!
Он с деланно-беззаботным видом закинул сумку за спину и зашагал прочь.
А ведь прав Серега: его колотит, и еще как. И справиться с этим, как Женька ни старался, не получалось. С чего бы это, а?..
Вот и мой (наш!) подъезд – предпоследний слева, пятый в стандартной панельной девятиэтажке, которыми, как грибами, поросли московские окраины вслед за знаменитыми хрущевками. Скрипнула пружиной дверь парадного – никаких домофонов, никаких стальных листов, только деревянные планки и узкое, почти во всю высоту, стеклянное окошко, вечно замызганное, едва пропускающее свет. Полпролета лестничных ступенек, ведущих на площадку первого этажа, неровные пластиковые перила, по которым в иной ситуации так весело скатываться, сидя на пятой точке… Лифт – старый, с открывающейся вручную гулкой железной дверью и окошком, забранным металлической сеткой.
Закрыть наружную дверь, потом распашные дверки самой кабины – из обычного ДСП, покрытого потрескавшейся, выщербленной отделочной панелькой «под дерево». Кнопка, шестой этаж – в окошках замелькали кабели и торцы межэтажных перекрытий. Если прямо сейчас приоткрыть одну из створок, лифт остановится, и я получу желанную отсрочку.
А смысл?..
Все. Поздно. Лифт, звякнув, остановился.
Вправо. Черная, обтянутая дерматином, с латунными гвоздиками-розочками, дверь. На плексигласовой табличке цифры – «164», под ногами – потрепанный жизнью резиновый рельефный коврик. Иногда под него прятали ключ…
Три звонка, это я отлично помню: два коротких и длинный. Нехитрый код, один и тот же для половины обитателей многоквартирных домов большой страны.
Приближающиеся шаги за дверью – легкие, торопливые.
Вот, сейчас…
Получилось. Не представляю, что было бы, поведи я себя иначе. Только это решение (забиться в дальний уголок сознания своего альтер эго, сжаться, закуклиться в позе виртуального зародыша, не выпуская наружу ничего лишнего, и самому стараясь воспринимать как можно меньше) и спасло ситуацию. Потому что… мама.
В начале нулевых у нас приключилась трагедия. Мать затеяла очередную генеральную уборку – избавляла дом от накопившегося хлама, наполняя им большие пластиковые пакеты, заранее выставленные в прихожую. А я, заехав навестить под вечер, выволок их на помойку – в мусоропровод они не влезали. А через несколько месяцев мама собралась заглянуть в старые семейные фотографии – и не нашла ни одной! Тогда-то и выяснилось, что во время той самой большой приборки она случайно выставила пакет с уложенными в него альбомами в коридор, а я, ничтоже сумняшеся… Из всех семейных архивов уцелел только мой выпускной школьный альбом, да и то потому, что я за несколько лет до этого грустного события отвез его к себе на квартиру.
К чему я это? А к тому, что из пропавших фоток я особо запомнил одну: мама, совсем молодая, лет двадцати, рядом с таким же молодым отцом и его другом дядей Володей стоят на фоне недавно достроенного ГЗ МГУ. Черно-белая фотография с обрезанными фигурными зубчиками краями. Мама в широченной колоколом юбке – веселая, юная, звенящая… Красивая!
Так вот, она была почти такая же. Подумаешь, пятнадцать лет! Вместо последнего писка моды начала шестидесятых на ней был домашний атласный халатик, но… Какая разница? Когда она потрепала Женьку по голове, я чуть не сорвался – захотелось обнять, уткнуться, зареветь по-детски…
Положение спас мой юный «сокамерник» по общему телу. Он вывернулся из-под маминой ладони (Как же, несолидно! Вот-вот стукнет пятнадцать, мы теперь взрослые!) и удрал на кухню ужинать. Дав тем самым мне минутную передышку, столь необходимую, чтобы собрать в кучку встрепанные чувства. Сосиски с макарошками… чай… пожалуй, обойдусь без традиционных для «попаданцев» восхвалений «той самой» кухни. В юности, да еще и после насыщенного дня, вкусно все.
Покончив с ужином, мы (мы с Женькой, разумеется) заглянули к себе в комнату. Все совершенно так, как я и помнил! Я ходил по своей узкой, как пенал, комнатенке, как по музею. Каждая мелочь, любая давно забытая деталь отзывалась в душе щемящей нежностью, от которой предательски щипало в глазах. Вот гардероб в углу, с него свисает колючий аспарагус – ему предстоит выдержать переезд в следующем году, а вот очередной «трансфер», уже в недоброй памяти девяносто третьем, его добьет. Письменный стол перед окном, с обеих сторон – самодельные, отцовской работы, полки, на них – Вальтер Скотт, Жюль Верн, Марк Твен…
Настольная лампа с прямоугольным зеленым абажуром. С одной стороны пластик оплыл, покоробился – ввернули стоваттную лампочку, вот он и не выдержал…
За стеной забормотал телевизор. Женька скинул школьную форму, не удосужившись повесить ее в гардероб (аж на душе потеплело – понадобится армейская служба, чтобы приучить этого раздолбая к порядку), натянул хлопчатобумажные треники, футболку и двинул в большую, родительскую комнату. А я на ходу губкой впитывал каждую, до боли родную мелочь.
Вот сервант из венгерского гарнитура на тонких ножках. Книжный шкаф из того же комплекта – у меня в комнате, напротив дивана. Висят на дальней от окна стене в шахматном порядке полки. Они и через сорок лет будут стоять в моей квартире – правда, без стекол, побитых при трех переездах. На средней полке, сверху – модельки кораблей из серого полистирола. «Аврора» и «Потемкин», продукция московского «Огонька». Тогда я не знал, что стендовые модели положено шпаклевать, красить и доводить до ума. Напротив родительской тахты – «Темп» на длинных ножках-ходулях, задняя крышка снята и стоит у стены, лампы покрыты слоем пыли. Если экран пойдет рябью, одну из ламп надо слегка вытащить из гнезда, а потом воткнуть поглубже. Интересно, вспомню сейчас, какую именно?
Проверить это мне не удалось. Мама щелкнула круглой ручкой переключения каналов, ища что-нибудь интересное – до программы «Время», за которой в обязательном порядке следовал какой-нибудь художественный фильм, оставалось около часа. Ну-ка, ну-ка, что там сегодня готовит Центральное телевидение Страны Советов?
Альтер эго словно уловил мою мысль – шустро сгреб с тумбочки «Правду» и зашуршал страницами в поисках телепрограммы. Ого, «Вечный зов», восьмая серия! Отлично помню, как мы всей семьей собирались у экрана и следили за перипетиями жизни сибирской глубинки в огне революции и Гражданской войны… Старенький «Темп» не мог воспроизводить цветную картинку, а потому герои Александра Иванова так навсегда и остались для меня черно-белыми…
Сегодня семейного просмотра не будет. Отец уже месяц как в командировке. Это случалось довольно часто и называлось «во Владимировку», на крупнейший в Союзе полигон по боевому применению авиации. Борис Харитонович Абашин работал ведущим конструктором по летным испытаниям на МиГе. И когда не отлучался в приволжские степи, ежедневно ездил в подмосковный Жуковский в ЛИИ имени Чкалова. И вернется он совсем скоро, о чем с таинственной улыбкой сообщила мама: «К твоему дню рождения!»
Ели-метели, а я и забыл! У меня же через три дня юбилей, пятнадцать лет. А что, вполне себе дата… И – совершенно детская мысль, непонятно, моя или Женькина: «А что подарят?..»
…но ведь правда интересно! Недаром отец, отправляясь в командировку, отпускал неясные намеки насчет «настоящего мужского подарка». В прошлый раз он привез гильзу от снаряда авиационной пушки и горсть разнокалиберных пуль от тяжелых пулеметов – 12,7 и 14,5 мм. Вон они, занимают почетное место на письменном столе, между лампой и проволочной подставкой для книг. А сейчас?..
Смотреть «Вечный зов» расхотелось. Зато снова – сначала в коридоре, а потом и в комнате, и перед телеком – раз за разом подступало непонятное нечто, от которого щемило в груди и предательски намокали глаза. Матери Женька сразу решил ничего не говорить – оно ему надо, бегать по поликлиникам перед самым днем рождения? А потому свалил к себе, отговорившись усталостью после тренировки.
Откинул диван, извлек одеяло, простыню с подушкой, застелил и улегся, поставив настольную лампу рядом с собой, на стул. Спать не хотелось совершенно. Он свесился вбок, пошарил под диваном и извлек оттуда книгу. Ее он читал уже третий вечер, часик-полтора перед сном. Серая, в меру потрепанная обложка с тисненой рамкой «Библиотеки приключений и научной фантастики». В рамке – картинка, человек в скафандре и с болтающимся на поясе коротким мечом вытаскивает из распахнутого настежь люка другого, тоже в скафандре и в круг лом космическом шлеме. Кир Булычев, «Последняя война».
Женька открыл заломленную страницу (сколько ни бились родители, но так и не отучили чадо загибать уголки), невесело вздохнул – непрочитанными осталось всего ничего, каких-то пара десятков страниц – и, как в темную воду, с разбегу нырнул в текст.
«…Антипин отодрал от себя ослабевшие руки генерала, оттолкнул его ногой подальше от пульта и нажал зеленую кнопку под второй красной. Логика механика не обманула его. Каменная крышка медленно вернулась на свое место.
– Ну, что будем делать, генерал? – спросил Антипин и подумал: „Черт возьми, опять кровь из щеки идет. Еще шрам останется“. И добавил вслух почти весело: – Я обид не помню.
Вапрас приподнялся с пола, оперся о пульт, достаточно далеко от Антипина, так что тот не заподозрил ничего неладного.
– Мы будем еще воевать, – сказал генерал и нажал красную кнопку на дальнем конце пульта. Кнопку, которая должна была детонировать атомные бомбы.
И вспыхнул ответ…»
Книга выскользнула из расслабленных рук и мягко шлепнулась на ковер. Но укутавшийся в одеяло подросток никак на это не отреагировал – он, а вернее сказать, двое, разделивших, согласно чьему-то изощренному замыслу, этот растущий организм, уже пребывали в крепком сне. Женька Абашин, пятнадцатилетний московский школьник, законный владелец этой изрядно вымотанной событиями прошедшего дня плоти. И другой «он» – Евгений Борисович Абашин, шестидесяти лет от роду.
Попаданец.
«…прорыв в районе города Бендеры ликвидирован, – вещала симпатичная блондинка с экрана странного плоского телевизора. Телевизор этот устроился на изрядно захламленном письменном столе по соседству с маленькой плоской же клавиатурой. – После нанесения удара двумя дивизионами тяжелых огнеметных систем „Солнцепек“ угрожаемый участок подвергся полной стерилизации не менее чем на три километра в глубину. Боевые корабли и авиа ция Черноморского флота готовы поддержать сухопутные войска путем нанесения ударов крылатыми ракетами с ядерными боеголовками средней и малой мощности. Стратегические ракетоносцы Ту-160М и ТУ-95МСМ, взлетевшие с аэродрома близ города Эн гельса…»
Вместо дикторши на экране появилось изображение тяжелой, явно бронированной машины необычного вида: плоский танковый корпус на широких гусеницах, вместо башни – огромный параллелепипед, торцы которого усеяны рядами черных отверстий. Вот параллелепипед поднимается примерно на сорок пять градусов, из отверстий в тыльной части вырываются дымно-огненные струи. С задранного к тревожному темному небу торца установки одна за другой срываются длинные огненные стрелы и уносятся куда-то вдаль. Изображение снова сменилось: городские пригороды, застроенные невысокими частными домиками, на улицах люди, много, много людей. Внезапно поперек картинки ширкнуло что-то, тянущее за собой огненный хвост, и прямо в гуще домиков стали вспухать огненные пузыри – вспухать, затягиваться бурыми клубами, сливаться в сплошную дымную стену, полыхающую изнутри багровым пламенем.
А девушка на экране снова вещала, то и дело бросая взгляд на серебристую тонкую пластинку, с надкусанным яблоком на тыльной, обращенной к зрителям, стороне:
«…подводные атомные крейсеры „Пермь“, „Владивосток“ и „Северодвинск“ проекта „Ясень“ нанесли множественные удары крылатыми ракетами в термоядерном оснащении по разведанным целям на восточном побережье Мексики и Флориды. Среди прочих целей уничтожены: космодром на мысе Кеннеди и объекты космического наблюдения ВВС США AFSSS, также известная как space fence „космический забор“, в том числе – центр управления AFSSS в Дальгрене, штат Вирджиния. На всех этапах этой операции нашим подводникам оказывала поддержку атомная подводная лодка „Мичиган“, тип „Огайо“ – последняя уцелевшая к настоящему моменту ядерная субмарина ВМС США…»
Изображение снова сменилось. На этот раз камера, расположенная где-то над океаном, показывала предрассветное побережье, над которым один за другим вспухали атомные грибы. Их шляпки расползались, соединяясь где-то в стратосфере, и черные облака выбросов подсвечивались с поверхности земли сплошными пожарами. И это зрелище настолько притягивало глаз своей невозможной жутью, что мозг не успевал ухватить содержание бегущей вдоль нижней кромки экрана полосы текста.
«…и завершаем новостной выпуск традиционным призывом обращать внимание на любые странности в поведении окружающих вас людей, – снова заговорила дикторша. – Помните, что при полной или частичной потери памяти, а также в случаях резкого, немотивированного изменения поведения человека следует немедленно сообщить…»
Женька вскочил как встрепанный, сел на диване. Ночь, свет полной луны льется в окно, и хорошо виден циферблат будильника, стоящего на подоконнике. 11.58. Почти полночь. Он помотал головой, гоня прочь отголоски жуткого сновидения. Ну и сон! Яркий, правдоподобный, он едва не поверил, что это все взаправду. Подводные крейсера, атомные взрывы… А солнцепек-то тут при чем?
Взгляд упал на лежащую возле дивана книжку. «Меньше надо на ночь читать про ядерную войну», – решил он, положил книжку на стул, рядом с лампой, и улегся, накрывшись с головой тонким одеялом.
