скачать книгу бесплатно
Мерриам предлагает целую социальную программу, для реализации которой, как он утверждает, имеются все необходимые материальные предпосылки. Она не подорвет безопасность Соединенных Штатов, которые смогут производить одновременно и пушки, и масло, но позволит сгладить существующую в обществе социальную несправедливость.
«Каждому – равный доступ к минимальной безопасности, равно как и к достижениям цивилизации.
Каждому – пищу, кров, одежду в соответствии с минимальным американским стандартом.
Каждому – работу за справедливую плату, если он обращается на рынок труда, и гарантия против безработицы.
Каждому – гарантия защиты при несчастном случае и болезни.
Каждому – гарантированное образование, соответствующее его личности и миру, в котором он живет.
Каждому – гарантия защиты по достижении старости.
Каждому – возможность отдыха (recreation) и культурного времяпрепровождения (cultural activity), соответствующие его времени»[269 - Merriam Ch. E. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 99.].
Мерриам утверждает, что это реализуемая программа, но она мыслится им как часть более широкой программы, предусматривающей, в частности, придание «современной формы» структуре государственной власти. Последняя должна быть упрощена: это позволило бы ей более динамично реагировать на требования времени. Одновременно ее следовало бы напитать новой энергией, дающей возможность более активно решать встающие перед обществом задачи. Это касается как законодательной, так и исполнительной власти.
Мерриам полагал, что роль законодательного собрания в системе органов власти демократического общества не ограничивается выработкой законов. «Первостепенная роль законодательной ассамблеи заключается в объединении разума и воли сообщества. С одной стороны, это инструмент использования социального интеллекта сообщества, а с другой – формирования и выражения воли сообщества. Эта воля, в свою очередь, опирается на особые интересы и общие интересы, уравновешивая их. Законодательный орган – символ этого слияния разума и воли…»[270 - Merriam, Ch. Е. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 12.].
Такой подход согласуется с представлением Мерриама о том, что «общий характер (temper) представительной организации важнее ее структуры»[271 - Merriam Ch. E. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 12.]; что «рационализация (streamlining) нашей законодательной демократии касается, прежде всего, не новых законов, а нового понимания и практик»[272 - Merriam Ch. E. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 17.] и что сила законодателя – не в проработке деталей предлагаемого политического курса, а в разработке «общих принципов». «Законодательные функции, – пишет он, – часто истолковываются неправильно. Тут дело не в деталях, а в широких принципах. Эти функции включают в себя:
Фискальное распределение национальных ресурсов в интересах всеобщего блага (general good).
Формулирование базовых решений и широких директив, касающихся национальной политики.
Общий надзор над администрацией и разработка путей и средств обеспечения подотчетности администрации на основе законов.
Организация на высоком уровне демократической полемики, в результате которой расхождения в принципах и политических решениях могли бы, безусловно, быть использованы для принятия эффективного национального решения»[273 - Merriam Ch. E. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 17.].
Введение Мерриамом пункта о полемике в перечень базовых функций законодательного органа не случайно. Возражая тем критикам демократии, которые видят в парламентских дебатах пустую говорильню и бесполезную трату денег налогоплательщиков, американский демократолог настаивает на том, что такого рода дискуссии, если они правильно построены, приносят двойную пользу. Во-первых, они помогают отыскать истину. Во-вторых, они способствуют достижению согласия в обществе, и это очень важно, ибо демократия должна строиться не на принуждении, а на согласии (consent).
Возражает Мерриам и тем, кто критикует деятельность законодательных органов на том основании, что они испытывают влияние со стороны различного рода групп давления. Подобная критика, утверждает он, просто наивна, ибо не найдется таких «человеческих ассоциаций», в которых бы не существовало давлений и контрдавлений со стороны различных групп и стоящих за ними интересов. «Именно эти давления со стороны индивидов и интересов требуют выполнения государством функции обеспечения равновесия. Если бы все интересы и давления уравновешивались автоматически, то не было бы никакой надобности в государстве»[274 - Merriam Ch. Е. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 23.]. Было ли это попыткой теоретического оправдания лоббизма? Вопрос открытый. Но то, что Мерриам внес определенный вклад в упорядочение и юридическое признание лоббизма как специфического института американской политической системы, нам представляется очевидным[275 - Об американском лоббизме см.: Зяблюк Н.Г. США: лоббизм и политика. М., 1976.].
Большую роль в обеспечении оптимального функционирования демократического государства Мерриам отводит исполнительной власти. «Без компетентного управления не выживет ни одно правительство»[276 - Merriam Ch. Е. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 41.]. Особенно велика роль умелого административного управления в критических ситуациях – в частности, в условиях военного времени. Административным органам должна быть предоставлена необходимая свобода действий. Чрезмерные ограничения стали бы для «современных типов технического компетентного администрирования» настоящим «поцелуем смерти»[277 - Merriam Ch. E. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 41.].
Демократия, утверждает Мерриам, принесла с собой поистине революционные преобразования в сферу административного управления. В прежние времена управленцы рекрутировались в основном из господствующих классов и пеклись прежде всего об их интересах. Демократия поставила на службу государству, а значит, и обществу все богатство имеющихся в стране талантов. Несколько перефразируя известную формулу Авраама Линкольна, Мерриам характеризует демократическое управление как «управление массы, осуществляемое с точки зрения массы в общих интересах»[278 - Merriam Ch. E. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 33.].
Очень важно, считает Мерриам, установить здоровые отношения между законодательной и исполнительной властями, между президентом страны и Конгрессом. В противном случае государственный корабль может сесть на мель. При этом нет необходимости ставить президента в подчиненное положение по отношению к Конгрессу или Конгресс в подчиненное положение по отношению к президенту. Что необходимо, так это широкое обсуждение в широком плане вопросов национальной политики (финансовых, экономических, кадровых) при меньшем внимании к деталям и большей концентрации на проблемах общего порядка.
Мерриам признает, что административное управление не всегда бывает эффективным и может быть сопряжено с неудобствами для отдельных граждан и групп. Но его конечная цель – обеспечение свободы человека, развитие личности. «Здоровое администрирование не угрожает нашей демократии, а помогает ей»[279 - Merriam Ch. E. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 50–51.].
Свои рассуждения о необходимости приведения системы государственной власти в соответствие с новыми требованиями времени лидер чикагской школы завершает на гуманистической ноте: и демократия как таковая, и конкретные демократические механизмы, утверждает он, имеют одну-единственную цель – благо человека.
Но демократические государства, поясняет Мерриам, могут существовать только в демократическом мире. Поэтому перед ними стоят «две великие цели в сфере мировых отношений (world relationships): I. Гарантирование существования в мире такого правового (jural) порядка, при котором решения принимаются не путем применения насилия, а на основе справедливости. II. Максимально полное развитие национальных ресурсов всех наций и максимально полное участие всех народов в [пользовании] достижениями цивилизации»[280 - Merriam Ch. Е. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 51–52.]. Как поясняет Мерриам, необходимо выстроить такие международные, или, как он говорит, мировые отношения, которые были бы основаны не на силе, а на праве. Это не обязательно предполагает появление всемирного государства (world-state). Нужно только «положить конец анархии [в отношениях] между государствами и создать порядок, охватывающий весь мир (world-order)[281 - Merriam Ch. E. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 53.]. Это предполагает общепризнанное толкование «агрессии» и обеспечение общими силами коллективной безопасности. В рамках мирового порядка могут существовать суверенные государства, но их суверенитет не может быть «абсолютным, неограниченным и неразумным».
Мы не знаем, признается Мерриам, каким окажется грядущий мировой порядок, основанный на праве. Не исключено, что он будет найден методом проб и ошибок. Но он должен обеспечить (sic!) общий доступ к природным богатствам земли; повсеместное и максимально полное развитие природных и человеческих ресурсов, которые будут доступны для всех; передовое разделение труда и процесса производства с учетом наличия соответствующих природных ресурсов, климата и трудовых навыков населения; широкое распределение продуктов в рамках экономики, основанной на свободном предпринимательстве; свободное передвижение граждан; всеобщую (universal) свободу мышления и высказываний, а также возможность участвовать на условиях равенства в принятии общественных решений[282 - Merriam Ch. E. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 56–57.]. В мире, основанном на этих принципах, был бы положен «конец эксплуатации нации нацией», установлен принцип братства и устранена такая ситуация, когда значительной части человечества приходится играть «рабскую роль»[283 - Merriam Ch. E. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 64.].
Встает естественный вопрос: а как должны быть институционализированы отношения в грядущем мировом демократическом сообществе (Мерриам даже бросает слово «Союз»)? Существующий политический вокабулярий, жалуется он, не дает возможности точно идентифицировать ту форму единения, которая может возникнуть. Сам же он называет ее «высшим федерализмом» (higher federalism), предусматривающим «высшую кооперацию» наций, направленную на решение общих проблем.
Мерриам соглашается, что до создания такого мира еще далеко. Но какие-то шаги в этом направлении могут быть предприняты уже теперь (т. е. в начале 40-х годов XX века). Это касается планирования общей обороны ряда государств, проявлений политической солидарности, выработки различных форм общего гражданства, что придало бы «политическую ценность военным, экономическим и культурным программам, которые уже существуют или еще только должны начать осуществляться»[284 - Merriam Ch. Е. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 62.]. Можно было бы подумать и о «минимизации трудностей, связанных с существованием многих национальных валют»[285 - Merriam Ch. E. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 63.]. И сделать это тем легче, что хотя «мирового гражданства» (citizenship) не существует юридически, оно, как полагает Мерриам, существует фактически. «В известном смысле сам факт существования наших общих забот создает общее гражданское население (citizenry), состоящее из всех свободных людей»[286 - Merriam Ch. E. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 57–58.]. А свободные люди, объединившие усилия на базе общих ценностей и стремящиеся к реализации демократического идеала, способны на многое.
Мерриам был не одинок в своих поисках. Вопрос о том, как утвердить демократические принципы на международной арене после победы над нацизмом и выстроить новый демократический мировой порядок, рассматривался и в опубликованной в 1942 году книге известного американского публициста и издателя венгерского происхождения Эмери (Имре) Ревеша «Демократический манифест», вызвавшей сочувственный отклик Томаса Манна.
Важно не то, подчеркивал Ревеш, появится ли со временем новая Лига Наций или какие-то региональные организации или союз англоязычных государств или мировое правительство. «Важен факт понимания нами того, что значат принципы демократии в условиях двадцатого века и того, что на базе этих принципов должен начаться процесс международной интеграции»[287 - Reves E. A Democratic Manifesto. N. Y., 1942. P. 130.].
Ревеш предлагал разработать международную хартию, воссоздающую применительно к новым императивам эпохи принципы, провозглашенные в разное время в Великой хартии вольностей, американской Декларации независимости, Билле о правах и французской Декларации прав человека и гражданина. В этой международной хартии, которая выступила бы в качестве своеобразной международной конституции, должны были бы быть сформулированы, считал Ревеш, базовые принципы демократии и определено их значение в современных условиях.
Во-первых, это «право на свободу». Применительно к сфере международных отношений это означало бы, что «каждая нация должна быть свободной и независимой, однако лишь в той мере, в какой использование этого права не наносит ущерба свободе и независимости других наций»[288 - Reves Е. A Democratic Manifesto. N. Y., 1942. P. 131. В американской политической литературе понятие «нация» (nation) имеет несколько значений: оно означает и страну, и национальную общность, а в ряде случаев и государство как синоним страны. Это нашло отражение и в нашем политическом лексиконе: United Nations Organisations мы переводим как Организацию Объединенных Наций.]. Отсутствие такого ограничения, считал Ревеш, создавало бы условия для возникновения новых войн.
Во-вторых, это «принцип равенства». Применительно к сфере международных отношений данный принцип означал бы, что «все нации должны быть равны перед законом. При той организации мира, которая существует сегодня, в нем вообще отсутствует какое-либо международное право, а без такого права “равенство” наций лишено смысла и лишь прокладывает путь к войнам»[289 - Reves Е. A Democratic Manifesto. N. Y., 1942. P. 131.].
В-третьих, это «право на безопасность». Применительно к сфере международных отношений предлагаемый принцип означал бы, что «безопасность нации может быть обеспечена лишь посредством ее сотрудничества со всеми другими нациями, направленного на защиту прав каждой из них»[290 - Reves E. A Democratic Manifesto. N. Y., 1942. P. 132]. При этом принципы нейтралитета и невмешательства должны быть объявлены вне закона, поскольку они не способствуют обеспечению базовых принципов демократии и ведут к возникновению войн.
Четвертый принцип касается суверенитета. «Существование нескольких сотен суверенных государств, осуществляющих суверенную власть, находится в полном противоречии с демократической концепцией суверенитета, который должен установиться в [мировом] сообществе (community)»[291 - Reves E. A Democratic Manifesto. N. Y., 1942. P. 132.], характеризуемом Ревешом как «всемирная совокупность граждан» (universality of citizens). Автор «Манифеста» предлагает осуществить разделение властей во всемирном масштабе, предоставив «[мировому] сообществу абсолютный суверенитет, а отдельным нациям (individual nations) и отдельным государствам (individual states) только такую суверенную власть, которая имеет своим источником всеобщий (universal) суверенитет»[292 - Reyes E. A Democratic Manifesto. N. Y., 1942. P. 132. Под «государствами» Ревеш понимает «группы индивидов», обладающих (в данный момент) суверенитетом.].
Победа, которая, как считал Ревеш уже в момент публикации «Манифеста» (а это, напомним, 1942 год), непременно будет одержана, «должна быть победой этих новых принципов, на основе которых мы сможем построить новое и лучшее мировое сообщество»[293 - Reves Е. A Democratic Manifesto. N. Y., 1942. P. 133.]. Но прояснением и кодификацией этих принципов надо начинать заниматься еще до победы. Промедление недопустимо, ибо политическая победа должна предшествовать победе на полях сражений – только в этом случае можно надеяться на то, что послевоенное мироустройство будет разумным (reasonable).
В работе Ревеша звучат многие из идей, которые были провозглашены – пусть в более модернизированной форме – позднее, когда США повели речь о необходимости международной интеграции и ограничении национально-государственного суверенитета. «Устранение международного [политического] и экономического партикуляризма – это историческая необходимость. Результатом этой войны станут ограничение национальных суверенитетов и начало процесса международной интеграции. Такое развитие может происходить в двух формах: либо путем достижения взаимного согласия между независимыми и суверенными нациями, либо путем принуждения с помощью силы (through forceful imposition)»[294 - Reves E. A Democratic Manifesto. N. Y., 1942. P. 134.].
Поскольку, судя по историческому опыту, весьма вероятно, что демократизацию мира придется осуществлять принудительным путем, говорит Ревеш, должен существовать лидер, способный повести за собой мир в правильном направлении. И выступить в роли такого лидера должны «англо-американская нации» (Anglo-American nations). Во-первых, потому, что (важный момент!) «от должной (proper) реорганизации мира будет зависеть выживание их собственных демократических институтов и само существование их народов»[295 - Reves E. A Democratic Manifesto. N. Y., 1942. P. 134.]. Второе основание для англо-американского лидерства в послевоенном мире Ревеш находил в истории. «…Последние несколько веков доказали, что на современной стадии человеческой истории англо-американское превосходство означает общий прогресс всего человечества, тогда как любые попытки доминирования со стороны других потенциальных мировых лидеров всегда означали реакцию на демократическую эволюцию»[296 - Reves E. A Democratic Manifesto. N. Y., 1942. P. 134–135.].
В такой постановке вопроса применительно к Великобритании не было ничего нового: зависимость положения дел в этой стране от положения дел в континентальной Европе и за ее пределами признавалась на островах уже давно. Но тезис о зависимости судьбы американской демократии и самого существования американского народа не от того, кто победит в войне (ответ на этот вопрос был для Ревеша очевиден), а от того, как победители нацизма и фашизма сумеют обустроить мир и что будет происходить в Европе, т. е. тезис о глобальной взаимозависимости, звучал в 1942 году неординарно. Впрочем, это, если принять во внимание тезис о безоговорочном англо-американском лидерстве, была неравновеликая и неравноправная взаимозависимость. Но тем не менее – взаимозависимость.
И еще один момент. Ревеш едва ли не первым сформулировал тезис, который лишь более полувека спустя был открыто провозглашен Западом в качестве стратегического принципа внешней политики и реализован на практике – тезис о принуждении к демократии с помощью силы.
Автор «Демократического манифеста» поясняет, что политическое единство, за которое он ратует, вовсе не предполагает отрицания многообразия существующих в мире традиций и культур. Необходимо лишь добиться того, чтобы имеющиеся между ними различия не приводили к вооруженным конфликтам, а вечная борьба за место под солнцем протекала в цивилизованных формах.
Формирование демократического миропорядка Ревеш увязывал с необходимостью корректировки «нашей существующей ныне системы отбора (selecting) представителей и правительства»[297 - Reves Е. A Democratic Manifesto. N.Y., 1942. P. 139.], которую он считал неудовлетворительной, поскольку она открывает доступ к власти лицам, не обладающим необходимыми лидерскими качествами. Следует добиться того, чтобы люди, направляемые в национальные ассамблеи, «были не только колоритными личностями, имели влиятельных друзей и обладали ораторскими способностями, но и чтобы у них имелся определенный минимум знаний, имеющих отношение к общественным делам и чтобы они придерживались демократических принципов»[298 - Reves E. A Democratic Manifesto. N. Y., 1942. P. 139.].
Ревеш, по сути, выступал против одного из базовых принципов демократии – принципа толерантности. Он требовал введения ограничений для противников демократии на свободу слова, собраний и печати, полагая, что даже возможные издержки, которые появились бы в этом случае, не нанесли бы демократии того вреда, который был бы причинен ей в случае, если бы в существующие демократические институты не были внесены предлагаемые им ограничительные коррективы.
Обосновывая свою позицию, автор «Демократического манифеста» требовал отказаться от взгляда на демократию как закрытую ригидную систему. «Демократия нуждается в постоянном приспособлении (readjustment) [к изменяющейся обстановке]. Ее институты требуют беспрерывного омоложения»[299 - Reves E. A Democratic Manifesto. N. Y., 1942. P. 143.]. Отсюда и переосмысление самого понятия «демократия», по сути вступающее в противоречие с выдвинутым им тезисом о необходимости перестройки системы демократических институтов. «Демократия… не может определяться какой-то системой институтов – уже существующих или тех, которые должны быть созданы. Демократия – это атмосфера, единственная атмосфера, в которой современный человек может жить, процветать и прогрессировать»[300 - Reves E. A Democratic Manifesto. N. Y., 1942. P. 143.].
Ревеш пояснял, что демократический миропорядок, который надо начинать реформировать, не дожидаясь (победоносного) окончания войны, – не самоцель. Он должен помочь решить «социальные проблемы, проблемы производства, распределения и потребления, проблему общего подъема жизненного стандарта человеческой расы»[301 - Reves Е. A Democratic Manifesto. N. Y., 1942. P. 143.].
Автор «Демократического манифеста», по сути, повторял мысль Джона Дьюи о том, что демократия – живое явление и представление о ней должно постоянно пересматриваться. Но Дьюи, судя по его высказываниям, предполагал, что этот пересмотр должен осуществляться в сторону дальнейшей либерализации демократических прав и свобод. Ревеш задает предлагаемому им пересмотру обратный вектор: демократия распространяется исключительно на демократов. И действовать эта норма должна не только в условиях военного времени (когда писалась книга), но и в рамках всемирного демократического государства, которое, по замыслу Ревеша, могло бы появиться после победы над нацизмом и фашизмом.
Такую позицию, преследующую диссидентов и лишающую их конституционных прав, нельзя оценивать иначе, как антидемократическую по сути и лишний раз свидетельствующую о том, что демократические цели могут быть достигнуты только демократическими средствами. Это подтвердил маккартизм – живое воплощение нетерпимости не только к инакомыслящим, но и к тем, кто готов был встать на их защиту, а, значит, и на защиту базовых принципов Конституции Соединенных Штатов Америки.
Идея формирования мирового демократического государства получила дальнейшее развитие и конкретизацию в книге Ревеша «Анатомия мира», увидевшей свет в 1945 году[302 - Reves E. The Anatomy of Peace. N. Y., 1945.] и вызвавшей широкий отклик общественности. Он по-прежнему выступает в роли убежденного противника института национального суверенитета (как неизбежно чреватого войнами) и создания всемирной организации, которую называет «всемирным правительством» (world government), «всеохватывающей всемирной правительственной организацией» (overall world government organization) и т. п.
Но теперь альтернатива нации-государства выглядит более отчетливо. Это не Организация Объединенных Наций, которая совершенно не удовлетворяет Ревеша, поскольку сохраняет за ее членами все права на суверенитет. Это «федеративное всемирное правительство» (federal world government), напоминающее Соединенные Штаты Америки. И в условиях, когда в мире появилось атомное оружие (попытки контроля над распространением которого, считал Ревеш, будут крайне затруднены), нужно поторопиться с созданием такой федерации, которая позволит строить отношения между государствами не на основе двусторонних и многосторонних договоров (рано или поздно нарушаемых), а на основе всеобщего права и установить в мире «всемирный правовой порядок» (world-wide legal order)[303 - Reves Е. The Anatomy of Peace. N. Y., L., 1946 (1945). P. 257.]. «Мы полагаем, – пишет Ревеш, – что единственным путем к предотвращению будущих мировых войн является регулирование взаимоотношений между нациями не на основе не имеющих принудительной силы договорных обязательств, которыми суверенные нации всегда будут пренебрегать, а на основе принудительного правового порядка, связывающего все нации, предоставляющего всем соотечественникам (nationals) равные права на основе установленного закона и налагающего на каждого равные обязательства»[304 - Reves E. The Anatomy of Peace. N. Y., L., 1946 (1945). P. 256.].
Однако, настаивая на немедленных действиях, Ревеш рекомендует проявлять осмотрительность и не предпринимать шагов, способных нанести ущерб делу. Не стоит обращаться к национальным правительствам с призывами создать всемирную федерацию и спешить с разработкой ее конституции. Надо брать пример с отцов-основателей. Они сначала сформулировали ряд фундаментальных принципов, рассматривавшихся ими как самоочевидные и составляющие основу демократического общества. Когда эти принципы нашли отклик в сердцах и умах людей, последние уполномочили своих представителей воплотить их в жизнь и создать механизмы, обеспечивающие торжество этих принципов на законных основаниях.
Так же надо действовать и теперь. Прежде всего, настаивает Ревеш, необходимо убедить народы разных стран, «все цивилизованное население земли» в необходимости отказа от национального суверенитета (ради обеспечения мира и предотвращения атомной катастрофы) и создания всемирного федеративного демократического государства. Нужно сформировать своеобразную новую политическую веру, которая в конце концов побудила бы людей обратиться к своим правительствам с призывом к созданию всемирной федерации. А для этого необходимо, действуя через школу и церковь, используя прессу, радио, кино и другие средства, организовать широкое движение в поддержку идеи федерации. Взять старт процесс федерализации сможет лишь после того, как «в двух или более странах народ ясно выразит свою волю» двигаться в этом направлении. А затем начнет действовать сила примера и «сила событий».
Примечательно, что, считая добровольное согласие народов единственным путем к созданию всемирного федеративного государства, Ревеш по-прежнему проявлял присущее ему отсутствие толерантности и настаивал на том, чтобы на общественные должности не избирались люди, не проявляющие себя как искренние сторонники «предотвращения новой войны путем установления мира на основе закона и [демократического] правления»[305 - Reves E. The Anatomy of Peace. N. Y., L., 1946 (1945). P. 290.].
В «Анатомии мира» Ревеш неоднократно возвращается к обсуждению вопроса о возможном отношении Советского Союза («России») к его идее и ее практическому воплощению. Он не исключает возможности возникновения войны между двумя лагерями[306 - «Если бы между двумя группами суверенных наций, возглавляемых США и СССР разразилась война, ужасная война, то пусть это была бы, по крайней мере, гражданская война. Давайте не будем сражаться за базы, территории, престиж, границы. Давайте, по крайней мере, сражаться за идеал. Конец такой борьбы должен автоматически положить конец международным войнам и принести победу всемирной федерации» (Reves Е. The Anatomy of Peace. N. Y., L., 1946 (1945). P. 287).]. Но не исключает и того, что поскольку создание всемирной федерации «позволило бы различным национальным группам продолжать строить свою религиозную, культурную, социальную и экономическую жизнь в соответствии с их собственным выбором, который защитил бы их с помощью силы закона от вмешательства других в их местные и национальные дела», то Россия не стала бы «упорствовать в отказе от участия [во всемирном правительстве][307 - Reves E. The Anatomy of Peace. N. Y., L., 1946 (1945). P. 291.].
Ревеш, называвший себя «перфекционистом», но считавший, что именно перфекционизм способствует прогрессу, приложил немало усилий для пропаганды своего проекта, который получил поддержку со стороны части американской общественности. После выхода «Анатомии мира» в свет в прессе появилось «Открытое письмо к американскому народу». Его авторы призывали американских мужчин и женщин прочитать эту книгу, подумать над ее выводами, обсудить ее с соседями и друзьями – в частном порядке и публично. «Несколько недель назад (до атомной бомбардировки Хиросимы, когда появилось первое издание книги. – Э.Б.), – говорилось в письме, – эти идеи казались важными, но достижимыми, возможно, в будущем. В условиях новой реальности атомной войны они стали безотлагательной и насущной необходимостью, иначе цивилизация обречена на самоубийство». Примечательно, что среди авторов письма мы видим Альберта Эйнштейна, Томаса Манна, сенатора Фулбрайта, члена Верховного суда США Робертса и еще свыше полутора десятков видных политиков, публицистов, общественных деятелей.
Ревеш поясняет, что создание всемирной федерации демократических государств – не самоцель. Это всего лишь средство, механизм, который позволит прийти со временем к разрешению стоящих перед народами мира социальных и экономических проблем и обеспечить всеобщую безопасность в условиях свободы.
В идее формирования всемирной демократической федерации, отстаивавшейся Мерриамом, Лассуэллом, Ревешем, Фулбрайтом, Эйнштейном и их сторонниками, получил новое воплощение старый вильсонианский призыв сделать мир безопасным для демократии, то есть прежде всего для Соединенных Штатов Америки, как наиболее полного практического воплощения демократических порядков. Но теперь, в 40-х годах XX века, становилась более очевидной значительно возросшая со времен Вильсона зависимость прочности американской демократии от состояния демократии за пределами США. Это была «подсказка времени». Но за идеей всемирной федерации скрывалась глубокая культурная и интеллектуальная традиция, уходившая корнями в Европу и, судя по их текстам, не ведомая ни эмпирически ориентированным «чикагцам», ни другим американцам, ратовавшим за федерацию, но в силу ложного чувства собственной идейно-интеллектуальной самодостаточности даже не пытавшимся отыскать ее идейно-теоретическое обоснование в мировой философской и политической мысли.
Между тем в уставшем от войн Старом Свете первые планы создания мировой федерации республик как пути к установлению прочного мира и решению социальных и экономических проблем появились еще в XVIII веке. Наиболее яркое воплощение эта идея получила в трактате Иммануила Канта «К вечному миру», опубликованном в 1795 году. «…Разум, – писал Кант, – с высоты морально-законодательной власти, безусловно, осуждает войну как правовую процедуру и, напротив, вменяет в непосредственный долг мирное состояние, которое, однако, не может быть ни установлено, ни обеспечено без договора народов между собой. Поэтому должен существовать особого рода союз, который можно назвать мирным союзом (foedus paciflcum) и который отличался бы от мирного договора (pactum pacis) тем, что последний стремится положить конец лишь одной войне, тогда как первый – всем войнам и навсегда… Можно показать осуществимость (объективную реальность) этой идеи федерации, которая должна охватить постепенно все государства и привести таким путем к вечному миру»[308 - Кант И. Собрание сочинений в восьми томах. Т. 7. М., 1994. С. 21. Курсив в тексте. – Э.Б.].
А далее следует высказывание, за которое американцы должны были бы ухватиться обеими руками как за рациональное обоснование центральной роли Соединенных Штатов в создании демократической федерации. Ибо Кант говорит следующее. «Если бы какому-нибудь могучему и просвещенному народу выпало счастье образовать республику (которая по своей природе должна тяготеть к вечному миру), то она явилась бы центром федеративного объединения других государств, которые примкнули бы к ней, чтобы обеспечить таким образом сообразно идее международного права свою свободу, и путем многих таких присоединений все шире и шире раздвигались бы границы союза»[309 - Кант И. Собрание сочинений в восьми томах. Т. 7. М., 1994. С. 21.]. В этих высказываниях Канта внимательный читатель обнаружит многое из того, о чем говорили и Мерриам, и Ревеш, и другие американцы – сторонники федерализма. Но знали ли они об этих высказываниях великого немецкого мыслителя?
В годы «холодной войны» идея создания всемирной федерации демократических государств утратила свою актуальность. Однако после ее окончания в рамках дискуссии о новом мировом демократическом порядке эта идея возродилась, хотя, естественно, в измененной форме. Теперь американские демократологи вспомнили и о Канте, и о европейской традиции. (Обо всем этом речь впереди). Но, судя по их публикациям, забыли… о собственных предшественниках. А между тем, как теперь становится ясно, размышления Мерриама, Ревеша и их единомышленников о федеративном демократическом государстве были важной промежуточной ступенью на крутой лестнице восхождения к одному из самых романтичных, утопичных, но и привлекательных идеалов единения всего человечества на основе принципов свободы, равенства и безопасности.
Глава вторая
ПРОБЛЕМА ДЕМОКРАТИИ В АМЕРИКАНСКОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ МЫСЛИ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XX ВЕКА
Общие контуры поля исследования
На протяжении всей второй половины XX века заокеанские обществоведы сохраняли неизменный исследовательский интерес к проблеме демократии, хотя степень его интенсивности менялась от одного периода к другому, как менялась и эмоциональная окраска этого интереса. А вызван он был несколькими причинами.
Главным стимулом обращения американских политологов к проблеме демократии была потребность отыскать механизмы решения политических, экономических, социальных вопросов, встававших перед Соединенными Штатами во второй половине XX века. Развитие американского капитализма в этот период шло быстрыми темпами, но было отнюдь не беспроблемным, о чем свидетельствовали сопровождавшие его кризисы и протестные движения. Как заметил в одной из дискуссий известный политолог Теодор Дрейпер, «реформы [Франклина] Рузвельта были тем случаем, когда с помощью демократии спасали капитализм, а не демократию с помощью капитализма»[310 - Capitalism, Socialism, and Democracy. A Symposium // “Commentary”, 1978, apr. P. 37.]. В изменившихся условиях требовалось усовершенствовать существующую политическую и экономическую систему, сделать их способными, сохраняя стабильность, оперативно реагировать на вызовы времени, связанные с дальнейшей массовизацией общества, построением государства благосостояния, решением расовой проблемы и т. п., словом – адаптировать капитализм к условиям позднего индустриального, а потом и постиндустриального общества. И тут на помощь снова должна была прийти демократия. Но в иной, обновленной, современной форме. Ее и требовалось отыскать.
Интерес американцев – как теоретический, так и политикопрактический – к проблеме демократии подогревался и состязанием двух мировых социально-политических систем, составлявших основное содержание начавшейся в конце 40-х годов «холодной войны». Одна из этих систем («Запад») отождествлялась с демократией, вторая («Восток») – с тоталитаризмом и авторитаризмом (в социалистической – прежде всего советской, а позднее и китайской – форме). В этих условиях демократия как теоретическая и практическая модель политического устройства общества и образа жизни становилась ходовым товаром в конкурентной борьбе с социализмом: демократические идеи, ценности, концепции требовалось как можно шире разрекламировать, доказывая их непревзойденное качество[311 - Это приводило к тому, что наряду с серьезными теоретическими исследованиями, предпринимавшимися в академической среде, в стране производилось немало пропагандистской продукции (в ее изготовлении участвовали профессиональные пропагандисты, политики, представители академического мира и вездесущих спецслужб), рассчитанной, прежде всего, на внешнее потребление и зачастую не отличавшейся высоким качеством.].
Была и еще одна причина интереса к проблеме демократии: осмыслить – по принципу контраста – трагический опыт фашизма и нацизма. Потребность в таком осмыслении ощущалась за океаном тем более остро, что многие известные американские политологи (Ханна Арендт, Герберт Маркузе, Теодор Адорно, Макс Хоркхаймер, Льюис Козер и десятки других) принадлежали к числу эмигрантов, лично столкнувшихся в свое время с тоталитарными режимами (в основном – с нацизмом) и после войны испытывали острую потребность «рассчитаться» – в идейно-теоретическом и психологическом планах – со своим недавним трагическим прошлым. Впрочем, это было не главным. Американцы считали важным извлечь уроки из опыта европейского и особенно немецкого прошлого и понять, что необходимо предпринять, чтобы не допустить подобных трагедий в будущем – и в самой Америке, и за ее пределами. Наконец, через сопоставление демократии с недемократическими режимами рассчитывали получить дополнительное представление о «советском тоталитаризме» – в первую очередь о внутренних, не лежащих на поверхности механизмах его функционирования.
Так что в американской политической науке[312 - Хотя процесс глобализации и интернационализации общественной жизни затронул общественные и гуманитарные науки, разрушив разделявшие их ранее границы, различия между национальными традициями – особенно американской и немецкой, американской и французской, остаются, пусть и менее существенные, чем прежде. Это признают и современные историки политической мысли, хотя некоторые из них (в частности, авторы «Энциклопедии демократии») продолжают говорить об «англо-американской теории демократии».], которая за первые послевоенные десятилетия упрочила свой международный авторитет и позиции, как и в американской политической мысли в целом, исследование проблем демократии занимало в рассамтриваемый период одно из главных, если не самое главное место. Об этом свидетельствуют многие сотни книг и статей, опубликованных за послевоенные годы профессорами американских университетов и сотрудниками многочисленных исследовательских центров. Еще одно тому подтверждение – американские и международные обзоры состояния политической науки в мире (а правильнее сказать – на Западе), где фиксируется и положение дел в американской демократологии[313 - См., в частности: A New Handbook of Political Science. Ed. By Robert E. Goodin and Hans-Dieter Klingemann. Oxford Univ. Press, 1996 (В русском переводе: Политическая наука: новые направления. М., 1999); The Encyclopedia of Democracy. S. M. Lipset Ed. in chief. Congressional Quarterly Incorporated. Vol. 1–4. Wash. D. C., 1995; Galston W. Political Theory in the 1980s: Perplexity among Diversity // Finifter A. (ed.). Political Science. The State of the Discipline П. Wash. (D.C.), APSA, 1993.].
Мы не отыщем ни одного крупного американского политического мыслителя второй половины XX века[314 - Надо при этом заметить, что во второй половине ХХ столетия исследование проблем демократии не выходило за пределы академического сообщества (университеты, особенно крупные, входящие в знаменитую Лигу плюща; исследовательские центры типа Брукингского и Предпринимательского институтов или РЭНД корпорэйшн; фонды вроде Фонда Карнеги). За все послевоенные годы в США не появилось ни одного крупного политического деятеля калибра Вудро Вильсона или Роберта Лафоллетта, которые могли бы с полным на то правом претендовать одновременно и на роль теоретиков демократии. Правда, в 1978 году известный американский политический и общественный деятель, в прошлом сенатор и претендент на пост президента США Юджин Маккарти опубликовал книгу под интригующим названием «Вновь посетив Америку. Спустя 150 лет после путешествия А. де Токвиля» (М., 1981). (McCarthy E. America Revisited. 150 Years after Tocqueville. N. Y., 1978). Но это были всего лишь публицистические заметки. О демократии часто говорили и президенты, пребывавшие в Белом доме во второй половине ХХ столетия. Но до Вильсона им было далеко.], который бы не «отметился» хотя бы одной-двумя статьями, так или иначе касающимися проблематики демократии. В то же время были политические теоретики, в том числе широкого профиля, которые не то чтобы специализировались на исследовании демократии (имелись и такие), но уделяли ей значительное внимание в своем творчестве и внесли заметный вклад в демократологию.
Первым среди них должен быть упомянут Йозеф Шумпетер (ему посвящен отдельный параграф в нашей работе). Его основная книга о демократии («Капитализм, социализм и демократия») была, как уже говорилось, впервые опубликована во время Второй мировой войны, однако широкую известность она обрела лишь в послевоенные годы, а его теория демократии и по сей день входит в число наиболее влиятельных как в Америке, так и за ее пределами.
Другая крупная фигура среди исследователей демократии – о нем тоже отдельный разговор – это Роберт Даль, один из патриархов современной американской и всей западной политической науки, более полувека работающий на избранном поприще. Автор десятков книг и статей о демократии, он опубликовал свой обобщающий труд («Демократия и ее критики») всего двадцать лет назад, продемонстрировав поразительную творческую молодость.
Единственная равновеликая ему или даже превосходящая его по кругозору и влиянию на развитие политической науки фигура – недавно покинувший (в весьма почтенном возрасте) сей бренный мир Гэбриэл Алмонд, без рассмотрения трудов которого (это относится в первую очередь к его давно уже признанной классической книге – написана вместе с Сиднеем Вербой – «Гражданская культура») невозможно говорить об исследовании проблемы демократии в американской политической науке второй половины XX столетия.
Картина была бы неполной, если бы мы, говоря о Шумпетере, Алмонде и Дале, не назвали еще одного из патриархов американской демократологии, пусть и не столь влиятельного, – Сеймура Липсета, опубликовавшего почти полвека назад своего «Политического человека», а затем и множество других исследований, принесших ему известность в академических кругах.
Среди представителей старшего поколения заокеанских исследователей, писавших о демократии, нельзя не выделить также Ханну Арендт, Збигнева Бжезинского, Иммануэля Валлерстайна, Сидни Вербу, Аарона Вилдавски, Энтони Даунса, Роналда Инглхарта, Дэвида Истона, Генри Киссинджера, Арендта Лейпхардта, Чарлза Линдблома, Хуана Линца, Герберта Маркузе, Люсьена Пая, Роналда Пеннока, Джованни Сартори, Дэвида Трумэна, Майкла Уолцера, Фридриха Хайека, Луиса Харца, Ноама Чомского (Чомского), Хэрри Экстайна.
Отдельного упоминания заслуживает недавно скончавшийся Сэмюэль Хантингтон. Автор полутора десятков книг по самым разным проблемам политической науки, он заявил о себе в конце минувшего столетия и как заинтересованный исследователь демократии. За несколько десятилетий своей научной деятельности Хантингтон показал себя человеком, который чутко улавливает политические веяния времени и, реагируя в оперативном порядке на происходящие изменения, одаривает мир очередным сочинением, посвященным злободневной проблеме. Так появилась наделавшая много шума книга «Столкновение цивилизаций» – попытка ответить на вопрос, по какому пути пойдет развитие после-холодно-военного мира. Но за несколько лет до этого, когда стало очевидным, что мировая социалистическая система дышит на ладан и все большее число недемократических стран поглядывает в сторону демократии, Хантингтон подключился к разработке проблемы так называемого демократического транзита и выпустил в 1991 году книгу (на ней мы остановимся в дальнейшем) «Третья волна. Демократизация в конце XX века». А за шестнадцать лет до этого выступил (вместе с Мишелем Крозье и Йодзи Ватануки) одним из авторов книги «Кризис демократии», представленной так называемой Трехсторонней комиссии в качестве доклада.
Но старшее поколение американских демократологов быстро сходит со сцены, и сегодня большую часть когорты исследователей демократии составляют представители среднего поколения. Это Эми Гуттман, Лэрри Даймонд, Марк Дойл, Гильермо О’Доннел, Роберт Патнэм, Адам Пшеворский, Брюс Рассетт, Денис Томпсон, Йэн Шапиро, Филипп Шмиттер и другие. О многих из них также пойдет речь в соответствующих разделах предлагаемой работы.
Американская демократология второй половины XX века формировалась на междисциплинарной основе, используя научный инструментарий и принципы, на которые опиралась не только политическая наука[315 - О современном понимании политической науки см.: Гудин Р.И., Клингеманн Х.-Д. Политическая наука как дисциплина // Политическая наука: новые направления. Гл. 1.], но также политическая философия, политическая социология, экономика и другие научные дисциплины. Естественно, она несла на себе печать господствовавших методологических подходов, трижды изменявшихся на протяжении рассматриваемого периода[316 - См.: Easton D. Political Science in the United States. Past and Present // Divided Knowledge. Ed. by D. Easton, C. Schelling. Newbury Park, London, New Delhi, 1991.].
До 1960 годов доминирующим подходом был бихевиорализм (с его отчетливо выраженной позитивистской направленностью)[317 - Термин «бихевиорализм», используемый в политической науке, не тождественен термину «бихевиоризм», используемому в психологии.], ориентировавший на проведение эмпирических исследований и поиск систематизированных объяснений, основанных на объективном наблюдении; использование строгих методов сбора и анализа информации; разработку эмпирически обоснованных и (что не менее важно) эмпирически ориентированных теорий (в основном – теорий среднего уровня). На смену ему пришел в качестве доминирующего подход, основывающийся на теории рационального выбора и ориентируюий на рациональное моделирование политических процессов и политического поведения при ограниченных ресурсах и подчас сводивший политику к взаимодействию узко понятых материальных интересов. К концу XX века он был потеснен так называемым новым институционализмом. Не будучи в прямом смысле слова синтезом первых двух подходов, новый институционализм в какой-то степени объединил и сблизил их, предложив исследовать поведение (с использованием эмпирических методов) в рамках существующих институтов и в пределах выявленных возможностей. При этом он не препятствовал исследовательскому плюрализму и выработке альтернативных решений и допускал использование разных научных подходов, методологий и методик.
Все это, как мы увидим, знакомясь с теориями Шумпетера, Даля, Липсета, Даунса, Фишкина и других, нашло отражение в американской демократологии рассматриваемого периода. В том числе в подходе к исследованию обозначившихся в ней проблем, которые можно условно разделить на две группы. Одни проблемы достались «по наследству» от прошлого и были связаны с вызовами эпохи лишь косвенным образом. Другие представляли прямой отклик на эти вызовы.
Как и прежде, обсуждались вопросы о сущности демократии, ее природе, путях становления, функциях, роли в общественном развитии, а в связи с этим – о народном представительстве, его формах и масштабах и прежде всего – о соотношении демократии прямой и представительной, охранительной и развивающей и т. п.
Активно исследовался феномен демократического участия, т. е. включенности граждан в демократический процесс, чему в Америке всегда придавали большое значение. При этом одним из самых острых был вопрос о соотношении индивидуальных и коллективный действий. В сущности, это был вопрос о роли гражданского общества как института демократии и об отношениях между гражданским обществом в целом и отдельными его институтами и государством.
Сохранил актуальность вопрос об отношениях между демократией, равенством и свободой, который был поставлен еще «отцами-основателями» и уже больше не выпадал из поля зрения американских обществоведов, постоянно вопрошавших себя, не грозит ли стране «тирания большинства».
Оставались в этом поле и вопросы о путях совершенствования демократических институтов, об отношении между ветвями власти в демократическом обществе, о демократическом воспитании и формировании демократической гражданственности и ряд других, обсуждавшихся в первой половине XX века или даже ранее.
Надо, однако, заметить, что даже традиционные вопросы рассматривались зачастую в более или менее тесной увязке с новой ситуацией, сложившейся в стране и мире и порой – под новым углом зрения. Характерный пример – проблема природы демократии. Хотя некоторые американские политологи первой половины XX века так или иначе касались вопроса о связи между демократией и капитализмом, они не пытались выявить наличие или отсутствие генетической зависимости между ними. Шумпетер предпринял такую попытку. Больше того, он поставил целью выявить характер генетических связей как между демократией и капитализмом, так и между демократией и социализмом. Но решал он эту проблему в академическом ключе, отвлекаясь от политической конъюнктуры. В разгар «холодной войны» известный американский общественно-политический журнал «Комментари» вернулся к этой проблеме, но уже в откровенно политизированном виде. В апреле 1978 года он провел симпозиум на тему «Капитализм, социализм и демократия», предложив его участникам[318 - Среди них были Нобелевские лауреаты Кеннет Эрроу и Милтон Фридман, видные политологи, экономисты, историки, в том числе Сеймур Липсет, Ричард Пайпс, Дэвид Рисмен, Артур Шлесинджер-мл., Роберт Хейлброннер, Чарлз Линдблом, Сидни Хук, Ирвинг Кристол, Роберт Нисбет.] ответить на вопрос, согласны ли они с распространившейся в последние годы, но прежде многими отвергавшейся идеей о существовании «неотвратимой (inesccapable) связи между капитализмом и демократией».
За такой постановкой вопроса просматривалось явное желание организаторов симпозиума отвергнуть все претензии социализма на возможность иметь демократическое «лицо»[319 - Справедливости ради надо сказать, что еще в 1848 году о несовместимости демократиии с социализмом говорил – и говорил предельно жестко – Алексис де Токвиль. «Демократия, – утверждал он, – расширяет сферу индивидуальной свободы, социализм ее ограничивает. Демократия утверждает высочайшую ценность каждого человека, социализм превращает человека в простое средство, в цифру. Демократия и социализм не имеют между собой ничего общего, кроме одного слова: равенство. Но посмотрите, какая разница: если демократия стремится к равенству в свободе, то социализм – к равенству в рабстве и принуждении» (Tocqueville A.de. Discours prononce a assemblee constituante le 12 Septembre 1848 sur la question du droit au travail // Oeuuvres comhpetes d Alexis de Tocqueville. [Paris] 1866. Vol. IX. P. 546. Цит. по: Хайек Ф. Дорога к рабству. Пер. с англ. М., 2005. С. 50). Почти сто лет спустя с этой позицией солидаризировался Фридрих Хайек. В книге «Дорога рабству» он утверждал, что если капитализм – это система свободной конкуренции, основанной на свободном владении частной собственностью, то только такая система и может быть совместима с демократией.] и, напротив, показать наличие органической, внутренней связи между капитализмом и демократией[320 - Мнения участников симпозиума разделились. Одни дали ответы, на которые рассчитывали его устроители. Другие отвергли саму идею жесткой детерминации демократии капиталистическими либо социалистическими отношениями, заявив, что ни о какой «неотвратимости» не может идти речи.].
Наряду с традиционными обсуждались и новые вопросы. Много внимания уделялось исследованию и идентификации форм демократии, уже утвердившихся (утверждающихся) в современном западном обществе и за его пределами или пока еще не сложившихся, но, как считали некоторые демократологи, востребованных временем. В этом русле складывались теории полиархии, консоциативной демократии, вертикальной демократии, партиципаторной демократии и т. п.
Исследовалась зависимость между демократией и культурой. Особое внимание уделялось вопросам о роли политической культуры в формировании демократического сознания и демократических институтов и типах политической культуры, конгруэнтных стабильному демократическому обществу.
Заметным направлением развития американской демократологии рассматриваемого периода становится исследование связей между демократией и экономикой, вылившееся в работы, посвященные экономической теории демократии, экономической демократии, экономических предпосылок демократического транзита.
С конца 70-х годов активно обсуждается и сам феномен транзита, т. е. перехода стран с недемократическими режимами к демократии. Рассматривались вопросы о предпосылках, условиях и формах транзита, были предприняты попытки выявить закономерности перехода к демократическим режимам (что вылилось, в частности, в теорию «волн демократизации»).
Бурное развитие науки о международных отношениях во второй половине XX века способствовало дальнейшему развертыванию исследования таких проблем, как условия и пути становления демократического мирового порядка, зависимость между внешней и военной политикой государств и существующим в них демократическим строем (демократия и война) и т. п.
Большое внимание, как и прежде, уделялось исследованию истории становления и развития демократии в Соединенных Штатах. Но теперь американцев интересует и история демократии в других странах – и в тех, где ей удалось устоять в 20-30-е годы, как в Великобритании, и в тех, где она пала в этот период и где ее пришлось восстанавливать, как в Германии.
Возрастает интерес к исследованию демократии через призму энвайронменталистских, гендерных и расовых проблем. Но можно сказать и по-другому: энвайронменталистские, гендерные и расовые проблемы рассматриваются некоторыми их исследователями в тесной увязке с проблемой демократии.
Многие из демократологических исследований рассматриваемого периода имеют узкую, если не сказать «точечную» предметную фокусировку. В центре исследования оказываются конкретные частные аспекты демократии,, к тому же нередко имеющие узкие хронотопические границы (тот или иной штат, округ, графство или государство на том или ином этапе его развития). Исследователей интересует функционирование местных, штатных и федеральных органов власти и управления; электоральный процесс на всех уровнях (механизмы, эволюция, участие в нем представителей возрастных, этнических и иных групп); права человека; деятельность и взаимодействие групп интересов, политических партий и других институтов гражданского общества; роль оппозиции; социально-политические движения (женские, энвайронменталистские, молодежные и т. п.); роль прессы как демократического института; функционирование судебной системы на всех ее уровнях.
Едва ли не по всем этим вопросам шли острые дебаты и сталкивались разные позиции, на основе которых, в конце концов, сложилось несколько общих интерпретаций демократии, получивших отражение в соответствующих концепциях и теориях. Важную роль в определении направлений и путей развития американской демократологии второй половины XX века играла начавшаяся в 50–60-е годы дискуссия по вопросу о сущности демократии, о демократическом идеале, об отношении между этим идеалом и его реальным воплощением, о носителях демократической власти.
Эта дискуссия, развернувшаяся между сторонниками так называемой «классической теории» демократии (созданной усилиями Джона Локка, Шарля-Луи Монтескье, Жан-Жака Руссо, Томаса Джефферсона, Джона Стюарта Милля и других мыслителей Нового времени) и ее критиками (получившими имя «ревизионистов»), представленными Йозефом Шумпетером, Робертом Далем, Сеймуром Липсетом и их единомышленниками, отчетливо высветила необходимость адаптации демократического идеала к новым социальным и политическим условиям. Споры затянулись на долгие годы и протекали в разных формах. Выходили книги и статьи, авторы которых защищали собственные позиции и выдвигали аргументы против своих оппонентов. Созывались научные конференции, на которых сталкивались разные позиции. В числе последних следует выделить конференцию «Демократия в середине XX века», проведенную в Вашингтонском университете в мае 1958 года[321 - Позднее материалы этой конференции были изданы (в доработанном виде) отдельной книгой. См.: Democracy in the Mid-Century: Problems and Prospects. St. Louis, MO, 1960. В 1962 году книга была переиздана под названием «Демократия сегодня. Проблемы и перспективы» (Democracy Today. Problems and Persoectives. Ed. by William N. Chambers and Robert H. Salisbury. N. Y., 1962).] и собравшую сильных участников, среди которых были Луис Харц, Чарлз Линдблом, Роналд Пеннок и другие.
«Ревизионисты» не представляли собой единого лагеря, и их взгляды на демократию отличались друг от друга. Объединяло их критическое отношение к «классической теории»[322 - To, что «ревизионисты» называли «классической теорией», тоже не было чем-то единым. Это была группа разных теорий, объединенных общими чертами, которые и стали объектом критики.], суть которого можно выразить примерно следующим образом. В условиях массового, развитого индустриального общества «классическая теория» демократии не работает. Она исходит из того, что демос, каков бы ни был его состав, постоянно держит в своих руках бразды политического правления. Он может править непосредственно, а может делать это через своих представителей, но последние должны выражать волю и интересы демоса. При этом главной политической силой оказывается атомизированный индивид. Это, естественно, предполагает наличие у него таких качеств, как политическая компетентность, рациональность, толерантность (без которой невозможно уважение иного мнения, без чего, в свою очередь, нет демократии), реализм суждений (отсутствие которого не позволяет принимать взвешенные решения), инициативность и самостоятельность.
А что, спрашивали «ревизионисты», показывают результаты эмпирических исследований? И о чем свидетельствовал политический опыт первой половины XX века и, в частности, опыт Италии и Германии, где фашисты и нацисты пришли к власти при активной поддержке народа? Не о том ли, что демос политически некомпетентен, иррационален (падок на мифы и утопии), нетерпим (не только в политическом, но также в религиозном и расово-этническом отношениях), безынициативен и не способен к самостоятельным конструктивным действиям. То есть нуждается в компетентном, разумном, инициативном «поводыре»…
С другой стороны, продолжали «ревизионисты», опыт тех же Соединенных Штатов, Великобритании, других западных стран, претендующих на звание демократических, свидетельствует о том, что такие «поводыри», именуемые «народными избранниками» (и действующие зачастую в тесном контакте с представителями бизнеса и государственных органов), давно уже держат в своих руках реальную политическую власть и, будучи, как правило, профессиональными политиками, представляющими определенные политические партии, отправляют властные функции гораздо лучше, чем это сделал бы «человек с улицы».
Таким образом, обнаруживалась скандальная ситуация: выяснялось, что в «демократических» странах начала второй половины XX века, включая США, никакой демократии как власти демоса, о которой говорили «классические теории», на самом деле не существует. Что оставалось делать в сложившейся ситуации? Одно из двух: либо констатировать смерть демократии как таковой, ее несовместимость с условиями времени и существование в Америке и Европе каких угодно, но только не демократических, или – в лучшем случае – полудемократических режимов; либо призвать к изменению ситуации и созданию условий, позволяющих демосу обрести необходимые для властвования качества, а в конечном итоге и саму власть. Впрочем, был еще и третий путь. По нему и пошли «ревизионисты» во главе с Шумпетером.
Автор «Капитализма, социализма и демократии» не верил в демос. Но он не хотел, да и не мог публично хоронить «демократию». Напротив, он хотел ее «спасти»! И он сделал это путем редукции содержания демократии до практиковавшейся в Америке и ряде других западных стран процедуры (метода) конкурентного избрания «компетентных лидеров» и признания этой процедуры сутью и основным содержанием демократии[323 - Почти двадцать лет спустя этот трюк (не укрывшийся, конечно, от глаз проницательных критиков) повторил Гэбриэл Алмонд: давайте, сказал он, считать политической культурой, адекватной демократическому обществу, так называемую смешанную (он ее называет также «гражданской») политическую культуру, существующую в Соединенных Штатах Америки и ряде других демократических стран.].
Как писал в 1991 году Сэмюэль Хантингтон, принявший на вооружение «ревизионистскую» теорию, «в своем новаторском исследовании “Капитализм, социализм и демократия” Шумпетер вскрыл недостатки “классической теории демократии”, определявшей последнюю в таких выражениях, как “воля народа” (источник [власти]) и “общее благо” (цель [власти]). Успешно развенчав подобный подход, он выдвинул “другую теорию демократии”. “Демократический метод, – писал он, – это такое институциональное устройство для принятия политических решений, при котором отдельные индивиды обретают власть принимать решения в результате конкурентной борьбы за голоса людей”»[324 - Хантингтон С. Третья волна. С. 16.].
«Ревизионисты» обвиняли классиков» в том, что те не делают необходимых различий между нормативными спекуляциями и научными эмпирическими исследованиями, то есть, проще говоря, между идеалом и реальностью, и судят о наличии или отсутствии демократии по степени соответствия реального положения вещей умозрительному идеалу, сформулированному классической теорией. Отсюда и призывы как можно скорее расстаться с последним.
Одним из первых, кто выступил с таким призывом (на упомянутой выше Вашингтонской конференции), был крупный историк Луис Харц, автор известной в научных кругах книги «Либеральная традиция в Америке». Пессимистические оценки реального состояния демократии, говорил он в своем докладе «Демократия: образ и реальность», вызваны тем, что «мы отождествляем [демократическую] систему с теорией, как если бы мы действительно жили старым джефферсоновским образом демократии, который мы лелеем, и потому когда мы сталкиваемся с практикой, приводящей демократию в действие, то с ужасом обнаруживаем, что демократия рушится»[325 - Hartz L. Democracy: Image and Reality // Democracy in the Mid-Century: Problems and Prospects. St. Louis, MO, 1960. P. 13.]. Но это, успокаивал Харц, обманчивое чувство, фиксирующее не кризис демократии, а состояние нашего сознания. «…Внутренний “кризис демократии”… – скорее агония разума, нежели реального мира»[326 - Hartz L. Democracy: Image and Reality // Democracy in the Mid-Century: Problems and Prospects. St. Louis, MO, 1960. P. 13. По-видимому, эти идеи лежали и в основе курса «Демократия и ее критики», который, как сообщает Роберт Даль, Харц читал в Гарвардском университете.].
