скачать книгу бесплатно
Скатерть английской королевы
Михаил Борисович Бару
Как скатерть, вышитая в поселке Кадом, оказалась на столе английской королевы? За что Мичурина исключили из пронской гимназии? Почему помещик из Елатьмы решил улететь на Луну и чем это закончилось? Продолжая художественное исследование российской глубинки, начатое в книге «Непечатные пряники», Михаил Бару пишет новые остроумные очерки о не самых известных городах и поселках – Сергаче, Скопине, Михайлове, Заволжске, Шацке и других, создавая свой собственный Лицевой летописный свод, свою Царь-книгу о русской провинции. За скромным уездным фасадом этих городков часто скрываются не только обаяние местного колорита, но и следы большой истории: судьбы этих поселений, как и их жителей, оказываются богатыми на драматические события, а смены эпох, войны и другие национальные трагедии были прожиты здесь не менее интенсивно, чем в столицах. Сквозь эти рассказы о маленьких и очень маленьких городах, как сквозь стеклышки в калейдоскопе, открывается узор нашей общей исторической судьбы. Михаил Бару – поэт, прозаик, переводчик, инженер-химик, автор книги «Непечатные пряники», вышедшей в издательстве «НЛО».
Михаил Бару
Скатерть английской королевы
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Иной раз копаешься в истории какого-нибудь заштатного городка Рязанской или Вологодской губернии, рассматриваешь в лупу давно поросшее быльем, но все еще кровоточащее и думаешь: что же было хорошего… Сначала воевали между собой, потом пришли монголы с татарами, потом терпели их и в промежутках воевали между собой, потом растворили в себе татар и началась опричнина. Терпели ее, висели на дыбах, варились в кипятке и клали головы на плаху. Потом опричнина кончилась и началась Смута, когда пришлось терпеть поляков, казаков и успевать еще воевать между собой. Потом прогнали поляков, растворили казаков и стали раскалываться. Убегали в дремучие леса и заживо горели в срубах. Потом стали воевать со шведами, турками, австрияками, поляками, дохнуть как мухи на строительстве новой столицы и служить в армии, пока не убьют или не забьют шпицрутенами. И при этом успевали гнуть спину на барщине, приносить оброк, перебиваться с хлеба на квас, терпеть, когда тебя секут на конюшне или твою жену наряжают вакханкой и ведут к барину в опочивальню. Потом пришли французы, и снова пришлось идти в атаку, умирать, но не сдаваться, колоть штыками, брать Париж и возвращаться к барщине и розгам на конюшне. Потом еще терпели, терпели… и стали бросать бомбы, убили того, кто освободил, но без земли, убили… убили… убили… Потом пришли большевики, стали терпеть их и на Колыме вспоминать, как было хорошо, когда на конюшне… Потом пришли немцы… Потом снова… Потом думали, что вот сейчас уж точно увидим небо в алмазах, но алмазы кто-то успел… и осталось только голое небо. Господи, да что же было хорошего?! Разве только гениальная литература о том, что все плохо, военные оркестры, играющие вальсы в городском саду перед отправкой на фронт, любительские спектакли, после которых были танцы, ледяное шампанское в буфете и бой конфетти, маковые пряники, тридевять земель, за которые можно убежать, чудом дошедшее письмо с фронта или из лагеря о том, что жив, теплые шерстяные носки ручной вязки и леденцы на палочке. И еще мечты о том, что все будет хорошо или уже было, но мы не заметили. Впрочем, если как следует поискать в том, что давно поросло быльем, то можно…
КАК МАЛЫЕ РЕБЯТА ГОРОХ ВОРОВАЛИ
Каждому писателю хочется начать свой рассказ, или повесть, или роман с какой-нибудь особенной, эффектной фразы, после которой читатель уже ни за что не сможет оторваться от повествования. Хорошо, если ты рассказываешь о Париже или о Мадриде. Про Париж и говорить нечего. Просто берешь в качестве эпиграфа строчку Бродского «В Париже, ночью, в ресторане…», и она за собой сама дальше потащит твой рассказ, как на веревочке. Да и с Мадридом ничуть не сложнее. «Ах, наконец достигли мы ворот Мадрита! Скоро я полечу по улицам знакомым, усы плащом закрыв, а брови шляпой». Да будь ты хоть бритый бухгалтер преклонных годов в засаленном халате и шлепанцах, а все равно подкрутишь несуществующие усы, залихватски заломишь бровь, запахнешься халатом и полетишь за автором по незнакомым улицам. Ты найди такую фразу, когда станешь рассказывать о райцентре Сергач в Нижегородской губернии. Тут хоть наизнанку вывернись, хоть всего Бродского перетряси и всего Пушкина…
Хотя… если уж зашла речь о Пушкине, то в одной всем известной с детства пушкинской повести написано, что «Андрей Гаврилович, изумленный неожиданным запросом, в тот же день написал в ответ довольно грубое отношение, в коем объявлял он, что сельцо Кистеневка досталось ему по смерти покойного его родителя…». Здесь заинтригованный читатель непременно должен спросить: при чем здесь сельцо Кистеневка, если автор завел речь о городе Сергач и… Всему свое время, отвечу я, будет и про сельцо Кистеневка, а пока начну с самого начала.
Столица Припьянья
С самого начала надо сказать, что Сергач – столица. Его называют столицей Припьянья. Такие слова с двумя мягкими знаками надо, конечно, произносить на трезвую голову. С другой стороны, как его еще назвать, если это единственный город, расположенный в бассейне реки Пьяны. И реку эту тоже никак по-другому не назвать – она течет точно пьяная. От устья до истока чуть больше шестидесяти километров, а общая длина почти в семь раз больше. Ее по этому поводу даже занесли в Книгу рекордов Гиннесса, как самую извилистую реку в мире[1 - Пьяна – очень живописная река. Неподалеку от Сергача на ее берегу есть село Игнатово. В?1897 году там несколько месяцев прожил С. В. Рахманинов. После провала Первой симфонии у?него был нервный срыв, и?врач посоветовал Рахманинову отдохнуть и?успокоиться. Он и?поехал успокаиваться в?Игнатово, в?усадьбу своего родственника, отставного генерала Скалона. Когда экскурсовод в?краеведческом музее, рассказывая о?жизни композитора в?Игнатове, сказала: «Каждый день Рахманинов по Пьяне катался на лодке», я?подумал, что эту фразу лучше читать, чем произносить вслух. Мало ли как могут ее понять.]. Во времена доисторические, когда в этих местах никто, кроме медведей, рысей, волков, кабанов и лосей, не жил, росли здесь липовые и дубовые леса. Теперь их почти все извели. Остались лишь небольшие участки того самого леса в трех или четырех местах, да возле села Крутец, что в тридцати километрах от Сергача, растут несколько трехсотлетних дубов[2 - В разгар перестройки, когда от громадья планов кружились головы, власти думали для привлечения своих и особенно иностранных туристов наковать красивых златых цепей, закупить ученых котов да посадить их на эти цепи, чтобы днем и ночью… Составили смету, выпросили денег в области на одну хоть и не золотую, но позолоченную цепь и одного ученого кота, которого планировали закупить в специальном питомнике при одном из немецких университетов. Составили комиссию, в которую вошли компетентные фелинологи, а проще говоря – котоведы из районной и областной администраций, купили специальную клетку для перевозки ученого кота, сборник сказок, которые он должен будет выучить, раздали членам комиссии командировочные в валюте, купили билеты в Париж и улетели[* - Это, собственно, вся история. Продолжения у?нее не было. Правда, еще какое-то время искали цепь, но ее тоже не нашли. Было еще, кажется, письмо из-за границы с?просьбой прислать хоть немного денег, поскольку обучение кота встало в?копеечку, а?жизнь в?Париже больно дорога.].].
Во времена, близкие к историческим, сюда заниматься земледелием, охотой и рыболовством пришли эрзяне и мокшане, которых пришедшие позже славяне стали называть мордвой. С тех времен остались стоять на окраине Сергача курганы, которые местные жители старались, особенно в сумерки и по ночам, обходить стороной. Молва приписывала курганы Ивану Грозному. Дескать, шел он брать Казань и велел насыпать курганы. Ну а кому же еще их приписать, если не царю? Это же курганы, а не куличики из песка. Думали так долго, пока в конце девятнадцатого века археологи их не раскопали. Оказалось, что это древнемордовские могильники второго века. Нашли в них бронзовые браслеты, железные мечи, наконечники стрел и все, что полагается находить в таких случаях.
Следующую тысячу лет в предыстории Сергача можно пропустить. Кроме обычной жизни, не происходило ничего, и это ничего было лучшим из того, что могло происходить. Ловили рыбу, пахали землю, ходили на медведя и уносили от него ноги, били белку, куницу, охотились на рысь и кабана, собирали мед и варили пиво, которое текло по усам.
В начале тринадцатого века время пошло быстрее. Припьянье стало заселяться русскими. Заселялись русские осторожно, поскольку опасались близкого соседства с мордвой, а заселившись, стали уже вместе с мордвой опасаться монголов, которых приводили в эти места Батый и Субэдэй. Пришлось построить целую оборонительную линию, состоявшую из маленьких острогов, по левым берегам Пьяны, Теши и Суры. Остроги были не столько оборонительными, сколько сигнальными. Гарнизоны в них были небольшие. Как увидят неприятеля, так посылают гонца в другой острог, расположенный верст за десять от этого. Гонец скакал по специальной дороге, минуя защитные завалы из подсеченных деревьев и частоколы из заостренных бревен у бродов. Скакал быстро. Весть о появившемся неприятеле доходила до Нижнего и Мурома в тот же день, а до Москвы – на следующий. В сторожевые дозоры ходили круглосуточно. Состав гарнизонов был многонациональный – русские, мордва, татары. И по сей день, спустя восемь веков, вдоль этой оборонительной линии расположены русские, мордовские и татарские деревни.
Весной 1337 года в эти места двинулся с большим войском татарский хан Арапша, состоявший на службе у Мамая. Судя по описанию русских летописцев, это был татарский Бонапарт: «карла станом, но великан мужеством, хитр на войне и свиреп до крайности». Строго говоря, полчищ Арапши никто пока не видел, но слухи поползли упорные. Нижегородский князь Дмитрий Константинович, известившись об этих полчищах, послал гонца в Москву к своему зятю, великому князю Дмитрию Ивановичу. Московский князь незамедлительно прибыл на помощь нижегородцам с большим войском, постоял, постоял… и убыл обратно, не дождавшись Арапшу. Князь, однако, оставил муромские, владимирские, ярославские, юрьевские и переяславские полки вместе с их воеводами. Нижегородский князь присоединил к этому войску суздальцев и нижегородских дружинников. Вся эта соединенная рать выдвинулась за реку Пьяну и стала ждать Арапшу с его войском. Тот, однако, и не думал появляться. Ходили слухи, что он далеко, на притоке Донца. Дело было в середине июля. Ходить дозором в кольчуге, в шлеме, в кольчужных рукавицах, с боевым топором, щитом, луком, копьем, да еще и волочить за собой тяжеленный меч… Короче говоря, все расслабились и «аки в бане растрепахуся». Еще и пить начали так, точно Арапшу с его войском уже победили. Летописец, обливаясь слезами, отмечал: «Любляху же пьянство зело, когда где находили пиво, и мед, и вино упивахуся без меры. Глаголили, что каждый из них с сотней татар справится».
И доглаголились. На исходе второй недели ожидания Арапша, проведенный мордовскими князьями к месту стоянки русских войск, ударил сразу с пяти направлений. Полуголые и пьяные, русские воины бросились врассыпную. Один из нижегородских князей был зарублен, самый главный нижегородский князь Дмитрий Константинович бежал со своими боярами не останавливаясь до самого Суздаля, а татары через три дня после Пьянского побоища объявились под стенами Нижнего Новгорода. «И бысть на всех ужас велий и страх мног, и изнемогоши вси…»
Какое это имеет отношение к городу Сергач, спросит читатель? А такое, отвечу я, что, по преданию, вдовы и дети нижегородских воинов, погибших в битве, вернулись на место их захоронения и основали село с говорящим названием Кладбищи, а уж рядом с этим селом и вырос впоследствии город Сергач.
Человек по имени Серга
Как и у всякого уважающего себя русского города, у Сергача есть не одна и не две легенды, рассказывающие о происхождении его названия. По первой легенде, на месте деревни, из которой потом вырос Сергач, стояла часовня во имя Сергия Радонежского. От часовни пошло название деревни Сергиевка, а от деревни – города. Вторая легенда говорит о том, что первым жителем будущего города был человек по имени Серга, названный так потому, что носил в ухе серьгу. Серга вообще не собирался быть первопоселенцем, а жил отшельником, но не один, а с медведем. Медведь был обучен разным смешным фокусам и редких гостей отшельника потешал как мог, поскольку, в отличие от отшельника, очень скучал в этой глуши. По третьей легенде… Впрочем, она скорее не третья, а разновидность второй. Так вот, по ней, первопоселенцем был не Серга с медведем, а мордвин Сергас. Был он бортником, то есть отбирал мед у диких пчел[3 - Надо сказать, что здешний липовый мед был такого отменного качества, что его даже поставляли к?царскому столу.]. Жил без медведя. Медведь в такой профессии не помощник. Это как же получается – сначала отбери мед у пчел, а потом у медведя… Сергас дал свое имя не только городу, но и речке, которая теперь называется Сергачкой. По третьей легенде, название города тюркского происхождения и означает желтое дерево – сарыагач. Как раз на южной стороне холма, где начинался Сергач, в сильную засуху вся листва желтая уже в середине лета – почвы там мало, и близко к поверхности подходит известняк. Местные татары, особенно те, кто плохо говорит по-русски, нет-нет да и назовут Сергач Сарыгачем. Четвертая легенда уже ближе к фактам. В Никоновской летописи, в «Повести о прихождении Тохтамыша на Москву», Сергач упоминается под именем Сернач. Почему Сернач… Должно быть, в четырнадцатом веке в том месте водилось много серн, на которых охотились местные жители, или было месторождение серы – ценного сырья для производства пороха. Может, просто летописец перепутал одну букву. Впрочем, это уже будут пятая и шестая версии. Куда их девать… Остановимся на Никоновской летописи, по которой Сергач существует с 1382 года. Скорее всего, город был тогда маленьким острогом, выполнявшим сторожевую службу. После взятия Казани войсками Ивана Грозного нужда в Сергаче отпала, и он… исчез. То ли был архивирован и перемещен из корневой папки в какую-нибудь подпапку, то ли бревна частокола, которыми он был окружен, растащили местные жители, то ли просто сгнил на корню, – так или иначе из летописей Сергач на какое-то время пропал.
Второй раз он родился как деревня боярина Бориса Ивановича Морозова. В 1649 году он упоминается в наказе, который был выдан Любиму Осанову, приказчику, посланному управлять этой частью обширных морозовских владений. Борис Иванович был
хозяйственным боярином и перво-наперво наказывал Любиму «переписать в деревне Сергач с починками и деревнями крестьянские и бобыльские дворы, и во дворах людей, и их детей, и братей, и племянников, и внучат, и зятей, и приемышев, и соседей, и подсоседников, и захребетников, всех по именам с отцы и прозвищи, и что под каждым крестьянским тягла». Будь воля Морозова – он велел бы не только приемышей, но и мышей переписать, чтобы потом обложить их податями. Мало того, велено было Любиму следить, чтобы «вотчины моей в деревне Сергаче с деревнями и починки крестьяне мои и бобыли на продажу вин не седали, табаку б не держали, и не пили, и не продавали, и зернью и картами не играли, и на кабаках не пропивались». Пьяниц, самогонщиков, курящих, в азартные игры играющих приказано «бить батоги нещадно, и давать на поруки, а будет хто не уймется, и его бить кнутом».
Какие там карты и зернь… Покурить морозовскому крестьянину было не на что и некогда. Семнадцатый век в истории России назовут бунташным, а в истории Сергача – поташным. Тысячи и тысячи крестьян в приволжских владениях боярина с утра и до ночи валили и жгли лес, добывая из древесной золы поташ. Сергач был центром поташного производства, больше похожего на добычу, чем на производство, – настолько было оно примитивно. И все же лучше сергачского поташа в тогдашней России не делали. Десятками тысяч пудов везли его в Нижний, из Нижнего в Вологду, из Вологды в Архангельск, а оттуда морем в Голландию, Германию и Англию. Людей не хватало, и потому в эти края присылали пойманных беглых, ссыльных и крестьян из других морозовских вотчин. Одно время Сергач и его окрестности даже называли «ближней Сибирью». В каком-то смысле это была даже и не Сибирь, а Крайний Север, поскольку все необходимое для жизни, а точнее, для существования «работных людей», включая муку, сухари, одежду, овес для лошадей, привозилось со стороны. Пахать землю, сеять рожь и овес на месте сведенных лесов стали гораздо позднее. В 1672 году поташа было продано на экспорт семьдесят тысяч пудов. Даже страшно представить себе, сколько ради этого количества поташа было вырублено леса. Про диких пчел и мед можно было забыть. Впрочем, это уже было в те времена, когда вотчины Морозова после смерти его самого и его жены перешли обратно в казну. В семидесятые годы семнадцатого века даже была организована Сергацкая поташная волость.
Танцы с бубном
Был, однако, и еще один промысел у сергачан. Его ни Морозов, ни власти не поощряли. Еще при Иване Грозном архиереи на Стоглавом соборе жаловались на сергачан, говоря, что они «поганскими обычаями кормяща и храняща медведя на глумление и на прельщение простейших человек[4 - Оруэлл лишь через четыреста лет придумает своих пролов, а тут уже простейшие. Про рентген, про Грозного, который всех насквозь видел, и говорить нечего.]… велию беду на христианство наводят». Жаловались, жаловались, а все без толку. Приносили сергачане из лесу медвежат и дрессировали их долгими зимними вечерами, когда в поташном промысле наступал перерыв.
Дрессированный медведь мог дать целое представление. Не один, конечно, а с помощью поводыря, его прибауток весьма рискованного свойства, которыми он сопровождал медвежьи номера, бубна и мальчонки, изображающего козу и обряженного для такой роли в белый балахон с рогами. Помимо танцев с бубном показывал медведь, как малые ребята горох воровали, как у мишки с похмелья голова болит, как поп обедню служил, как теща зятю блины пекла, угорела и повалилась, как девки в зеркало смотрятся, как от женихов закрываются, как их же из-под ручки высматривают. Медведь мог представить даже сложносочиненное – как бабы в баню ходили, на полок забирались, на спинке валялись, веничком махали, животы протирали. И это не все. Еще ходили как карлы и старики, изображали хромых, умели приволакивать ногу, подражать судьям, когда они сидят за судейским столом[5 - Как уж они изображали судей – ума не приложу. Может, изображали, как судья спит во время заседания, а может – как берет подношения от родственников.], и показывали, как жена милого мужа приголубливает. Поднесут медведю жбан с пивом, вином ли – он выпьет, жбан отдаст и поклонится.
С этим нехитрым репертуаром ходили сергачане по деревням, селам и ярмаркам всей Центральной России, доходили до Урала и Кавказских гор, а в Европе добирались до Италии и даже до Англии. Вернувшись из заграницы, мог медведь показывать, как английские лорды в парламенте дерутся, как итальянцы спагетти друг другу на уши вешают, как толстые немецкие бюргерши книксен делают, как… Воля ваша, но во всех заграничных гастролях удивительно мне не то, что мужик с медведем добирался до Англии или Италии, а то, что он возвращался домой, чтобы снова быть крепостным боярина ли Морозова, царя ли Алексея Михайловича или Петра Алексеевича.
Медвежьим промыслом занимались в Сергаче очень многие. В некоторых семьях было не по одному, а по два медведя. На городском рынке даже был ряд, где торговали медвежатами. Девять месяцев в году ходили по миру медвежатник[6 - Тех, кто ходил с медведями, называли сергачами. Даже в тех случаях, когда медвежьи поводыри были и не из Сергача и уезда.] со своим медведем и мальчиком, представляющим козу, а на десятый, ближе к зиме, начинали домой собираться. Шли осторожно – города, тем более столичные, обходили десятой дорогой. Не дай бог нарваться на станового пристава. Зарабатывали хорошо. Часть денег уже из дальних стран посылали домой, опасаясь не совладать с собой и пропить, прогулять, а часть приносили сами. Тех денег, что зарабатывали за сезон, хватало бы надолго, кабы… нет, не водка, а страсть к вольной жизни, к бродяжничеству. Как начнет таять снег – так и станет медвежатник собираться в дорогу.
И еще. В обширной программе медвежьих номеров был один «военный». Медведь брал палку на плечо и с ней маршировал, подражая солдатам-новобранцам, которых учат ружейным приемам. С этим номером связана история, без которой не обходится ни один рассказ о Сергаче. Рассказал ее Мельников-Печерский в романе «На горах». Может, этого и не было вовсе, а Павел Иванович все выдумал, но «когда французы из московского полымя попали на русский мороз, забирали их тогда в плен сплошь да рядышком, и тех полонянников по разным городам на житье рассылали. И в Сергач сколько-то офицеров попало, полковник даже один. На зиму в город помещики съехались, ознакомились с французами и по русскому добродушию приютили их, приголубили. Полонянникам не житье, а масленица, а тут подоспела и настоящая весела, честна Масленица, Семикова племянница. Сегодня блины, завтра блины – конца пированьям нет. И разговорились пленники с радушными хозяевами про то, что летом надо ждать. „Не забудет, говорят, Наполеон своего сраму, новое войско сберет, опять на Россию нагрянет, а у вас все истощено, весь молодой народ забран в полки – не сдобровать вам, не справиться“. Капитан-исправник случился тут, говорит он французам: „Правда ваша, много народу у нас на войну ушло, да это беда еще невеликая, медведей полки на французов пошлем“. Пленники смеются, а исправник уверяет их: самому-де велено к весне полк медведей обучить и что его новобранцы маленько к службе уж привыкли – военный артикул дружно выкидывают. Послезавтра милости просим ко мне на блины, медвежий баталион на смотр вам представлю“. А медвежатники по белу свету шатались только летней порой, зимой-то все дома. Повестили им от исправника, вели бы медведей в город к такому-то дню. Навели зверей с тысячу, поставили рядами, стали их заставлять палки на плечо вскидывать, показывать, как малы ребята горох воровали. А исправник французам: „Это, говорит, ружейным приемам да по-егерски ползать они обучаются“. Диву французы дались, домой отписали: сами-де своими глазами медвежий баталион видели. С той, видно, поры французы медведями нас и стали звать».
Вот вы, прочитав эту историю, небось, только усмехнулись да подумали, что Мельников-Печерский на то и писатель, чтобы сочинять, а мне экскурсовод Наталья Николаевна Сидорова[7 - Пять поколений Наташиных предков прожили в?Сергаче. Попробуйте в?Москве, в?Петербурге или в?Нижнем Новгороде найти такого экскурсовода, пять поколений предков которого… Даже и?не мечтайте.] в Сергачском краеведческом музее разве что не поклялась, что это факт исторический, и даже потом показала место на Базарной площади, где этот медвежий парад проходил.
К концу девятнадцатого века медвежий промысел почти прекратился. Церковь и правительство его искореняли, искореняли и искоренили совсем. Да и уходить из дому и бродить с медведем по Российской империи, и даже доходить с ним до Англии, было не в пример сложнее, чем по Московскому царству. В декабре 1886 года высочайшим повелением окончательный срок прекращения промысла был указан в пять лет. Означало это одно – всех медведей нужно было… Их и убили, свезя в овраг за городом. Правда, в самом Сергаче к тому времени было уже немного медведей – больше по окрестным деревням, но и тех, что жили по деревням, тоже истребили.
Однако мы забежали слишком далеко вперед, пропустив восемнадцатый век, в котором Сергач 5 сентября 1779 года из села превратился в город по указу Екатерины Великой. Не то чтобы Сергач в это время бурно развивался и в нем процветали ремесла и науки – вовсе нет. Просто был он казенным селом, а не принадлежал какому-нибудь помещику. Вот и сделали его уездным городом, а на гербе поместили медведя, стоящего на задних лапах. Означало это, что «того рода зверей в окрестностях города довольно».
Под своим знаменем
Новорожденному городу была дана такая характеристика, которую, ей-богу, лучше было бы не давать. «Новоучрежденный в Нижегородском наместничестве город Сергач, преобразованный из села бывшего ведомства поташной конторы: купцов – 69, мещан – 37, крестьян поташного ведомства – 827 душ. Деревянного казенного строения: корпус присутственных мест, кладовая для денежной казны, колодничья тюрьма, соляные магазины всего числом три амбара, для поставки казенного вина подвал. Торгов, промыслов и рукоделий никаких не имеется, а посему так же и по строению своему, настоящим городом назвать не можно. К дальнейшей торговле особых способностей не имеется».
Ни рукоделий, ни способностей к торговле… Между тем рукоделия в Сергаче были. Местные лапти отменного качества славились на все Поволжье. Если бы русский царь был из крестьян, то и к царскому двору такие лапти не стыдно было бы поставлять. Плести их умели все от мала до велика. Девочки еще и ходить не умели, а уже слабыми своими ручонками сплетали себе и братьям лапоточки «на первый шажок». Зимой лапти плели даже ученые медведи, которых мучила бессонница. На женскую ногу лапти плели прямые, а на мужскую – кривые. Из бересты плели ступанцы, а из веревок – «шептуны». Были лапти из прядок конопли и назывались «оборы». Лаптей плели столько, что их возами везли на Нижегородскую ярмарку. Кроме лаптей вязали в свободное от полевых работ время носки и варежки. Те, кто не вязал носки и варежки, валяли валенки. Вообще брались за любые ремесла, поскольку с полевыми работами были сложности. Полевые работы, как известно, хорошо проводить в поле, а вот с полями-то у местных крестьян все было плохо. Вернее, с полями хорошо, а без них плохо. Большая часть земель в уезде принадлежала помещикам. Поташный промысел к началу девятнадцатого века захирел, и надо было заниматься земледелием, а земли для этих занятий у крестьянина в достаточном количестве как раз и не было. От такой жизни не только медведей начнешь дрессировать, но и сам будешь смотреть на всех медведем.
В двенадцатом году сергачанам удалось пройтись по Европе без медведей, но с оружием в руках. Дошли они до Германии и принимали участие во взятии Дрездена. Шли под своим знаменем, на котором был вышит медведь, держащий в правой передней лапе боевой топор. Это знамя потом долго хранилось в городском Владимирском соборе, пока в тридцатых годах прошлого века собор не был закрыт. Тогда знамя из собора и пропало.
После того как ополченцы вернулись домой, снова начались бесконечные лапти, вязаные носки, валенки и дрессировка медведей. Сергач жил жизнью обычного русского уездного города – пыльного, затканного по углам паутиной, сонного и до того скучного, что в нем, случалось, даже мухи дохли от недостатка развлечений. Одно время городская шестигласная дума по предложению городского головы даже решала вопрос, а не впасть ли в спячку всем городом до лучших времен, и многие горячо поддержали это предложение – особенно медведи, жившие почти в каждом доме. Впрочем, от этой идеи отказались. Во-первых, потому, что представлялось невозможным уложить спать всех малых ребят разом – кто-нибудь из них не ровен час не заснет, станет бегать с другими такими же сорванцами по городу, да, не приведи господь, у них в руках окажутся спички… Во-вторых, боялись того, что скажет по этому поводу губернатор в Нижнем Новгороде, не пойдут ли кривотолки, не усмотрят ли в этом вольтерьянства, не захотят ли соседние уезды присоединиться к такому начинанию, не пришлют ли комиссию из самого Санкт-Петербурга разбираться, не выяснится ли, что подряды на ремонт городских улиц давно взяты, а булыжных мостовых как не было, так и… И в-третьих, никак не могли между собой договориться о том, что считать лучшими временами и на какой срок надо засыпать. По всему выходило, что столько проспать не только человек, но даже и медведь не в состоянии.
Между тем город хоть и в полудреме, но рос. Образовались три новые улицы – Зайчиха, Острожная и Перекувырдиха. Они и сейчас есть, только называются по-другому. Перекувырдиха – теперь Театральная, потому как в первые годы советской власти на ней стояло здание народного театра. Здания давно уж нет – оно сгорело в конце двадцатых, но улица с тех самых пор Театральная. Не Урицкого, не Свердлова – и слава богу. Зайчиха – теперь Горького. Не знаю почему. Может, потому что Горький… потому что Свердлов, потому что Урицкий, потому что Калинин и Ленин. Что же до Острожной, то она носит название Пушкинской – и не просто так.
Сельцо Кистенево
В 1830 году Александр Сергеевич проезжал через Сергач по пути в Болдино. Ну, скажет читатель, таких городов, через которые проезжал поэт, много. Небось, проехал не останавливаясь или остановился на часок, съел в местном трактире «щи с слоеным пирожком, нарочно сберегаемым для проезжающих в течение нескольких неделей, мозги с горошком», напился чаю, выглянул в окно, засиженное мухами, увидел там свежую, как розан, уездную барышню, обходящую огромную лужу, в которой плескались утки и лежала бревном свинья, вздохнул, цыкнул зубом и поехал себе дальше. Из этого факта, конечно, можно вывести примечание к десятому тому полного собрания сочинений и писем Пушкина или даже написать отдельную статью, если подробно разобрать, из чего состояли щи в трактире и какой породы была свинья, валявшаяся в луже, но мы оставим это филологам, которых хлебом не корми, а дай написать статью в ученом журнале.
Пушкин приезжал в Сергач два раза. Местный житель или экскурсовод в музее сказали бы «неоднократно». Было у него дело в Сергачском уездном суде, от которого самым прямым образом зависело его семейное счастье и благополучие. Отец поэта выделил ему две сотни душ в сельце Кистеневе, которые Александр Сергеевич намеревался как можно быстрее заложить, чтобы на вырученные деньги заказать Наталье Николаевне свадебное платье, фату, фотографа, карету с кольцами на крыше, оплатить банкет в «Яре», цыганский хор… Короче говоря, надо было Кистенево срочно закладывать, а прежде чем заложить, необходимо было вступить во владение, а чтобы вступить, надо оформить бумаги, бумаги и еще раз бумаги. Было отчего прийти в отчаяние. Тут наступает болдинская осень, тут Кистенево, тут крестьяне, у которых надо принимать присягу, тут черт ногу сломит в этих бумагах, гори они огнем. Когда, спрашивается, без пяти минут новобрачному этими скучными делами заниматься? Пушкин поручил это поверенному – писарю болдинской вотчинной конторы Петру Кирееву – и выдал необходимую доверенность, но, как человек неопытный в таких делах, совершенно упустил из виду, что доверенность надо заверить, а вот для этого необходимо было приехать в Сергач. От Болдино до Сергача в те времена, да и сейчас, было около полусотни верст. Два раза приезжал Пушкин в Сергач – в конце сентября и в начале октября. Мог бы и больше, принимая во внимание ту скорость, с которой рассматривают дела уездные суды в те времена… да и сейчас. К счастью, соседка Пушкина, Пелагея Ивановна Ермолова, была тещей председателя уездного суда Александра Федоровича Дедюкина, и потому все оформили быстро.
Доподлинно известно, что в один из приездов показывали Александру Сергеевичу ученого медведя. Теперь берем этого медведя, складываем с сельцом Кистенево, с Сергачом – и получаем деревню Кистеневку, медведя, которому выстрелил в ухо француз Дефорж, помещика Троекурова, играющего с медвежатами, и наконец повесть «Дубровский».
Во время своих приездов в Сергач Пушкин останавливался в доме помещика Приклонского, своего дальнего родственника и предводителя уездного дворянства. У того было в Сергаче три дома. Тот, в котором останавливался Пушкин, до наших дней не достоял. То есть он мог бы, если бы ремонт, если бы замена сгнивших бревен и новая крыша, если бы штукатурка… Дом развалился бы и сам, но в семидесятые годы его снесли, чтобы построить общежитие. Те же самые власти (только это была уже другая рука властей – не левая, которая сносила дом, а правая) некоторое время спустя захотели повесить мемориальную доску на доме, в котором останавливался великий поэт. Дома не было, но рука, которая хотела повесить доску, чесалась немилосердно. И повесили. Правда, на другой дом, построенный через двадцать лет после смерти Пушкина, но тоже принадлежавший семье Приклонских. Так она там и висит, и на ней все как следует быть – и барельеф с кудрявой головой, и гусиное перо, и раскрытая книга, и открытая чернильница. Кстати, улица, на которой этот дом стоит, не Пушкинская, а Гайдара.
Не то мне удивительно, что доску повесили не на том доме, а то, что за много лет ни один сергачанин, ни одна сергачанка, ни даже маленькие сергунчики, которым всегда до всего есть дело, не приписали частицу «не» к глаголу «останавливался». И висит-то доска довольно низко. Возьми фломастер и… Не берут. И это, как мне кажется, даже хуже, чем доску сорвали бы вовсе.
О Сергаче времен Пушкина рассказывать долго нечего. Дворцов, многоглавых соборов, домов с колоннами там не было. Были одноэтажная кирпичная больница на десять коек, одиннадцать улиц, полторы дюжины попов, четыре казенных здания, пять магазинов, три церкви, два с половиной десятка дворян, винный погреб, семь кирпичных заводов, двести военных, кожевенный завод, ни одного учебного заведения, семьдесят пять купцов, три с половиной сотни мещан и около двух тысяч дворовых и крестьян.
Ближе к концу девятнадцатого века к кирпичным и кожевенному заводам прибавился пивоваренный, который построил в Сергаче немец Г. К. Дик. Воду для приготовления пива брали в роднике, а родник находился аккурат на том самом месте, где в незапамятные времена стояла часовня во имя Сергия Радонежского, с которой, по легенде, и начался Сергач. Был еще и мыловаренный…
Честно говоря, я с гораздо большим удовольствием рассказал бы не про мыловаренный завод, а о том, что жил в то время в Сергаче какой-нибудь чудак, построивший воздушный шар и запустивший в первый полет ученого медведя, который не только ел мед на протяжении всего полета, но и записывал в специальную книжку показания термометра и барометра, или о том, что в пиве, произведенном на заводе Дика, все пузырьки были шампанскими и оно обладало таким тонким и неповторимым вкусом, что получило большую золотую медаль на выставке в Париже, или о том, что местные ювелиры делали яйца ничуть не хуже, чем в мастерской Карла Фаберже, и даже умудрились изготовить яйцо с двумя желтками, которое подарили царю на Пасху, но… не делали, не изготовляли, не умудрялись и не дарили. В «Нижегородских губернских ведомостях» от 20 мая 1887 года о Сергаче было написано: «Особенность Сергача – это на каждой трубе дырявый горшок производства купцов Белодуриных». Уж лучше бы просто обругали, ей-богу.
В тех же губернских ведомостях через два года в «Росписи прихода и расхода» записано, что на содержание тюрьмы в Сергаче из городского бюджета было отпущено 575 рублей, на народное образование – 160 рублей, на благоустройство города – 50 рублей, на ремонт общественных зданий – 25 рублей. Если пересчитать все это на стоимость офицерских сапог в то время, то выходило, что на народное образование отпускали восемь пар сапог, а на благоустройство – две с половиной пары. Если считать в хороших лошадях, то образование стоило всего одну лошадь или около двух с половиной коров. Зато на тюрьму отпускали две лошади, два парадных офицерских мундира, две пары парадных сапог, две пары золоченых офицерских эполет, две сабли и полторы пары шпор.
Мыла и пива в Сергаче было достаточно, а вот хлеба не хватало. То засуха, то голод. А хоть бы и не голод – земли у крестьян было с гулькин нос. В среднем по семь десятин на семью. В сто раз меньше, чем у местных помещиков, и в шестьдесят четыре раза меньше, чем у купцов. У половины крестьян земли и вовсе не было. Неудивительно, что в девятьсот пятом году по всему сергачскому уезду усадьбы помещиков запылали как свечки. Крестьяне жгли даже то, что могли взять себе, – скот, сельскохозяйственную технику. Вывозили только хлеб. Помещики бежали в город, но и в Сергаче спокойствия не было. Откуда ни возьмись, объявился сапожник, руководивший местной группой РСДРП. Осенью бастовали рабочие и служащие местного телеграфа. Местный исправник исхитрился отправить в Нижний Новгород шифрованную телеграмму с просьбой прислать две роты солдат или одну роту казаков. Прислали роту солдат. На местную полицию было мало надежды – случалось, она переходила на сторону крестьян. Часть сергачских полицейских арестовали и мгновенно, без суда, сослали в Нарымский край на каторжные работы. К концу девятьсот шестого года беспорядки утихли. В девятьсот седьмом было всего два крестьянских выступления. Большевики затаились.
За год до начала Первой мировой стали строить железную дорогу. Уездные власти обратились с просьбой к правлению общества Московско-Казанской железной дороги перенести станцию поближе к городу, но их не стали и слушать. Строили в чистом поле целый городок – вокзал, паровозоремонтное депо, пакгаузы, склады топлива, дома железнодорожников. В масштабах Сергача и уезда это была стройка века. На нее стекались тысячи безработных крестьян. Рабочий день длился пятнадцать, а то и шестнадцать часов с полуторачасовым перерывом на обед. Большая часть дороги пролегала в болотистых местах. Со всем тем качество строительства было никуда не годным. Шпалы клали не пропитанные креозотом, да и сами они были не из клена или сосны, как полагается настоящим шпалам, а из липы, березы и осины. Срок службы таких шпал не более пяти лет. Местами шпалы с рельсами укладывали просто на грунт, без подсыпки гравием и песком. Еще и рельсы брали облегченного типа. Еще и воровство на строительстве никто не отменял. Скорость пассажирских поездов была не выше тридцати пяти километров в час, а товарные поезда просто еле тащились. В год начала войны построили красивый вокзал по проекту Щусева. Он и сейчас стоит. Окончательно все достроили, включая паровозное депо, только в восемнадцатом году, уже при новой власти. Железнодорожная станция увеличила население Сергача за десять лет с шестнадцатого по двадцать шестой год почти в два раза. И это при том, что с четырнадцатого года и до двадцать второго страна беспрерывно воевала.
«Да здравствует красный террор!»
Новая власть пришла в Сергач быстро. Быстро разогнали местных меньшевиков и эсеров, быстро упразднили земские управы, волостные земства, быстро, в январе восемнадцатого, провели уездный съезд Советов, избрали исполком, учредили сельские советы, понаделали красных знамен, написали на них лозунги и пошли на демонстрацию. Вместе с новой властью на демонстрацию пошли голод, разруха и эпидемия тифа. Начавшие трезветь от революционного угара крестьяне стали разгонять комитеты бедноты и расправляться с активистами. Уездный совет депутатов думал, думал… и отправил своего председателя Герасима Родионова к Ленину. Вождь принял Родионова, спросил, не преувеличивает ли он трудности, поворочал в черепе губерниями, записал что-то в блокноте, обещал помочь с деньгами, велел создать красногвардейский отряд и не церемониться с буржуазией. Большевики и не церемонились. Четвертого сентября восемнадцатого года, через четыре дня после покушения на Ленина, в Сергаче был объявлен красный террор. В местной газете «Думы пахаря» председатель сергачского укома ВКП(б) М. И. Санаев под заголовком «Да здравствует красный террор!» писал: «Третьего сентября в Сергаче по постановлению военно-революционного штаба расстреляны пять человек в отмщение за покушение на наших вождей». Расстреляли помещицу Приклонскую (из тех самых Приклонских, в доме которых останавливался Пушкин), протоиерея Никольского, спекулянта Фертмана и двух офицеров – Рыбакова и Рудневского[8 - Спустя некоторое время выяснилось, что Николая Рудневского расстреляли лишь только потому, что его студенческий мундир инженера-путейца кому-то показался офицерским. Коля незадолго до расстрела поступил в Петербургский институт инженеров путей сообщения и приехал на побывку к отцу – учителю городского училища.]. Ровно через двадцать лет, в тридцать восьмом, расстреляли как врага народа организатора расстрела Санаева.
Потом была Гражданская, потом два года засухи, потом продразверстку заменили продналогом, потом в уезде открыли две сотни школ ликбеза, две сельскохозяйственные коммуны, дюжину изб-читален, а в самом Сергаче благодаря одному энергичному художнику открыли один театр и один музей. Художник взял да и уехал в скором времени в Москву, а музей закрыли. Театр даже закрывать не пришлось – он, как я уже говорил, сам сгорел в конце двадцатых. Зато в здании бывшего пивоваренного завода открыли кинотеатр, а в корпусах мыловаренного устроили городскую электростанцию. Правда, с ее помощью освещалась только центральная часть города и только до полуночи. Кирпичом разрушенной соборной колокольни замостили улицу Советскую, открыли парк культуры, и в нем заиграл духовой оркестр. Музыка играла весело и бодро. Хотелось жить. Началась коллективизация… Музыка играла еще веселей и еще громче, когда коллективизацию совместили с репрессиями. Арестовали врача, построившего новую районную больницу. Александр Августович Саар оказался «эстонским шпионом». К счастью, другом одного из председателей колхозов Сергачского района был Валерий Чкалов. Они и выпросил у кого надо Саара. Его отпустили. Правда, без зубов, которые выбили на допросах. Удивительно, но местные власти были так рады его возвращению, что не побоялись устроить по этому поводу банкет.
За Александра Леонидовича Ященко, учителя географии педагогического техникума, путешественника, написавшего книгу о своем путешествии по Австралии, члена русского Географического общества, этнографа и краеведа, завещавшего все свои коллекции Сергачу, заступиться было некому. Зато было кому написать донос. Его, семидесятилетнего старика, арестовали в ноябре тридцать седьмого и в январе тридцать восьмого расстреляли. Погиб и его домашний музей, экспонаты которого просто выбросили в овраг неподалеку.
В предвоенном Сергаче проживало пять с половиной тысяч жителей. Девятьсот из них не вернулось с фронта. Не вернулся и мобилизованный на фронт единственный в городе автобус, который ходил между городом и железнодорожной станцией. Сергач представлял собой тогда что-то вроде атома водорода, который отдал свой единственный электрон и теперь отрывает от ядра то, что отрывать нельзя, – протон и нейтроны. Жившие впроголодь жители города и района сумели за годы войны собрать для фронта сорок восемь миллионов рублей, построить на свои деньги эскадрилью самолетов, приютить эвакуированных из Прибалтики, выходить детей из блокадного Ленинграда, день и ночь перевозить на восток раненых, оборудование эвакуированных заводов, помочь освобожденному Подмосковью семенами и отправить двадцать тысяч посылок с теплыми вещами на фронт. И еще шили солдатам ватники, полушубки, рукавицы, ботинки, валяли валенки, делали взрыватели для мин и проволочные сети заграждения.
Как депутаты голосуют
После войны… нет, не построили ни вавилонской башни, ни цирка, ни оперного театра, ни картинной галереи на тысячу картин. Зато построили хозмаг и гастроном. К дому культуры пристроили зрительный зал, замостили булыжником несколько улиц и по ним пустили внутригородской автобус. В шестидесятом году на окраине Сергача выстроили электрическую подстанцию, и жители города, а особенно района, поняли, что до коммунизма они вряд ли доживут, а вот до электрификации своих домов все же дожили. И наконец, открылась столовая-ресторан. По вечерам в ней убирали объявление «Пальцами и яйцами в соль не тыкать!», запах духов «Красная Москва» смешивался с запахом щей из квашеной капусты, и на столы ставили салфетницы с целыми бумажными салфетками, а не с разрезанными по-столовски на треугольнички. Впрочем, водку, как ни боролись, все равно приносили с собой.
В семидесятых построили водопровод и канализацию. Этим водопроводом и этой канализацией сергачане гордятся до сих пор. Они были построены, можно сказать, на вырост. Взять, к примеру, соседние Лысково, Лукоянов или даже Семенов на другом берегу Волги, в которых народу живет куда как больше, а канализация у них просто плюнуть и растереть по сравнению с той, что в Сергаче. Зря вы, между прочим, ухмыляетесь. Это Лондон с Парижем сравнивать легко, а вы попробуйте Сергач с Лукояновом сравнить. Вот я посмотрю тогда, как вы будете выкручиваться.
Промышленный комбинат, который во время войны шил ватники, телогрейки и рукавицы для солдат, перешел на выпуск… ватников, телогреек, рукавиц, но уже для рабочих, а кроме того, стал выпускать кнопки и мебельные гвозди. Не было такого школьника в нашей тогдашней стране, который хоть раз не подложил бы эти кнопки соседу по парте, не говоря об учительнице. Одно время кнопок стали выпускать так много, что из министерства канцелярских принадлежностей даже пришла официальная бумага в Министерство образования с просьбой увеличить количество учительниц и школьников, чтобы не допустить кризиса перепроизводства кнопок.
В шестьдесят седьмом построили в Сергаче сахарный завод – один из самых крупных в Союзе. Ежесуточно завод производил сотни тонн сахарного песка. В пересчете на барханы это составляло два крупных и пять мелких. За месяц завод мог произвести сахарную пустыню небольших размеров. Несмотря на то что производство сахара на заводе было полностью автоматизировано, в городе началась эпидемия кариеса, очаги которой с огромным трудом удалось локализовать и ликвидировать. Через восемь лет рядом с сахарным заводом построили дрожжевой.
Оба завода объединили в один комбинат.
Комбинат, кстати, и теперь работает. Не всем работающим на нем сладко, но он жив, а вот мясокомбинат, птицефабрика, колбасный, рыбокоптильный и кондитерский цехи при районной потребкооперации умерли. Рыбы в Пьяне тоже, кстати, сильно поубавилось, но медведи еще есть. По крайней мере в Сергаче они почти на каждом углу встречаются – где деревянные, где гипсовые. А вот живых уже и не водят. В начале двухтысячных на ярмарках молодые парни еще рядились в костюмы медведей, а теперь и этого нет. Вот только на день города музей выходит на улицы со своей коллекцией медвежьих фигурок. Оно, конечно, и понятно – двадцать первый век на дворе. Промысел был дикий, изуверский по отношению к животным, а с другой… Пришел бы медвежатник – и давай его медведь показывать, как депутаты голосуют, как на заседаниях спят, как чиновник прячет конверт в карман, как пилят бюджет, а мужикам не дают даже и опилки подбирать, как девки по мобильному телефону разговаривают, как президент ближним боярам привилегии раздает, как жены министров на яхтах загорают, как малые ребята за компьютерами день и ночь сидят, как футболист не может по мячу попасть, как гаишник в кустах с радаром сидит, как на таможне не отдают добро, как богатые тоже плачут, как бедные смеются, но сквозь слезы.
Август 2016
БИБЛИОГРАФИЯ
Сергач. События и люди: Сб. статей / Под ред. А. П. Егоршина. Н. Новгород: НИМБ, 2013. 276 с.
Баландин В. Н. Вокруг Ященко: Записки краеведов. Н. Новгород, 2006. Вып. 11. С. 212–254.
Морохин Н. В. «Медведь с козой забавлялися…»: Новые материалы о сергачском медвежьем промысле. Записки краеведов. Н. Новгород, 1991. Вып. 9. С. 236–242.
ЧЕРНЫЙ КРЕСТ В КРОВАВО-КРАСНОМ ПОЛЕ
История Спасска-Рязанского, который на самом деле всегда был просто Спасском и лишь в двадцать девятом году прошлого века стал еще и Рязанским, чтобы отличаться от дальневосточного Спасска-Дальнего, формально начинается в восемнадцатом веке с екатерининского указа, плана города, расчерченного на ровные квадратики, и герба с черным крестом на красном поле. Если же подойти неформально, то надо будет отступить на пять с половиной веков назад и километра на три в сторону, чтобы… Чуть не забыл. Хорошо бы, конечно, рассказ о Спасске предварить эпиграфом. Эпиграфов, как и новостей в старом анекдоте, есть два. Первый принадлежит бывшему члену организации «Земля и воля» и спасскому мировому судье А. Н. Левашову: «Я приехал в Спасск осенью 1870 года и сразу был поражен свежестью и яркостью впечатлений. Обширная приочная луговая полоса, бесконечные леса в северной части уезда, простор с перспективою заманчивой дали, такие пункты, как город Спасск с его озерами, Старая Рязань… поражающие естественной красотою, все это захватило душу». Второй я нашел в письме писателя Сергеева-Ценского, который писал своему другу из Спасска: «Скука здесь страшная; общественной жизни совсем нет… Тоска! Тоска!» Сергей Николаевич в самом конце позапрошлого века служил в Спасской мужской гимназии преподавателем истории и в свободное от занятий время писал ужасно мрачные рассказы с говорящими названиями «Лесная топь», «Тундра» и, конечно, «Скука». Еще и населял некоторые из этих рассказов людьми, похожими на жителей Спасска. За это не помнящие зла жители Спасска назвали его именем улицу[9 - Конечно, если бы в Спасске поселились Толстой или Чехов, то с большим удовольствием жители Спасска назвали бы улицу или даже площадь их именами, но они не жили и даже не проезжали мимо. Хотя… Чехов как-то проезжал Серпухов и написал: «Был в Серпухове, ел там биток с луком. Больше ничего не могу сказать об этом городе». И все. И навсегда. Нет, уж лучше тоска и скука в рассказах Сергеева-Ценского, которые, кстати, ругательски ругал Блок – и правильно делал.]. Впрочем, кто теперь помнит Сергеева-Ценского со всеми его рассказами… Вернемся лучше к Спасску, вернее в те времена, когда он родился в первый раз.
Одна бусинка
Собственно Спасска тогда еще не было, но на высоком противоположном берегу Оки, как раз напротив того места, где сейчас расположен Спасск, стояла Старая Рязань – столица Рязанского княжества. Стояла на высоком обрывистом берегу, окруженная земляными валами, на которых были возведены деревянные рубленые стены с башнями. Стояла, но не выстояла. В декабре 1237 года ее разрушил, разграбил и сжег Батый со своими бесчисленными татаро-монголами. От Спасска к Старой Рязани ведет наплавной мост. Со стороны города у моста стоит несуразный двухэтажный дом, в котором помещаются гостиница, кафе, бильярд и русская баня. Называется все это «У Беды», потому что хозяин всего этого – мужчина по прозвищу Беда. У Беды кроме гостиницы есть еще две старинные пушки времен войны с Наполеоном, которые палят по праздничным дням холостыми, конечно, зарядами.
Так вот, про Старую Рязань. Теперь от нее осталось только ровное поле, поросшее травой, в котором торчат три колышка с прикрепленными к ним табличками «Успенский собор», «Спасский собор» и «Борисоглебский собор» да еще стоит одиноко чудом сохранившаяся кирпичная арка от церкви, построенной в начале прошлого века, рядом с которой фотографируются туристы, поскольку думают, что она домонгольских времен. Еще и пишут на ней все то, что пишут туристы. Трава на поле не так давно растет – еще совсем недавно здесь росли картошка с капустой и паслись коровы, из-под копыт которых нет-нет да и выбивались остатки средневековой керамики. Самое интересное здесь то, что лежит под травой, на глубине около полуметра или даже меньше. Самое интересное называется «кладами»[10 - Батый подступил к Рязани в середине декабря и взял ее к исходу пятого дня осады. Закапывать в декабре в мерзлую землю, когда вокруг все горит и рушится, мягко говоря, не очень удобно – потому-то и лежат эти клады почти у самой поверхности.]. Золотыми и серебряными. Их находили на территории городища начиная с девятнадцатого века. Директор Спасского краеведческого музея Марина Михайловна Ершова рассказывала мне, как в девяносто втором году…
…денег на раскопки не давали. Их, понятное дело, не давали и в девяносто первом. Их вообще не давали с семьдесят восьмого года. У начальника старорязанской археологической экспедиции Владислава Петровича Даркевича не то что руки, а даже лопата чесалась что-нибудь где-нибудь раскопать и выкопать. Где копать, он знал. Археологи такие места определяют просто – копают там, где до них никто не копал. Неопытные, конечно, сначала найдут высокое дерево, забираются на седьмую ветвь, стреляют из левого глаза мертвой головы на пятьдесят футов в юго-восточном направлении и только потом, отослав домой слуг и носильщиков, начинают копать, а опытные, такие как Даркевич, просто приходят в Спасский краеведческий музей и говорят: «Девчонки, тут есть одно место на городище – там еще никто не копал. Справа копали, слева копали, а вот там еще никто. И надо всего-то снять дерн да посмотреть, что под ним. Если что-то и есть, то оно лежит… Ну а не лежит – так и не лежит».
Девчонкам, конечно, интересно. И они, обливаясь потом на адской жаре, долбят лопатами землю, снимая самый верхний, самый каменный слой почвы. Копают, между прочим, безо всякого открытого листа. Какой же лист, когда денег на раскопки нет от слова совсем. Навстречу им едет мальчишка на велосипеде, которому тоже страсть как охота побыть археологом. Ему говорят, чтобы приходил завтра утром копать. Сначала находят остатки кухни, а в ней чешую и позвонки рыб. Марина Михайловна не рыбак и даже удочки ни разу в руках не держала, но размеры чешуи она мне показывала двумя руками. Вот какая рыба ловилась тогда в Оке. Потом находят закрытый замок, и становится ясно, что в дом этот никто с тринадцатого века так и не заходил. Потом начинают открываться контуры соседней комнаты, потом устают и уходят спать. Потом наступает утро, в восемь утра приходят девчонки на раскоп, приезжает мальчишка на велосипеде, ему дают лопату и указывают, где копать. Потом раздается его крик, все подбегают к нему и понимают, что до прихода Даркевича еще часа два. Найденные золотые бусы, подвески и серьги блестят так, что любой, кто посмотрит из деревни Старая Рязань, что находится под горой, или даже из самого Спасска на том берегу, на них, освещенных этим блеском, возьмет большой мешок, засунет острый нож за голенище сапога и пойдет не мешкая сюда, чтобы…
Когда Даркевич увидел всю эту груду золотых украшений, то он… нет, не пустился в пляс, не стал кричать, что это большой успех сов… нет, российской археологии, а посмотрел на своих чумазых копателей и тихонько сказал:
– Одну бусинку продать бы – вам, девчонки… и вашим внукам хватило бы.
Сказав это, он собрал все предметы до единого в большой мешок, приказал всем строго-настрого молчать и пошел вызывать милицию, чтобы отвезти клад в Рязань. Открытый лист на раскопки оформили задним числом и даже немного заплатили тем, кто копал. Две недели все молчали, как партизаны на допросе, а потом вдруг по радио передали, что в районе Рязани нашли какой-то клад, но что за клад и кто его нашел…[11 - Висит в?Спасском историко-археологическом музее карта Рязанского княжества. Красивая – на цветном холсте блестящие бусинки-города. Нынешняя Рязанская область против тогдашнего княжества… И?говорить нечего. Я?спрашивал у?директора музея: «Не пробовали ли рязанские власти хотя б?заикнуться насчет того, чтобы Зарайск или, к?примеру, Коломну вернуть? Уж ладно, про Тулу не вспоминаем». Нет, не заикаются. Какая там Коломна… Даже Елец, основанный Юрием Рязанским и?теперь принадлежащий не Московской, а?и?вовсе Липецкой губернии, даже село Дубки, которое буквально в?двух километрах от границы с?Рязанской областью, бывшее когда-то городом Дубок в?составе Рязанского княжества, не отдают. Нечего и?говорить о?Коломне и?Зарайске.Между прочим, есть в?Спасской церкви Вознесения Христова, что на городском кладбище, деревянная скульптура Николы Зарайского. Не из Зарайска, а?из села Исады, что на противоположном берегу Оки. Не дай бог про нее узнают в?Зарайске…]
Зареческ
Мы, однако, совсем забыли про Спасск, который, в отличие от Старой Рязани, мало кто знает. Разве что археологи, которые, как Даркевич, приезжают из Рязани на время раскопок. А ведь он существовал уже и в старорязанские времена. Только назывался Зареческ, но находился как раз на том месте, где сейчас расположен Спасск. Зареческ упоминается в Ипатьевской и Лаврентьевской летописях под 1136 годом. Сам Дмитрий Иванович Иловайский, большой знаток истории Рязанского княжества, в середине девятнадцатого века писал, что спасские старожилы еще помнят остатки земляных валов на месте городского сада, в котором иногда находили мечи, бердыши и средневековые монеты.
В тринадцатом веке Зареческ прекратил свое существование. Теперь сложно сказать, кто его разрушил. Конечно, можно все свалить на Батыя и татаро-монголов, но если быть честным, то придется вспомнить, что за двадцать девять лет до Батыя приходил воевать Рязань суздальский князь Всеволод Большое Гнездо – не любитель, но профессионал по части разорения чужих гнезд. Он, конечно, был не татарин и не монгол, но Рязань разрушил так, что и Батый бы позавидовал. Оставшиеся в живых рязанцы были переселены им на другой, лесистый берег Оки – как раз в те места, где тогда был Зареческ. Кто разрушил Зареческ – суздальцы или татаро-монголы, – неизвестно. Документальных свидетельств об этом мы не имеем. Как, собственно, нет ни одного документа, подтверждающего существование этого города. Первый документ появился лишь в 1535 году – в одной из писцовых книг Рязанского края упоминался Спас-Зарецкий монастырь. Из документа этого выходило, что монастырь существовал с 1483 года и имел обширные земельные угодья, в которые входило село Спасское. Если быть точным, то в писцовой книге Спасское было вторым в списке названий этого села, а первым была Васкина поляна. Тут надобно немного отступить и рассказать, почему село Спасское называли Васкиной поляной.
Жил в тринадцатом веке епископ Рязанский Василий. То есть сначала-то он был епископом в Муроме, но там его одолели происки врагов, распускавших слухи о нецеломудрии Василия. Простодушные муромцы, поверившие наветам на епископа, собрались его изгнать. Некоторые из простодушных даже хотели его убить. Епископ недолго думая бросил свою мантию на окскую воду, встал на нее с иконой Богородицы в руках и поплыл против течения по направлению к Рязани. Простодушные муромцы, увидев, с какой скоростью Василий рассекает Оку против течения, тут же раскаялись и закричали: «Вернись, мы все простим!», но было поздно – мантия с Василием уже причаливала под стенами Рязани.
Василий в Рязани без дела не сидел – принялся за крещение проживавшей в окрестных лесах муромы, мордвы и мещеры. Место, где он любил это делать, и называли Васкиной поляной. И только после того, как село Васкина поляна отошло к Спас-Зарецкому монастырю, его стали называть Спасским. Впрочем, названием Васкина поляна пользовались еще до середины семнадцатого века.
Никаких событий в Спасском, пока оно было за Спас-Зарецким монастырем, не происходило. Крестьяне сеяли хлеб и все, что полагается сеять крестьянам, плели лапти, собирали полные лукошки грибов с глазами[12 - В?те далекие времена почти все рязанские грибы были с?глазами. Мало того – с?разноцветными. Палеомикологи пишут в?статьях, что в?Средние века рязанские грибы могли быть и?с?зелеными, и?с?серыми, и?даже с?голубыми глазами. Сейчас из-за плохой экологии нередки случаи, когда один или оба глаза на грибе закрыты бельмами, а?то и?вовсе их нет. В?тех же случаях, когда удается найти гриб с?глазами, то они, как правило, карие, разных оттенков – под цвет шляпки. Да и?те смотрят не мигая, а?раньше срезанные грибы еще часа три как минимум подмигивали.], ходили на медведя с рогатиной и плавали с ней же на многопудовых осетров и белорыбицу с такой огромной чешуей, о которой мне рассказывала директор Спасского историко-археологического музея. Монастырь между тем хирел и в 1764 году был упразднен. К тому времени богатое село Спасское успело от монастыря откупиться. И вовремя – через четырнадцать лет Спасску был пожалован статус уездного города.
Уездный город
Новоиспеченному городу был дарован герб – черный крест в кроваво-красном поле. Черный – в память о том пожаре, который уничтожил Старую Рязань в тринадцатом веке. По случаю обретения селом городского статуса были устроены трехдневные празднества. По тому же случаю городу была пожалована небольшая сумма на то, чтобы селу Спасскому придать, сколько возможно, городских черт. Городской голова голову сломал, думая, что на эти деньги можно сделать. В конце концов было решено… расширить теперь уже городское кладбище и обнести его каменной оградой. На оставшиеся деньги выстроили богадельню и по случаю прикупили в соседнем селе Селезенове церковь, которую зимой на катках перевезли в Спасск и сделали кладбищенской. Так случилось, что эта деревянная церковь и теперь единственная в Спасске. Строили, конечно, и после нее церкви и даже построили огромный каменный собор на центральной площади, но все сами же и разрушили. Преображенский собор возводили уже в девятнадцатом веке. Его колокольня высотой почти семьдесят метров была одной из самых высоких в Рязанской губернии. Висел на ней десятитонный колокол, который слышно было за пятнадцать верст от Спасска. Долго строили собор – семнадцать лет. Разрушали еще дольше – почти двадцать. В тридцать седьмом году стали разбирать купол собора, чтобы перестроить его во Дворец Труда с кинозалом на шестьсот мест и ложами для спасского начальства. И как только начали, так Спасск, который до этого был в составе Московской области, передали Рязанской. Новому областному начальству было не до дворцов с кинозалами, и полуразрушенный собор бросили. Так он и простоял почти до конца пятидесятых годов, пугая в сумерках прохожих черными провалами окон. Теперь и следа от собора не осталось. На его месте чахлый садик и аллея Героев Советского Союза. В садике, несколько в стороне от аллеи, стоит небольшая гранитная плита, на которой выбиты контуры собора и написано несколько слов о его недолгой и печальной истории. Еще остался рисунок собора на магнитике, который я купил в местном краеведческом музее. И кирпичи остались. Ими замостили ямы на дорогах.
Вернемся, однако, в новорожденный уездный город Спасск. Что нужно было делать с самим селом, чтобы превратить его в город, не знал никто. Кривые улицы никак не хотели выпрямляться, покосившиеся избы – стоять ровно, а камышовые крыши, даже если смотреть на них с противоположного берега Оки, никоим образом не походили на черепичные. Денег на выпрямление улиц никто давать не собирался. Помогло несчастье – пожар лета 1795 года уничтожил восемьдесят процентов всех построек в городе. Стали строить по линейке[13 - И?так прямо строили, строили и?строили полтораста лет и?даже чуть больше, пока, уже на излете советской власти в?восьмидесятых, все равно не сбились на кривые улочки, перегороженные домами как бог на душу положит. Отчего-то не любим мы ничего прямого, а?любим загогулины. Не в?одном, между прочим, Спасске я?такое видел. Тут, конечно, хорошо бы теории подпустить, почему так и?отчего, но… нет. Это пусть теоретики размышляют. Я?все же склонен думать, что городской архитектор где-нибудь в?Н-ске или в?М-ске, если подойти к?нему с?правильной стороны да не с?пустыми руками… может подписать… да все, что нужно подписать, то и?подпишет. Еще и?печать поставит.]. Географ Баранович в середине девятнадцатого века писал о Спасске: «Город оборонительных укреплений не имеет. На рубеже XIX века население в нем составляло 1353 человека. Полностью деревянный. Город разбит правильно, но дурно отстроен. Каменные здания отсутствуют. Главная площадь имеет правильную форму осьмиугольника. Просторна, но пуста. Маленькие домики расставлены согласно плану под углом друг к другу, как будто тяготятся своим положением».
Ровно через год после пожара на Спасск обрушилась новая напасть. Рязанское наместничество преобразовали в губернию, и по этому случаю Спасск вывели за штат и лишили статуса города. И это при том, что дома уже стояли в линию, хотя и были дурно отстроены. Оказывается, некто Стерлигов, местный помещик, обратился в губернское собрание с предложением переименовать Спасский уезд в Борисоглебский и уездным городом сделать село Старая Рязань. Имение помещика Стерлигова[14 - Пройдет ровно сто тридцать два года, и?в?тридцать седьмом году потомок помещика Стерлигова Иван Дмитриевич Стерлигов, человек крайне неуравновешенный, шизофренического даже склада характера, сообщит куда надо о?том, что в?Рязанском краеведческом музее созрел «эсеро-террористический заговор». Двадцать пять человек отправятся по его доносу в?лагеря. Впрочем, и?он сам, как «чистосердечно» во всем признавшийся, попадет в?ту же мясорубку. Среди тех, кто отправился из-за Стерлигова на десять лет на Колыму, а?потом еще на пять лет в?ссылку в?Красноярском крае, был Георгий Карлович Вагнер – искусствовед, выдающийся специалист по древнерусской архитектуре, именем которого и?назван Спасский историко-археологический музей. Георгий Карлович родился в?Спасске-Рязанском и?детство провел в?имении дедушки, в?Спасском уезде. О «заговоре» и?о?том, какую роль в?нем сыграл Стерлигов, я?узнал из воспоминаний Вагнера, которые он написал уже тогда, когда можно было об этом вспоминать – в?девяносто втором году. Частью эти воспоминания были опубликованы в?нью-йоркском «Новом журнале», частью в «Московском курьере». Печатались они и?в?спасской газете «Знамя». Та часть, в?которой описывается детство Георгия Карловича, проведенное в?селе Исады возле Спасска в?имении дедушки, вызвала, мягко говоря, неоднозначный отклик среди его земляков. Вот что пишет по этому поводу сам Вагнер: «…хочу сказать, что публикация моих детских воспоминаний о „земном рае“ у?дедушки в?Исадах, доброжелательно встреченная в?центральной прессе („Русский курьер“), подверглась неприязни со стороны некоторых читателей моего родного города Спасска. Основание: как это человек, родители которого жили „не своим трудом“, мог предложить газете свои воспоминания? Читатель настоящих воспоминаний, вероятно, догадается, с?чьей стороны была выражена классовая неприязнь. Увы, дух большевизма в?провинции очень силен»[* - Дедушка Георгия Карловича, Владимир Николаевич Кожин, называл Спасск не иначе как Свинском. На подаренном внуку альбоме с?репродукциями Айвазовского в?конце дарственной надписи он сделал приписку: «Город Свинск». Мы, конечно, спишем этот Свинск на счет обиды выгнанного новой властью из своего дома дедушки.]. С?тех пор прошло почти четверть века, а?дух большевизма все никак не ослабнет. И?не только в?провинции.] находилось аккурат… Не вышло ничего у Стерлигова. Спасская городская общественность, которая успела за несколько лет образоваться, добилась возврата в 1802 году статуса города Спасску. Навсегда.
И все же… новоиспеченный город как был селом – так им и оставался. Даже в середине девятнадцатого века в сборнике географических и статистических сведений о Рязанской губернии было написано: «Жители Спасска главные средства свои основывают на занятии, вовсе не свойственном горожанам… Они сеют гречиху чуть ли не в самом городе, не думая тщеславиться почетным званием горожан. От этого Спасск с первого же взгляда поражает своей чисто деревенской наружностью…» Город из деревни вывезли, но деревню из города вывезти не смогли.
И все же в Спасске и уезде начала развиваться промышленность. Развитие это поначалу напоминало внутриутробное. К примеру, было в 1820 году в городе два салотопенных завода. Один завод принадлежал мещанину Миронову, а другой купцу Мелешкину. Если сложить всех рабочих и мастеров, которые работали на этих индустриальных гигантах, то получится ровно шесть. Даже не шесть с половиной. Зато в уезде было целых пять фабрик по производству зеркального стекла. Первую фабрику завел близ села Кирицы немец Боленс еще в 1780 году. Работали на ней крепостные и выписанный из заграницы мастер. Делали зеркала и каретные стекла. Между прочим, очень хорошего качества. Правда, кроме своего песка все остальное надо было привозить. Глину и известняк везли из Тульской губернии, а фольгу и вовсе из Англии. Продукцию поставляли в обе наших столицы и на три ярмарки: Нижегородскую, Ирбитскую и Харьковскую. Кирицкая фабрика была лучшей в России и в конце девятнадцатого века производила тридцать шесть тысяч пудов зеркал в год.
Рабочие одной из фабрик, которая принадлежала Тимофею Мелешкину, в честь окончания строительства городского собора отлили из зеркального стекла его макет. Жаль, что макет до нас не дошел. Правду говоря, может, они его и вовсе не отливали, но легенду такую жители Спасска рассказывают. Достоверно известно только то, что купец Мелешкин пожертвовал на строительство собора сто с лишним тысяч рублей. Значит, производство зеркального стекла было прибыльным.
Прибыли и само производство закончились практически в одночасье. В начале двадцатого века правительство, которое до этого запрещало ввоз из-за рубежа зеркального стекла, разрешило его. Английское зеркальное стекло стоило в полтора раза дешевле. Последний хозяин кирицкой фабрики, барон С. П. фон Дервиз, приказал разломать ненужные фабричные корпуса и битым кирпичом замостить дорогу к железнодорожной станции.
От тех зеркальных и стеклянных времен в музее остались несколько старых фотографий и шарик размером с кулак, изготовленный в конце восемнадцатого века на Кирицкой зеркальной фабрике. Внутри прозрачного шарика виднеется что-то белое, зеленое и красное, но что – не разобрать. И еще. Есть в Спасском районе поселок, где когда-то была одна из пяти фабрик, на которых делали зеркальное стекло. Фабрики, конечно, давно нет, а вот поселок до сих пор называется Старостеклянным.
Купец третьей гильдии Афанасий Панкрашкин, не отставая от купца Мелешкина, завел в 1823 году кожевенное производство. Завод Панкрашкина по сравнению с фабрикой Мелешкина и салотопней Миронова был просто гипермаркетом среди ларьков – на нем в разное время работало от пяти до четырнадцати человек! Самое удивительное, что этот завод и до сих пор жив. Панкрашкин был не очень богатым купцом. Основать завод у него хватило капитала, но развивать его денег уже не было. Пошел завод по рукам и ходил по ним, пока перед самым семнадцатым годом его не купила виленская компания «Рубинштейн, Ительсон, Бройдо и Гурвич». Завод, который до этого не имел названия, стал называться «Прокож». Не то чтобы это название было красивым, но после семнадцатого года «Прокож» и вовсе стал кожзаводом имени Ленина. Выпускал он гамбургские шагрени и черный хром, из которых в рязанских обувных мастерских делали дорогую обувь и сапоги. В семнадцатом году, после Февральской революции, передовые рабочие «Прокожа» вышли на демонстрацию к зданию городской думы, чтобы высказать все, что у них наболело. Наболели у них восьмичасовой рабочий день, повышение зарплаты, политические свободы и далее везде. В первых рядах демонстрантов шел… Рубинштейн, который понимал, что раз уж задушить рабочее движение не получится, то лучше его возглавить. Шел и пел: «Долго в цепях нас держали, долго нас голод томил. Черные дни миновали, час искупленья пробил». Когда час искупленья пробил, истомленного голодом Рубинштейна летом того же года сменил Гурвич, который управлял заводом первые годы после прихода к власти большевиков. Потом… долго рассказывать. Кожевенное производство сложное, вредное и непонятное – отмочно-зольное, дубильное, красильное, мездрильные и строгальные машины, глянцевый и стелечный полувал… Черт ногу сломит. Еще и отравится. В советское время выпускал завод, среди прочих видов продукции, кожу, из которой делали велосипедные сиденья. Наверное, и сейчас выпускает. Так что многие из нас заочно знакомы со Спасском. Ну, не совсем заочно, а… Короче говоря, знакомы.
Мы, однако, слишком забежали вперед. Вернемся в девятнадцатый век и закончим обзор промышленности Спасска и уезда. Кроме производства зеркальных стекол и обувных кож в Спасске работали уж и вовсе крошечные крахмало-паточный и железоделательный заводы. Меньше них были только кустари-одиночки, которые плели лапти, делали деревянную посуду, ковали гвозди и тачали сапоги.
Работы, однако, всем не хватало. Крестьяне традиционно занимались отходничеством. Тогда не было такой нужды в охранниках, как сейчас, и крестьяне шли в города работать извозчиками, плотниками, каменщиками, землекопами и домашней прислугой. При этом крестьяне с правого берега Оки шли в основном в фабричные разнорабочие, а левый берег поставлял каменщиков, извозчиков и прислугу. Между прочим, крестьяне Спасского уезда из села с удивительным названием Деревенское своими руками замостили брусчаткой Красную площадь в Москве. Хорошо замостили, на совесть.
Богатых купцов первой гильдии в Спасске не было. Никто не строил себе каменных особняков с колоннами и лепными украшениями. Мещане строили небольшие деревянные домики, богато украшенные резьбой, а купцы жили в традиционных каменно-деревянных домах. Спасск, по меткому замечанию Г. К. Вагнера, напоминал Суздаль. Теперь от этого Суздаля мало что осталось – что-то сгнило и развалилось, что-то перестроено так, что и узнать нельзя, где-то убраны резные наличники и вставлены пластиковые окна, а где-то и вовсе все обшито сайдингом до полусмерти. И все же… Нет-нет да и встретится на улицах Спасска домик с резными наличниками, с геранью в окошке, с кошкой, сидящей рядом с этой геранью и намывающей гостей, при виде которого хочется сказать: «Ну вот, наконец-то я и дома. Дальше без меня. Какая, к черту, Москва… Надо георгины выкапывать, грядки в теплице готовить к зиме и капусту квасить».
На одной из улиц показала мне директор музея когда-то красивый и большой по меркам уездного городка заброшенный двухэтажный кирпичный дом без крыши и без окон. Раньше в нем был Дом пионеров, а еще раньше Зимний театр, построенный перед Первой мировой. До Зимнего театра в городе был Летний, деревянный, случайно сгоревший, а до Летнего ставили спектакли в актовом зале городского училища. Удивительно, но маленький, не очень богатый, мещанский, купеческий и вместе с тем интеллигентный Спасск был городом завзятых театралов.
В девятисотом году Комитет народной трезвости Рязанской губернии постановил организовать во всех уездах театры. В этом же году в Спасске была создана театральная труппа, костяк которой составляли земские врачи и учителя. Через два года состоялся первый спектакль в актовом зале городского училища. От одного из спектаклей той поры осталась афиша, которая теперь висит на стене одного из залов музея[15 - Под афишей на полу стоят три швейные машинки «Зингер». Швейные машинки «Зингер» для наших провинциальных музеев – все равно что бивни мамонтов. Без них не обходится почти ни одна экспозиция. Одна из музейных швейных машинок до недавнего времени была на ходу, и?на ней даже подшивали все музейные шторы до тех пор, пока какой-то посетитель не украл из нее челнок.]. Обычный спектакль в обычном любительском театре обычного уездного города. Комедия-фарс под названием «Как кур во щи». Билеты в первых трех рядах стоят несусветных денег – три рубля. Стоячие места – всего полтинник. На генеральную репетицию билеты тоже продавали. Вследствие недостаточной приспособленности помещения зрительного зала и в интересах общего удобства публики дамы благоволят занимать места партера без шляп. В антрактах и во время танцев играет духовой оркестр. После спектакля танцы до четырех утра. Если позволит погода, то будет фейерверк.
Удивительно и то, что даже в двадцатом году, когда фейерверк, устроенный большевиками в семнадцатом, вовсю еще чадил, дымил и плевался огненными искрами, в Спасске работало два кинотеатра и две самодеятельные театральные труппы. Силами этих трупп были поставлены оперетты «Ночь любви» и «В волнах страстей». Это в двадцатом-то году. Это в Спасске, в котором тогда жило немногим больше шести тысяч жителей.
…Ветер хлопает пустыми полусгнившими рамами, сквозь щель в досках, которыми забиты окна на первом этаже, в дом пролезает рыжая кошка, а ты стоишь и повторяешь про себя: «Дамы благоволят занимать места партера без шляп. В антрактах и во время танцев играет духовой оркестр». Кстати, об оркестре. Он до сих пор играет. Он давно не военный, он просто духовой и просто замечательный. Жаль только, что дамы теперь не носят шляп, которые нужно снимать в интересах общего удобства публики.
Вообще культурная жизнь в начале прошлого века в Спасске была насыщенной. Мало кто знает, что спасский земский врач С. П. Казанский перевел «Песнь о Гайавате» едва ли не раньше самого Ивана Бунина. Понятное дело, что перевод Бунина… но Казанский все равно раньше. В восемнадцатом году, когда в уезде все кипело и пенилось, когда бушевала продразверстка, когда большевики подавляли выступления поздно опомнившихся крестьян и эсеров[16 - Спасский уездный комитет бедноты в ноябре восемнадцатого телеграфировал Ленину: «Сознавая всю важность и ответственность дела организации городской бедноты по снабжению хлебом и предметами первой необходимости, а также сельскохозяйственными орудиями, бдительно стоит на страже трудящихся масс и неукоснительно проводит в жизнь все правила по созданию новой жизни. Убирая с пути капитал и приспешников его по всем правилам искусства Советской власти, комитет глубоко верит, что дорогие вожди Российской революции в лице Вашем доведут дело до желательных результатов, опираясь на силу комбедов и Красной Армии…» Вот оно – самое важное из всех искусств cоветской власти, а вовсе не кино с цирком, про которые нам так долго рассказывали.], когда в пустующих и разграбленных дворянских усадьбах организовывались первые коммуны, в Спасске открылся музей. Туда свезли все то, что успели спасти от революционно настроенных масс. Инициатором создания музея и первым его директором был Александр Федорович Федоров, местный почтмейстер. Советская власть в восемнадцатом еще не успела упразднить почтмейстеров. В прихожей музея, там, где продают билеты, магнитики с видами Старой Рязани и глиняные свистульки, висит огромный портрет Александра Федоровича в форме, со шпагой, со «Станиславом» и медалями «За усердие» на груди[17 - В?музее я?только сфотографировал портрет, а?дома стал внимательно рассматривать фотографию, чтобы определить какие награды были у?Федорова. Довольно легко определил, чем он был награжден. Смутило меня только то, что одна из медалей «За усердие» была на голубой ленте, а?вторая – на красной. Стал я?искать, на какой ленте она должна быть, и?выяснил, что лента должна быть бело-красной – в?точности такой же, как на ордене Святого Станислава. Наверняка писал художник этот портрет по черно-белой фотографии, и?голубая лента между двумя красными показалась ему красивее, чем все три красные. Написал я?о?своих сомнениях директору музея, и?она мне ответила, что так оно и?было. В?девяностом году приехал из Москвы художник, которому власти велели написать картины прекрасной советской действительности, портреты передовиков производства, а?заодно и?на исторические темы. Он и?написал одним махом два десятка картин. Где уж тут было ему выяснять, какого цвета ленты на медалях.]. Взгляд у первого директора до того строгий, усы так велики… Однажды, уже после того, как советская власть приказала долго жить, зашел в музей посетитель, взглянул на портрет Федорова и робко спросил у Марины Михайловны:
