Ещё одно утро. История в письмах.

Харита Барсукова

Ещё одно утро. История в письмах.

Ещё одно утро. История в письмах.

Она всегда любила солнце и сегодня снова встречала рассвет, сидя в кресле у окна.

Бессонница её не мучила. Последние лет двадцать организм поднимал её рано, и она вставала с постели постепенно, сама себе напоминая чеширского кота из любимой книжки её правнучки. Сначала приподнималась на локтях, медленно перенося голову с подушки в вертикальное положение. Прислушивалась, не кружится ли внутри? Когда карусель в голове останавливалась, женщина опускала маленькие ступни на пол, приподнимала рукой длинную голубую сорочку из тонкой фланели в мелкий цветочек, и нащупывала прохладными босыми ногами спрятавшиеся по-кошачьи под комодом мягкие тапки с пушистыми помпонами.

Вставала, держась за край комода, косяк дверей, стенку, шла в уборную, и после этого уже не ложилась, зная, что заснуть не получится. Споласкивала, едва касаясь водой, кожу лица, укутывалась в рыхлый махровый халат и садилась в кресло ждать светлеющую зарю. Все домашние ещё спали, и до трелей будильников оставалось время. Только беспокойные птицы за окном, и она в кресле.

Полвека прошло с того самого дня, когда доктора вынесли ей диагноз и рекомендовали не ездить к южному морю и избегать появляться под ярким солнцем. Она и береглась. Береглась пока могла. Целых десять лет.

Сейчас уже было всё равно, но привычка любоваться зарождающимся солнечным днём осталась. Её хрупкая прозрачная кожа с тысячами разного размера веснушек напоминала смятый и вновь расправленный лист кулинарного пергамента, на который из пульверизатора набрызгали крепкий кофе с молоком. Когда персиковый шар поднимался из-за холма над морем, миниатюрная женщина освобождала руки из ласковых объятий халата и протягивала их новому дню. Она ловила нежаркие лучи и благодарила за ещё один день. Улыбалась по-детски беззубой улыбкой и спокойно засыпала.

Мама…Какой хороший сон. За сорок лет без тебя мир поменялся до неузнаваемости, и я изменилась, ты же в нём сейчас была бы именно такая. Я обязательно бы подарила тебе голубую фланелевую сорочку, чтобы ты не мёрзла по ночам. Бы, бы. Отвезла тебя к морю и солнцу. Хотя бы во сне.

Сон был солнечный, а вспомнились снежинки, которые опускались на её лицо и не таяли.

«Мамуль, здравствуй. Поздравь меня, я стала бабушкой. Так радостно и грустно мне это озвучивать именно тебе, которая так и не успела побыть в роли бабушки.

Через месяц с небольшим мне будет пятьдесят лет, и мы сравняемся с тобой в возрасте. Почему-то волнуюсь. От всех переполненных меня чувств волнение. Сашенька такая умница, ей пришлось тяжело, но она справилась. Будут пусть счастливы твои внуки и правнуки, мама. Хоть тебе и не довелось никого из них увидеть и обнять, понянчить, вырастить и передать свои знания и любовь, ты всех знаешь. Я тебе про всех рассказывала все эти почти сорок лет, так что уверена, ты уже там, на небесах, вполне разбираешься, кто есть кто.»

Ромашки с васильками

Мамы не стало неожиданно. Мне было четырнадцать лет. Вы же понимаете, что это за возраст. Правда, как потом выяснилось, неожиданностью её болезнь и уход стали не только для меня. Но здесь, на страницах книги, уж позвольте мне это, я буду говорить лишь за себя, то, что чувствовала тогда, в предшествующие девять месяцев перед маминым уходом насовсем, как прожила эти сорок лет после случившегося и что ощущаю теперь, сама будучи мамой взрослых детей и даже бабушкой чудесного внука.

Те девять месяцев я часто вспоминаю. Прокручиваю события, фильтрую воспоминания, стараясь отделить происходившую наяву реальность от услышанного позже, от домыслов, которые часто заменяют недостаточную осведомлённость. И естественно, задаю себе вопросы, на которые теперь уже мне никто не ответит. Не ответит извне, поэтому самой, придётся отвечать самой.

А началось всё с подготовки к маминому юбилею. Школа, в которой мама проработала практически всю жизнь, готовилась к 30-летнему юбилею трудовой деятельности, а мы, семья, готовились к 50-летнему дню рождения. Где-то в середине июня, за месяц до юбилея, мы поехали в сервисное бюро. Не помню, как оно точно называлось. Это место, где в условиях тотального дефицита можно было по паспорту сделать заказ продуктов, спиртного и всяких деликатесов, типа банки с горошком, майонеза, шоколадных конфет и копчёной колбасы. В одни юбилярские руки полагалось определённое количество этих радостей.

Думаю, все, кто женился в середине 80-х годов, тоже помнят эти заказы, но уже в салонах для новобрачных. Платье, фату, туфли, кольца и костюм с ботинками покупались по приглашению, выданному загсом. Позже, в начале 90-х, некоторые особо предприимчивые ребята подавали заявление, отоваривали заказы, а потом не приходили на регистрацию. Не знаю, как с этим боролись службы загсов. Хотя, можно было, конечно, фиктивно пожениться, а потом так же развестись. Делов-то, как говорил персонаж одной из новелл гайдаевского фильма «Не может быть!» Вспоминайте, там, где герой Леонида Куравлёва вместе с другом-свидетелем в исполнении Савелия Крамарова жениться ходил, да никак невесту без пальто не мог узнать, ибо виделись пару-тройку раз, да и то н улице.

День рождения, тем более юбилей, фиктивно не отметишь, ибо в паспорте прописано. Вот по нему мы и поехали делать заказ. И началась подготовка. У мамы закончились экзамены, прошли выпускные, начался отпуск. А отпуск у учителей всегда был больше, чем, например, у заводских. Может, поэтому, мама летом ещё подрабатывала на вступительных в институте, в местном политехе и юридическом. Иногда меня тоже брала с собой, было интересно посидеть в огромной аудитории и представить себя студенткой, очень умной и очень важной.

Правда, это было в более детском возрасте. В последнее мамино лето я была уже довольно колючим подростком и не особо соглашалась сопровождать маму по её делам. Например, потом уже, ретроспективно, вспоминала, как её с ежегодного медосмотра медработников отправили в какой-то диспансер. Мама чувствовала слабость и позвала меня съездить с ней, но у меня нашлись какие-то более важные бестолковые дела. Да ещё и появилось стеснение. Мама была женщиной невысокого роста, они с папой внешне чем-то напоминали пару Пахмутова-Добронравов. Кто не в курсе, это те, кто написали кучу замечательных песен – «Надежда» и «Нежность», «Беловежская пуща» и «Нам не жить друг без друга».

Мама невысокая и уже пожилая, как мне тогда казалось. Я была поздним ребёнком, брат мой родной на десять лет старше. Это сейчас женщины рожают, когда хотят, а тогда мамочек в тридцать семь лет называли «старородящая». Мама миниатюрная, а я вдруг выросла высокая, худая, руки и ноги как-то негармонично вокруг меня болтались. В балетном классе я чувствовала себя естественно и плавно, а в обычной жизни пока ещё не очень. Потому почему-то стала стесняться ходить рядом с мамой, высокая-в-папу рядом с маленькой мамой.

Канун дня рождения. Гости приглашены, мы едем забирать тот самый заказ. Тут маме одной, действительно, не справиться, да и интересно же было, чего вкусненькое будет? Помню, как нам выдали целую коробку припасов, как мы с мамой перекладывали в тряпичные сумки, сшитые из плотной ткани «болонья», драгоценное содержимое – длинную тонкую, какую-то невкусную на вид и ароматную твёрдую колбасу, две стеклянные банки с зелёным горошком, маленькая банка майонеза «Провансаль» под жестяной, плотно закатанной крышкой, хотя нет, кажется майонеза было два, коробка с нарисованным на крышке бледно-жёлтым зефиром, две бутылки «Рябина на коньяке» и конфеты-трюфель в блестящей тёмно-фиолетовой фольге, сверху ещё с такой розовой полосочкой.

Несли эту сумку до троллейбуса вместе, с двух сторон взяв каждая по ручке. Потом от троллейбуса до дома тащила больше я, маме было тяжело. Я это запомнила, потому что было непривычно, что маме тяжело. Советские женщины были не избалованы, и к сожалению, носили ещё не такие авоськи и сумки с добытой в очередях провизией. Знаете, когда слышу умиление по поводу того, как всё в советском союзе было чудесно, то вспоминаю, сколько времени проведено в очередях за самым элементарным – растворимым кофе, туалетной бумагой, копчёными рёбрами и протёртыми яблоками в банке, вот такой же, как наши героини только что притащили к празднику. А ещё перламутровые помады любого цвета, туфли любого размера, колготки. Ничего, что не подходит, бери, пока есть хоть какая-то возможность. Потом с кем-нибудь поменяешься. Унизительно. Вы так не считаете?

Среда, 10 июля. Жаркий день, и пасмурный. Наверное, дождь будет. Тучи по небу с самого раннего утра гоняются друг за другом. Днём на местном рынке возле общественной бани договорилась с одной тётенькой. Уж очень она продавала красивые крупные ромашки. Таких в полях не растёт, из своего сада привезла на продажу. Объяснила ей, что мама любит ромашки и васильки, завтра день рождения, мне надо свежие, только что срезанные. А про васильки я и сама знала, где взять. Возле кладбища большое поле ржи, оно всё синее-пресинее.

На следующее утро мы со Светкой сели на велики и погнали к кладбищу, нарвали полную охапку васильков. Рулить и держать букет было сложно, часть вывалилась по дороге. Ситуацию спасли купленные ромашки. Тётка не подвела, принесла свежайшие.

Этот букет вошёл в дом бело-синим облаком, вместе с муравьями и жучками вручен хлопотавшей на кухне маме. Я и сейчас, спустя сорок лет, вижу её счастливое лицо в веснушках. Солнечная мама.

Этот букет и мне греет душу и хоть как-то оправдывает мою тогдашнюю угловатость характера и глупые подростковые закидоны.

Жизнь после сорока только начинается

Сам праздничный день помню фрагментами. Утро, велосипед, поле с васильками, охапка ромашек, мама на кухне, букет в вазе, что стоит в комнате на столе с зелёной скатертью, по краю скатерти свисает бахрома, в нескольких местах заплетённая мною в косички. Потом что было до вечера не помню, а ближе к ужину накрывали стол. Я протираю вилки, ложки и рюмки широким и длиннющим льняным полотенцем. Эти полотенца у нас на кухне висели в нескольких местах, а в платяном шкафу, сколько себя помню, лежал целый рулон ткани, которую мама отрезала и прошивала эти неровные края на чёрной машинке «Зингер». Эта машинка заслуживает отдельного рассказа, конечно. Сами же эти полотенца были вечные и неубиваемые, а размер такой, что меня можно было обмотать два раза.