скачать книгу бесплатно
И еще громче: «Ахилл! Ахилл!» Самое ненавистное из всех греческих имен. И вновь я увидела, как он остановился, пригвоздив моего брата к земле, и посмотрел на башню – как будто прямо на меня, – после чего вновь повернулся к нему и неторопливо и хладнокровно, даже с изяществом, выдернул копье из его шеи.
«Нет», – подумала я. И тихими, тенистыми улицами направилась с площади к дворцу, миновала ворота и шагнула в полумрак тронного зала – зала, в который я впервые вошла в день свадьбы. Оттуда сразу двинулась к своему любимому месту. Во внутреннем дворе росло дерево с раскидистыми ветвями, и даже самым знойным днем оно давало тень. Я любила сидеть там вечерами, слушать музыку, доносящуюся из зала. Звуки лиры и флейт разливались в ночном воздухе и смывали с меня все заботы прожитого дня. Вот и теперь я была там, смотрела, запрокинув голову, на дерево и луну, пойманную, как блестящая серебристая рыба, в сети чернеющих ветвей…
Чья-то рука, с пальцами, шершавыми от песка, взяла меня за подбородок и повернула в одну сторону, потом в другую. Я попыталась открыть глаза, но солнце жгло так сильно, и когда я наконец заставила себя разжать веки, он уже отошел. Встал посреди арены, поднял руки над головой, дождался, пока смолкнут крики, и произнес:
– Молодцы. Сойдет.
И все, каждый мужчина, что стоял на той выжженной площадке, все рассмеялись.
3
Неожиданно появились два стража и повели меня к хижине Ахилла. Слово «хижина», вероятно, дает неверное представление. Это было основательное строение, можно сказать, небольшой дом, с верандой по двум сторонам и лестницей, ведущей к главному входу. Меня провели по широкому коридору в крошечную комнатку без окон и просто оставили там сидеть. Я опустилась на кровать; меня трясло от холода и шока. Через какое-то время я осознала, что глажу рукой по шерстяному покрывалу, и заставила себя изучить его. Затейливый узор из листьев и цветов, очень тонкая работа, скорее всего, троянских мастериц – греческие ткани не шли ни в какое сравнение с нашими. Я задумалась, в каком из городов его добыли.
Где-то рядом гремели тарелки и подносы. В комнату тянуло запахом жареного мяса. У меня свело желудок, я ощутила привкус желчи и заставила себя сглотнуть, потом несколько раз глубоко вздохнула. На глазах выступили слезы, горло саднило. Вдох-выдох, вдох-выдох, ровно и глубоко…
Послышались тяжелые шаги, и дверь начала открываться. У меня пересохло во рту.
Вошел высокий мужчина. Не Ахилл. В руках у него был поднос с едой и вином.
– Брисеида? – спросил он.
Я кивнула. Хотя в тот миг ощущала себя вещью, у которой не может быть имени.
– Патрокл.
При этом он указал на себя, как будто я не вполне понимала его. Впрочем, я не могла винить его, потому как сидела с видом тупого мула. Но имя это было мне знакомо. Война тянулась довольно долго, и мы немало узнали о вражеских полководцах. Это был ближайший соратник Ахилла, второй после него человек. Хотя это вовсе не объясняло, с чего бы столь могущественному господину прислуживать рабыне.
– Выпей, – сказал Патрокл. – Тебе станет лучше.
Он щедро налил вина и протянул мне кубок. Я приняла его и для вида поднесла к губам.
– Здесь тебя никто не тронет.
Я уставилась на него, подмечая каждую деталь в его внешности – высокий рост, распущенные волосы, перебитый нос, – но не смогла выдавить ни слова. В конце концов он криво улыбнулся, поставил поднос на стол и вышел.
Поесть мне не удалось. Я долго пережевывала кусочек мяса, после чего сплюнула его на ладонь и спрятала под ободом тарелки. Сначала я решила, что с вином тоже не справлюсь, но сделала над собой усилие и все выпила. Уж не знаю, помогло ли оно, – может, и помогло. Вино оказалось крепким, и от такого количества, выпитого на пустой желудок, во рту и в носу все онемело – а тело я и так не чувствовала.
Из-за двери доносился гул мужских голосов, перекрывая все прочие звуки. Аромат жареной телятины стал ощутимее. Нашей телятины. Они угнали скот за три дня до того, как пал город. Так протянулся час. Все громче становились крики, чаще раздавался смех, звучали песни. Пение всегда оканчивалось грохотом по столу и взрывом одобрения. Где-то снаружи, кажется, в ночи заплакал ребенок.
В конце концов я встала и шагнула к двери. Она была незаперта. Впрочем, чего я ждала? С чего им утруждать себя? Все знали, что мне некуда идти. Я осторожно приоткрыла дверь, и шум сразу стал громче. Страшно было даже высунуться, но я чувствовала, что должна это увидеть. Узнать, что там происходит. Эта комнатка все больше напоминала склеп. Так что я прошла на цыпочках по короткому переходу, что вел в чертог, и заглянула в полумрак.
Моему взору открылась узкая, вытянутая комната с низкими потолками. Вдоль стен чадили закрепленные в скобах лампы. Воздух был напоен запахом хвои и смолы. Два стола, установленные на козлах, тянулись по всей длине комнаты. Пирующие теснились на скамьях и толкались, подхватывая кинжалами куски красного мяса. Лица блестели в свете ламп, кровь и жир стекали по их подбородкам. По потолку метались, ложась одна на другую, искаженные тени. Даже там, стоя в дверях, я чувствовала запах пота, пролитого за день, еще свежего, но за этим духом угадывался смрад старого пота прошедших дней и ночей, уводящий в глубокое прошлое, к первым дням этой нескончаемой войны. Я была маленькой девочкой и еще играла в куклы, когда прибыли черные корабли.
Ахилл и Патрокл сидели за небольшим столом, лицом к наружной двери, ко мне спиной. Но я видела, как часто они смотрели друг на друга. Все были в прекрасном настроении, похваляясь своими подвигами в Лирнессе. Песни звучали одна за другой, в том числе песня про Елену, в которой каждый куплет был похабнее предыдущего. Когда ее допели, последовал взрыв хохота – и пауза. Тут Ахилл отодвинул тарелку и поднялся. Пирующие не сразу это заметили, но вскоре голоса стали затихать. Ахилл поднял руки и заговорил на их невнятном северном диалекте. Обычно я без труда воспринимала греческий, но поначалу его акцент казался мне совершенно неразборчивым. Кажется, он говорил нечто в том духе, что не хочет прерывать пир, НО…
Он шутил над собой и сам при этом смеялся. Мужчины улюлюкали и свистели. Потом кто-то выкрикнул за дальним концом стола:
– Мы-то знаем, почему тебе хочется пораньше в кровать!
Они принялись колотить по столам. Кто-то затянул песню, и все заревели в такт ударам:
Зачем родился он красавцем?
На что родился он вообще?
Никто не видит пользы в нем!
Он бестолковый сукин сын!
Пусть он для матери отрада,
Но язва в жопе для меня!
И всё в таком духе. Я забилась обратно в свою каморку и затворила дверь. Но пение продолжалось, и я снова приоткрыла ее, оставив маленькую щель, так что было видно другую комнату. Я туда пока не входила, но заметила пышные гобелены, бронзовое зеркало и, у дальней стены, кровать.
Через минуту или около того в коридоре послышались тяжелые шаги. Я подалась назад, хоть и сознавала, что меня не видно. Патрокл прошел в комнату, и сразу за ним – Ахилл, закинув руку на плечо другу. Во всем его облике виделись ликование и расслабленность. Еще один удачный набег, еще один город разрушен, мужчины и мальчики убиты, женщины и девочки угнаны в рабство – в общем и целом отличный день. А впереди еще и ночь.
Они собирались еще немного выпить – Патрокл уже взял кувшин в руки, – но затем Ахилл кивнул в сторону двери, у которой я стояла, и глаза его сверкнули.
Патрокл рассмеялся.
– О да, она там.
Я отступила назад и села на узкую кровать, стиснув кулаки, чтобы пальцы перестали дрожать. Попыталась сглотнуть, но во рту все пересохло. Еще через несколько секунд дверь распахнулась, и гигантская тень Ахилла заслонила свет.
4
Что я могу сказать? Он не был ни груб, ни жесток. Я ждала, даже рассчитывала на это – но ничего подобного. В постели Ахилл был столь же стремителен, как и в битве. Я не видела разницы – в ту ночь во мне что-то умерло.
Я ненавидела его, хотя Ахилл имел на меня полное право. Если б ему досталось в награду оружие великого правителя, он не успокоился бы, пока не опробовал его – подняв щит, взвесив в руке меч, несколько раз рубанув им воздух… Так он поступил и со мной. Опробовал меня.
Я твердо решила, что не усну. Я была измотана, но в то же время так напряжена и напугана, что не могла пошевелиться. Поэтому, когда Ахилл закончил и слез с меня, я просто лежала, глядя в темноту, неподвижная, как бревно. Когда я моргала, веки болезненно скребли по пересохшим глазам. Наверное, в какой-то момент я все-таки уснула, потому что не заметила, как догорела лампа. Ахилл лежал лицом почти вплотную ко мне и тихо сопел. Его верхняя губа морщилась при каждом вдохе. Его тело дышало даром, и я отодвинулась к стене и повернула голову так, чтобы не смотреть на него.
Прошло несколько минут, и только тогда я обратила внимание на звук. Он присутствовал постоянно, я слышала его даже в полудреме. Возможно, дыхание Ахилла, но потом я поняла: нет, это море. Должно быть, от береговой линии нас отделяли несколько сотен шагов. Я слушала, как волны с шумом накатывают и, разбиваясь, с шелестом стекают назад. Эта бесконечная череда приливов и отливов укачивала меня, я словно лежала на груди кого-то любящего, того, кому могла довериться. Однако море не любит никого, и доверяться ему не следует. Внезапно я ощутила новое желание – стать его частью, раствориться в нем, стать морем, которое ничего не чувствует и не ведает боли.
Потом я, должно быть, снова заснула, поскольку, когда открыла глаза, Ахилла уже не было.
Мне стало тревожно. Может, следовало подняться раньше него, приготовить завтрак? Я понятия не имела, как на этом унылом клочке суши готовят пищу и входит ли это вообще в мои обязанности. Потом я задумалась: ведь у Ахилла множество рабов и все выполняют свою работу – ткут, готовят пищу, наливают ванну, стирают белье… Наверное, скоро мне скажут, чем я должна заниматься. Возможно, дел будет не так много – сверх того, что я уже делала. Я вспомнила: когда умерла мама и отец взял себе наложницу, ее освободили от всех прочих обязанностей…
Постель стала холодной. Я села и заметила, что он оставил одну из дверей открытой. В спальне было две двери, одна вела через комнатку – я уже не могла называть ее иначе как кладовой – и дальше по коридору в зал. Вторая выходила прямо на веранду, и оттуда открывался вид на побережье. Скорее всего, Ахилл вышел через нее, потому что дверь была распахнута настежь и скрипела на петлях.
Я завернулась в накидку и встала у порога. С моря тянул бриз, ветер разметал мои волосы и холодил потную кожу. Было по-прежнему темно, но полумесяц узким серпом сиял на небосводе, освещая хижины. Казалось, сотни их разбросаны по побережью. Между темными скученными силуэтами я видела манящие блики моря. Посмотрела вглубь суши и увидела слабое зарево над горизонтом, которое поначалу привело меня в замешательство. Но потом я поняла, что это, должно быть, огни Трои. Города, где дворцы, храмы и даже улицы освещаются по ночам. В лагере тропы между хижинами были узкие и утопали во мраке. Я думала, что попала в ужасное место, совершенно противоположное великому городу, в место, где правили тьма и жестокость.
Оттуда, где я стояла, шум разбивающихся волн напоминал звуки битвы, грохот мечей по щитам. Впрочем, в моем воспаленном сознании все звучало подобно битве, как будто не было в мире иного цвета, кроме красного. Я осторожно прошла по грубым доскам веранды и спрыгнула на землю. Постояла немного, перебирая ногами по сырому песку и испытывая облегчение оттого, что ощущаю хоть что-то после прошедшей ночи. Затем, босиком и в одной лишь накидке, отправилась искать проход к морю.
Полагаясь во многом на чутье, я отыскала тропу, которая уводила в сторону от хижин, вилась между дюнами, а затем резко спускалась к береговой линии. Под конец тропа напоминала скорее туннель – по обе стороны от меня высились поросшие тростником холмы. У меня перехватило дыхание в тесном пространстве, и я остановилась. Где-то в глубинах сознания теплился страх: что, если он вернется, захочет меня еще раз и не обнаружит в постели? В свете луны волны бежали по травам, шелестевшим на ветру. Я вышла к пляжу возле протока, что сочился среди камней и гальки и расширялся, подбираясь к кромке воды.
Теперь шуму волн вторил другой, более громкий звук: хлесткая дробь, раздражающая слух. Я не сразу догадалась, что это корабельные снасти хлопали по мачтам. Суда, в большинстве своем вытащенные за линию прилива и установленные на подмостках, черной массой громоздились слева от меня. В море на якоре стояли другие корабли, но то были небольшие грузовые посудины и имели столько же общего с хищными боевыми кораблями, как утки – с орланами. Я знала, что корабли охраняют на случай вылазки со стороны троянцев, и потому вернулась к дюнам, пересекла поросшую вереском пустошь и вышла к открытому морю.
И снова слышны были только волны, тот шум, подобный ударам мечей о щиты. Я стала спускаться по берегу в надежде разглядеть Лирнесс – скорее всего, пожар уничтожил город, но еще не потух. Однако, чем ближе я подходила к воде, тем плотнее становился туман. Густой морок растекался словно из ниоткуда, холодный и липкий, точно пальцы мертвого; он окутывал корабли, и их призрачные силуэты казались уже не вполне реальными. Странно, что такой туман появился и застаивался при столь сильном ветре, но он дарил ощущение свободы, и я чувствовала себя невидимой.
Где-то там, за хаосом кипящих волн, над тихой гладью, где суша терялась из виду, метались души моих убитых братьев. Без погребальных обрядов для них закрыты врата в подземное царство, и они обречены до скончания веков скитаться среди живых. Стоило мне закрыть глаза, и я снова видела смерть моего младшего брата. Я оплакивала их всех, но его особенно. Когда умерла мама, он искал утешения, но при свете дня стыдился этого и потому каждую ночь забирался ко мне в постель. И стоя там, на продуваемом берегу, я слышала, как он зовет меня, растерянный и неприкаянный, как и я сама.
В слепом стремлении дотянуться до них я вошла в море: щиколотки, колени, бедра – и внезапно пенистая волна хлестнула мне в промежность. Меня пробрал холод. Прямо там, расставив ноги и утопая стопами в песке, я погрузила руку под воду и вымыла его из себя. Я очистилась, насколько могла стать чистой после той ночи, и стояла по пояс в воде. Волны приподнимали меня на носки и вновь опускали, так что я качалась вместе с морем. Огромная волна неожиданно подхватила меня и едва не унесла за собой в пучину, и я подумала: «Почему нет?» Я чувствовала, что братья ждут меня.
Но потом мне послышался голос. В первый миг мне даже показалось, что это голос моего младшего брата. Я напрягла слух, вслушиваясь в грохот волн, и вот он донесся снова. Это определенно был мужской голос, но я не могла разобрать слов. И тогда я испугалась. Я жила в страхе все предыдущие дни – просто забыла, что значит жизнь без страха, – но то был ужас иного порядка. По коже побежали мурашки, и волосы зашевелились на затылке. Я убеждала себя, что голос доносится из лагеря, каким-то образом отражается стеной тумана, и кажется, что отзвук его долетает со стороны моря. Но потом я снова услышала этот голос и уже не сомневалась, что он разносится там, в море. Кто-то или что-то, резвилось среди кипящих волн. Какое-то морское существо – иначе и быть не могло – дельфин или касатка. Порой они подплывали очень близко к суше, даже выбрасывались на берег, чтобы схватить тюленя на скале. Затем мгла на миг расступилась, и я увидела человеческие плечи и руки, лунные блики на мокрой коже. Он взбивал воду, разбрасывая тучи брызг, и – внезапно затих и перевернулся вниз лицом, мягко качаясь на волнах.
Мужчины на этом побережье не учатся плавать. Они – мореходы и знают, что это умение лишь продлит страдания, тогда как смерть могла быть скорой и легкой. Но этот человек играл с морем подобно дельфину, словно оказался в родной стихии. И сейчас он лежал на поверхности, раскинув руки, и тянулось это так долго, что, казалось, он способен дышать под водой. Но вот он резко поднял голову и поплыл к берегу, вытянувшись, словно нерпа. Стоило лишь увидеть его лицо, и меня вновь сковал ужас, хоть я уже догадывалась, кто был в море.
Я развернулась и, загребая руками, быстро двинулась к берегу с одним желанием – поскорее вернуться и обсохнуть. Иначе как я собиралась объяснять все это? Но на мелководье заставила себя сбавить шаг, потому как брызги могли привлечь его внимание. Едва я ступила на берег, как ощутила резкую боль в правой стопе: острая галька вонзилась в ее свод, и мне пришлось наклониться, чтобы вытащить ее. Когда я подняла голову и увидела Ахилла, он уже не плыл, а медленно шел к пляжу по колено в воде. Я резко присела и затаила дыхание, но Ахилл прошел и не заметил меня, отирая глаза от соленых брызг. Я выдохнула и уже решила, что все позади и Ахилл вернется в лагерь. Однако он все стоял у кромки воды, глядя в морскую даль.
Когда Ахилл заговорил, я подумала, он обращается ко мне, и даже раскрыла рот, хоть и понятия не имела, что ему сказать. Однако тут он заговорил снова, но так, словно набрал в рот воды или захлебнулся, и я поняла, что не могу разобрать ни единого слога. Он как будто спорил с морем или оправдывался перед ним… Кажется, я смогла уловить лишь одно слово: мама. И это еще больше сбило меня с толку. Мама? Нет, должно быть, я ошиблась. И вот снова: мама, мама… Как если бы малолетнее дитя просилось на руки. Пусть оно значило нечто иное, и все-таки во многих столь разных языках это слово звучит так сходно… Что бы это ни означало, я сознавала, что не должна слышать этого, но боялась пошевелиться, поэтому припала к земле и ждала. Казалось, этому не будет конца. Но вот вязкой массой упали последние слова.
Солнце показалось над горизонтом, и туман стал редеть. Ахилл развернулся и пошел по берегу. Я смотрела, как рассветные лучи играют на его мокрых плечах, пока он не скрылся в тени своих черных кораблей.
Едва уверившись, что он ушел, я опрометью бросилась через дюны. Однако заблудилась, как только оказалась в лагере. Я стояла мокрая, перепачканная и напуганная и не знала, куда идти. Но потом в дверях одной из хижин показалась девушка и знаком велела войти. Ее звали Ифис. В то утро она выходила меня, даже наполнила ванну, чтобы вымыть соль из моих волос. Когда я скинула накидку и уже собиралась влезть в ванну, что-то стукнулось об пол, и я поняла, что принесла ту самую гальку с пляжа. Из ранки в стопе еще текла кровь. Камешек лежал у меня в ладони, и я поминутно разглядывала его, как другие в минуты потрясений, бывает, все свое внимание направляют на какую-нибудь безделицу. Он был зеленого цвета, ядовито-зеленого, как море в шторм, но с белой прожилкой. Ничего примечательного, обыкновенный камешек – разве что острый. Невероятно острый. Я поднесла его к лицу и потянула носом – морская вода и песок. Облизнула – шершавый и солоноватый. Затем коснулась пальцем острой грани: неудивительно, что порез оказался таким глубоким. Почти не прилагая усилий, я провела им по запястью – осталась тонкая царапина, и на ней красными точками выступала кровь. Было какое-то странное удовлетворение в этом истязании собственной окоченелой плоти, и мне стало любопытно, как далеко это может зайти. Я попыталась порезать себя еще раз, но что-то остановило меня. Я не знала, почему море послало мне этот дар, но была уверена, что у него иное предназначение. Если бы мне захотелось ранить себя, в лагере кругом были клинки. Поэтому я снова положила камешек на ладонь и просто смотрела на него, ни о чем не думая. На берегу столько камней, миллионы, и все отшлифованы, скруглены неустанным движением волн – но только не этот. Он остался острым.
Этот камешек стал для меня чем-то особенным. Я и сейчас держу его в руке.
Ифис принесла чистую сухую одежду, и я стала одеваться. Вернее сказать, Ифис одевала меня, а я просто стояла как деревянная. Когда и с этим было покончено, я спрятала камешек под пояс, и он вреза?лся в кожу при малейшем движении. Это причиняло неудобство, но в то же время успокаивало, напоминало о море и побережье – и той девочке, какой я была когда-то и какой уже не стану.
5
Что мне лучше всего запомнилось – если отбросить тот ужас первых дней, – так это невероятный контраст богатства и убожества. Ахилл ел с золотых блюд, вечерами клал ноги на скамейку со вставками из слоновой кости и спал на простынях, затканных золотыми и серебряными нитями. Каждое утро, расчесывая и заплетая волосы – даже девушка перед собственной свадьбой не наряжалась с таким тщанием, как Ахилл перед битвой, – он смотрелся в бронзовое зеркало, которое вполне могло бы составить царский выкуп. Насколько я знаю, оно и досталось ему от царя. И вместе с тем, когда приходила нужда, Ахилл брал лоскут грубой материи из кучи в углу и отправлялся в отхожее место, где стояла тошнотворная вонь и тучами кружили мухи. И по пути он миновал кучи отбросов, которые следовало регулярно сжигать, но никто этого не делал, и в конечном счете они стали настоящей житницей для крыс.
Это второе, что я хорошо помню: крысы. Они были повсюду. Бывало, если случалось идти по тропе между рядами хижин, земля под ногами вдруг приходила в движение – настолько все было ужасно! Их численность могли бы сдерживать тощие полудикие собаки, что бродили по лагерю, но по каким-то причинам этого не происходило. Мирон следил за порядком в стане Ахилла и часто устраивал состязания в ловле крыс. Победитель получал в награду кувшин крепкого вина. И молодые воины расхаживали с черными тушками, наколотыми на копья: крысиный кебаб. Но, сколько бы они ни убивали их, крыс становилось еще больше.
Я пытаюсь – возможно, несколько сумбурно – передать первые впечатления от лагеря, хотя была не в состоянии что-либо воспринимать. В каком-то смысле все было просто: море, пляж, песчаные дюны, клочок вересковой пустоши и поле битвы, протянувшееся до самых стен Трои. Это из того, что я видела, но мы, пленные женщины, конечно, не покидали пределов лагеря. Пятьдесят тысяч воинов и их слуги теснились на узкой полосе суши. Хижины были маленькие, тропы между ними – узкие, и все казалось каким-то стиснутым. И в то же время – беспредельным, потому что лагерь составлял весь наш мир.
Со временем тоже творилось что-то странное: оно растекалось, стягивалось и оборачивалось вспять, принимая форму воспоминаний, более реальных, чем повседневность. Какие-то мгновения – вроде тех, когда я рассматривала камешек – растягивались на целые годы, но затем целые дни проносились в пелене ужаса и скорби. Ничего не помню из того, что происходило в те дни.
Впрочем, рутина понемногу брала свое. Я должна была лишь прислуживать Ахиллу и его приближенным во время ужина. Таким образом, я каждую ночь была на виду – и без вуали, – и поначалу это ввергало меня в ужас, потому что я привыкла вести замкнутую жизнь, скрытую от мужских взглядов. Я не сразу поняла, зачем Ахиллу это нужно. Но потом вспомнила, что я досталась ему в награду, в воздаяние за убийство шестидесяти человек. Конечно, ему хотелось похвастаться мною перед гостями. Было бы глупо заполучить трофей и прятать его где-то в кладовой. Хочется держать его у всех на виду, чтобы другие завидовали.
Я ненавидела разносить питье во время трапезы, но Ахиллу, конечно же, не было до этого дела. И, что странно, вскоре это перестало волновать и меня. Свободному человеку этого не понять. С рабом не обращаются как с вещью. Раб и есть вещь, как в собственном видении, так и в глазах окружающих.
Так или иначе, я расхаживала вдоль столов, наполняла кубки вином и улыбалась – постоянно улыбалась. Все взоры были обращены ко мне, и тем не менее, когда я склонялась над их плечами, никто не пытался облапать меня и не отпускал похабных шуток. Я была под защитой, как во дворце моего супруга, – возможно, даже лучшей, поскольку каждый понимал, что стоит переступить черту, и придется отвечать перед Ахиллом. Иными словами, расстаться с жизнью.
Ахилл и Патрокл сидели за отдельным столом. Они поднимали тосты и смеялись вместе со всеми, пока разговоры не перерастали в размеренный гул. И тогда они разговаривали преимущественно друг с другом. Если вспыхивала ссора – а они вспыхивали, и довольно часто, ведь эти люди с детских лет приучены отвечать на малейшие уязвления собственной чести, – так вот, Патрокл немедленно вставал, успокаивал и примирял воинов, призывал пожать руки, обменяться шутками и, наконец, сесть за стол друзьями. После он возвращался к Ахиллу, и их беседа тотчас возобновлялась. Нельзя сказать, что это были отношения равных, пусть Ахилл и был неизменно обходителен и всегда – по крайней мере, на глазах у других – называл Патрокла «благородным» или «сиятельным». Однако тот явно находился в подчинении, на вторых ролях. Впрочем, это не вся истина. Однажды я увидела, как они вместе шли по пляжу, и Патрокл положил руку Ахиллу на шею. Такой жест, возможно, подобал в отношении сына или младшего брата, но вряд ли кто-то еще в лагере, позволив себе подобное, остался бы при этом в живых.
Похоже, что ты подолгу за ним наблюдала.
Да, я наблюдала за ним. Каждую сознательную минуту – а я редко позволяла себе засыпать в его присутствии. Странно – я сказала, что «наблюдала за ним», и сразу захотелось добавить «словно коршун». Ведь именно так говорят люди? Так обычно описывают пристальный, немигающий взгляд. В моем случае все обстояло иначе. Ахилл был коршуном, я же – его пленницей, с которой он мог делать все что вздумается. Я была целиком в его власти. Если однажды утром он проснулся бы и решил забить меня до смерти, никто не помешал бы ему. О да, я смотрела на него, смотрела как мышь.
После ужина я проводила остаток вечера с Ифис, наложницей Патрокла, доставшейся ему от Ахилла. Обычно мы сидели на кровати в кладовой и ждали, когда нас призовут. Патрокл посылал за ней почти каждую ночь, что неудивительно при ее нежности и красоте. Она была подобна ветренице, дрожащей на своем тонком стебельке, такая хрупкая, что, кажется, не выдержит и легкого дуновения, и все же никакой ветер ее не сломит. Мы много разговаривали, однако не касались прошлого и не рассказывали, какую жизнь вели, прежде чем оказались здесь. Так что в каком-то смысле я знала о ней очень мало. Именно так, мы все заново рождались в свой первый день в лагере. Ифис понимала, как ей повезло, что она досталась Патроклу, неизменно доброму. Я заметила, как тот внимателен к ней и ласков, но подозревала, что он предпочитал Ифис другим девушкам только потому, что получил ее от Ахилла.
Поначалу Патрокл не внушал мне доверия своей добротой, потому что я не могла постичь этого. В грубом безразличии Ахилла было куда больше смысла. Едва ли он удостоил меня парой слов. Но когда моя настороженность стала слабеть, я помногу разговаривала с Патроклом. Помню, как однажды он застал меня плачущей и сказал, чтобы я не терзалась – что он может подтолкнуть Ахилла взять меня в жены. Это было так неожиданно, что я не знала даже, как ответить, и поэтому просто помотала головой и отвернулась.
Моим утешением стали предрассветные вылазки к морю. Я заходила по пояс в воду и, стоя на носках, чувствовала, как волны, откатываясь, тянут меня за собой. Нередко с моря наползал туман, иногда такой плотный, что я не видела ничего вокруг. Окутанная этим саваном и будто невидимая, я ощущала умиротворение или была к этому очень близка. Мои братья, чьи непогребенные тела, должно быть, лежали теперь кучей обглоданных костей, словно слетались ко мне. Эта полоса гальки, у самой кромки воды, принадлежавшая попеременно то морю, то суше, стала естественным местом наших встреч. Эфемерные в своей сути, их души не принадлежали ни к живым, ни к мертвым. Что можно было сказать и обо мне.
Окутанная туманом и невидимая, я все же была не одна. Ахилл плавал каждое утро перед рассветом, хоть наши пути никогда не пересекались. Он или не замечал меня, или просто не обращал внимания. Я не представляла для него интерес, и он вообще не воспринимал меня как личность. Когда за ужином я ставила перед ним блюдо или кубок, он не удостаивал меня даже взглядом. Я существовала для него лишь в постели. Да и тогда была скорее предметом, составленным из частей тела. В частях тела Ахилл разбирался превосходно, в этом состояло его ремесло. Лишь однажды я действительно почувствовала на себе его взгляд – в тот краткий миг, когда он рассматривал меня перед войском. Да, Ахилл смотрел на меня, но только затем, чтобы убедиться, что вознаграждение соразмерно его заслугам.
Он не говорил со мной, не смотрел на меня – но посылал за мной каждую ночь. Я успокаивала себя тем, что однажды – и возможно, уже скоро – все переменится. Ахилл вспомнит Диомеду, девушку, которая была его любимицей, пока не появилась я. Или, что лучше, разграбит еще один город – видят боги, его жажда к разорению городов не знает границ, – и войско преподнесет ему в награду очередную напуганную, дрожащую пленницу. И тогда уже она будет прислуживать гостям, ее Ахилл захочет выставить напоказ. А я смогу наконец-то укрыться в безвестности женских хижин.
Перемены все же были – все так или иначе меняется, – но иного характера, вопреки моим надеждам. Не знаю, как долго я пробыла в лагере. Думаю, недели три. Как я уже говорила, ход времени отследить было невозможно. Мы жили словно в пузыре, без прошлого и без будущего – лишь в бесконечно повторяющемся сейчас. Но, полагаю, сначала изменения стали происходить во мне. Оцепенение начало спадать, и ему на смену пришла боль, до того глубокая, что я уже не знала покоя. До того момента я пребывала в полной апатии, едва могла сомкнуть глаза и в то же время была совершенно безучастна к происходящему. Теперь же мною постоянно овладевало отчаяние, даже чувство безнадежности. Тогда, у парапета башни, когда Арианна протянула мне руку, прежде чем принять смерть, я предпочла жизнь. Но если б я вновь оказалась перед выбором, уже зная то, что знала теперь… Какое решение приняла бы я в таком случае?
Однажды вечером, сразу после ужина, вместо того чтобы остаться с Ифис в крошечной комнате и дожидаться, когда нас позовут, я отправилась к морю. Обычно, когда мужчины заканчивали трапезу, женщинам позволялось быстро перекусить, но меня тошнило, и сама мысль о еде была непереносима. Я шла по тропе между дюнами, и ноги зарывались в мягкий песок. Мысли о братьях дарили мне ощущение, близкое к радости. Пока я была жива и помнила о них, они тоже в каком-то смысле жили. И мне хотелось дожить до того момента, когда я увижу Ахилла на погребальном костре. Но такие мгновения были мимолетны, и за ними неизменно следовало осознание реальности. Я буду делить постель с Ахиллом, пока он не устанет от меня, и тогда мне останется лишь таскать воду или нарезать и разбрасывать тростник по полу. А когда закончится война, меня увезут во Фтию – потому что греки победят, я знала это, я видела Ахилла в бою. Троя будет разрушена, как Лирнесс. Еще больше вдов, больше напуганных, забитых девочек. Мне не хотелось доживать до этого мига.
Я вошла в море, как делала это и прежде, но в этот раз не останавливалась, пока вода не сомкнулась у меня над головой. Лунные отсветы играли по белому песку у меня под ногами. Я попыталась сделать вдох, но удивительно, как упорно старается выжить тело, когда дух уже готов сдаться. Я не смогла заставить себя вдохнуть, и вскоре грудь словно стянуло железными цепями. Против своей воли я оттолкнулась, вынырнула и стала судорожно глотать воздух.
Когда я вернулась, перепачканная и удрученная, Ифис еще ждала меня. Она надела на меня чистую сухую тунику и завернула намокшие волосы в узел на затылке, чтобы было не так заметно. Все это время она что-то озабоченно приговаривала, гладила меня по плечам и по лицу и вообще делала все, что могла, только бы вернуть мне пристойный вид. Но потом ее призвал Патрокл, и ей пришлось уйти.
Я осталась одна. Ахилл в соседней комнате играл на лире, как и всегда в это время. Ту мелодию, которую он играл, завершали несколько переливчатых нот, как последние капли дождя после шторма. Мелодия казалась мне знакомой, я как будто не раз слышала ее прежде, но никак не могла вспомнить. Я слушала, пока музыка не смолкла – этого мига я всегда ждала с ужасом. Слышно было, как Ахилл отложил лиру на стол возле своего кресла, а через минуту дверь распахнулась, и он знаком велел мне входить.
Я скинула с себя тунику и постояла несколько мгновений, растирая мокрые руки, после чего скользнула под простыни. Ахилл не спешил. Он допил вино, взял в руки лиру и еще раз сыграл окончание той мелодии. Я лежала и слушала, с затаенной ненавистью глядя на пальцы, перебирающие струны. Я заучила каждое движение этих ухоженных рук – впрочем, под ногтями еще видны были багровые крапинки, кровь не отмывалась даже после ароматных ванн. Я пристально за ним наблюдала (единственная причина тому – страх) и чувствовала, что знаю о нем всё; больше, чем его воины, больше, чем кто-либо другой, за исключением Патрокла. Всё – и ничего. Потому что не могла представить, каково это – быть таким, как он. И со своей стороны Ахилл обо мне не знал ничего. Что меня вполне устраивало – уж я-то точно не искала его понимания.
Через некоторое время Ахилл забрался в постель. Я закрыла глаза. Хотелось, чтобы он притушил лампу, хоть я и знала, что он не станет этого делать. Ахилл лег на бок, и я почувствовала, как он обхватил мои груди этими ужасающими руками. Я поборола в себе желание отпрянуть…
Внезапно Ахилл замер.
– Что это за запах?
Это были едва ли не первые его слова, обращенные ко мне. Я чуть отстранилась от него. Хоть и понимала, что совершаю ошибку, но ничего не могла с собой поделать. Ахилл подался вперед, вдыхая запах с моей кожи и волос. Я догадывалась, как он воспримет все это – соль на моих скулах, запах водорослей в волосах. И уже приготовилась, что он столкнет меня с кровати или ударит – что в конце концов выплеснет на меня злобу, кипящую внутри…
Но я глубоко заблуждалась.
Ахилл зарычал и зарылся лицом в мои волосы, затем принялся кусать и облизывать кожу, пока не добрался до грудей. Когда же он взял в рот мой сосок, я даже выгнула спину от неожиданности. Это даже отдаленно не походило на страстные ласки – так голодный ребенок сосал материнскую грудь, с таким рвением, что не мог ухватить сосок и приходил в неистовство. Ахилл стукнул меня кулаком в грудину, потом опомнился и стал набивать в рот мои просоленные локоны. Затем опять вернулся к грудям, обхватывая целиком соски и крепко сжимая их зубами. Возможно, вы спросите: «Почему тебя это так потрясло?» Могу сказать одно: это был не мужчина, это был ребенок. Когда Ахилл наконец отпустил меня, на его лице застыл тот опьяненный, остекленелый взгляд объевшегося младенца. Ничего подобного я не видела на лице мужчины прежде – да и впредь.
Под конец Ахилл посмотрел на меня – он выглядел озадаченным, даже смущенным. Я ждала, что он ударит меня, и не потому, что я сказала что-то или сделала – или не сказала чего-то и не сделала, – просто потому, что я стала этому свидетелем. Я узнала его нужду. Однако Ахилл лишь отвернулся на бок и притворился, что засыпает.
6
Все переменилось, и не в лучшую сторону. Грубое, прозаическое использование моего тела ради облегчения осталось в прошлом. На смену ему пришла страсть – страсть, но без намека на нежность. Ахилл любил меня – да уж! – так, словно надеялся, что очередной акт убьет меня. Однажды он буквально растолок меня в порошок, в другой раз стиснул так, будто боялся, что я могу внезапно исчезнуть. Порой мне казалось, что он просто-напросто задушит меня.
Ифис то и дело спрашивала, в порядке ли я. А я лишь кивала и продолжала заниматься своими делами. Все чаще я выбиралась за пределы женских жилищ, но поначалу ходила только к ближайшим огням, где встречала хотя бы пару женщин, которых знала в Лирнессе. Я видела мир вокруг, ощущала тепло солнечных лучей… Я выжила. Ну если можно так выразиться. В лагере хватало женщин, чьих сыновей убивали у них на глазах, которые до сих пор не разговаривали и лишь таращились в пустоту. В буквальном смысле, можно хлопнуть в ладоши у них перед самым носом, и они даже не моргнут.
Впрочем, не все так просто. Как ни странно, были и такие женщины, чья жизнь изменилась к лучшему. Одна девушка, которая в Лирнессе была рабыней – рабыня на кухне, низшая из низших, – теперь стала наложницей великого правителя, в то время как ее госпожа, плоская женщина с обвислым животом и уже на склоне детородного возраста, побиралась у костров в поисках еды. Отныне значение имели лишь юность, красота и плодовитость.
Все осваивались на свой лад. Две женщины мне особенно запомнились – сестры, я полагаю. Они весь день проводили у ткацких станков, никогда не выходили, если не считать короткой прогулки поздним вечером. Шагали вместе, рука об руку, закутанные в вуали, так что оставалось лишь гадать, как они не спотыкались. Они как будто надеялись, что, соблюдая ограничения, принятые в жизни уважаемой женщины, им удастся вернуться к прежней жизни и изменить свое нынешнее положение. Я смотрела на них и думала: «Они безумны».
Во всяком случае, я выбрала иной путь. Я выходила на прогулку каждое утро, одна и без вуали. Порой удалялась вдоль береговой линии до самого мыса, где сжигали мертвых. Оттуда открывался вид на многие мили вокруг. Ясным днем можно было разглядеть разрушенные башни Лирнесса. Можно было пойти в другом направлении, вглубь суши, по грязным, истоптанным тропам через дюны и вересковые пустоши, к полю битвы. Оттуда, через долину, была видна Троя. Порой можно было даже увидеть отблеск солнца на золотой короне Приама. Он почти всегда стоял у парапета, глядя на поле боя, а рядом с ним, перегнувшись насколько можно, белым пятном стояла Елена.
С трудом верилось, что война длится так долго. Девять лет они сражались за долину Трои; линия постоянно сдвигалась, но незначительно – никакой из сторон не удавалось переломить ход. На месте плодоносной некогда равнины теперь простиралась вытоптанная пустыня, отчего осенью и зимой две реки, пересекающие долину, постоянно разливались. Деревья были вырублены еще первой зимой на постройку хижин и починку кораблей. Птицы исчезли. Просто удивительно, как редко они попадались там – разве что одинокий ястреб кружил над разоренной землей.
Я нечасто ходила в ту сторону. Больно было смотреть на Трою, где я провела когда-то два счастливых года.
Понемногу я познакомилась с другими «наградами» – женщинами, преподнесенными войском своим царям. Мы встречались в стане Нестора, потому что он располагался ближе всего к главной арене, и это было удобно для всех. Гекамеда, отведенная Нестору, когда Ахилл разорил Тенедос, наполняла чаши крепким вином и ставила блюда с хлебом, сыром и оливками. Она была примерно одного со мной возраста – около девятнадцати лет, с гладкими волосами и бронзовой кожей. Сноровистая и проворная в движениях, она напоминала мне юркого королька. Ее преподнесли Нестору в награду за «стратегические думы», поскольку он был слишком стар, чтобы участвовать в рейдах.
– Слишком стар и для?.. – рискнула я спросить.
Юза фыркнула.
– Если бы! Эти старики хуже всех. Думают, если что-то сделать – что-нибудь еще, такое, что ты и не сделаешь даже, – тогда у них встанет крепче скалы… Нет уж, лучше с молодыми.
Юза была наградой Одиссея, и похоже, что ее это вполне устраивало. Для нее все было предельно просто. По окончании Одиссей лежал, глядя в потолок, и предавался долгим, бессвязным воспоминаниям о Пенелопе, своей супруге, которой был предан до слез.
