скачать книгу бесплатно
Как ненормальная!
Дворец пошел ходуном. Стражники по всем коридорам загремели алебардами и мечами, царапая стены, срезая занавески и светильники. Орисса поспешила воспользоваться переполохом и, никем не замеченная и никому не интересная, выскользнула из комнаты царицы и запрыгала по лестнице вниз, потом опять вниз и опять, туда, где обычно в подвалах под тремя замками королевские сокровищницы. То есть, автор, конечно, не знает, где обычно находятся королевские сокровищницы. Откуда ему? Он и не был-то в них никогда, его туда и не пустят, сколько б ни просил. Но в нашем монастыре, например, такое сокровенное место, где хранятся все драгоценности, это, конечно, винный погреб…[10 - Чорт ты нечистый! Драгоценности нашего монастыря – души людские, священные книги и алтарь! – прим. настоятеля]
И вот, пока Орисса спускалась по ступенькам, чуть выше, на первом этаже, в зале для приемов, во все стороны летели кишки и головы! Толпа каких-то оголтелых и воющих нахлебников, всяких прорицателей и колдунов, бросилась общим ходом в коридор, где столкнулась с другой такой же недоуменной толпой всяких целителей и кудесников. И пока бородатые паразиты толклись локтями и орудовали кулачками, рычащая голова сорвалась с шеи разгрызенного начисто шаха, покатилась по полу, ухватила за пятку одного, за голень другого, потом за самый настоящий зад третьего, поскользнувшегося в луже крови, потом попыталась догнать служанку, чтоб укусить ее за что-нибудь послаще, но кто-то случайно треснул голову ногой. Голова мячом полетела точно в толпу магов-заклинателей и скрылась на миг в пучине людской, и тотчас там поднялся жирный столб темной крови, полетели рваные внутренности и оторванные конечности!..[11 - О боги… – прим. настоятеля]
А Орисса наша все топала вниз по лестнице, примерно по той же самой, на которую на верхних этажах ступила перепуганная царица.
Безголовое чудище выломало дверь в комнате шахзаде и замахало руками, как мельница крылами!
Стражники услышали крики шахини и рванули ей навстречу с таким общим благородным порывом, что сбили эту сукину дочку с ног, и она вверх тормашками полетела по лестнице, как мешок грохочущих костей.
– Ой! Ай! Ой! Ай! – примерно так это, наверное, звучало.
Стражники навалились на чудище всем скопом сразу и в тот же миг все сразу рассеялись по коридору, кто еще целенький, а кто некоторыми частями. Потоки крови выкрасили стены в красный. Кровь легким дождиком закапала с занавесок, а чудище пошло молотить всех кого попало, расшибая ударами алебарды и отбрасывая палицы, срывая шапки с головами.
Грохочущая царица прокатилась носом вниз второй этаж и вывалилась на первом, попортив себе этими кувырками все до единой косточки. Она надеялась скрыться от погони и передохнуть где-нибудь с чайком под абажурами, а вывалилась в самую заваруху – повсюду пихались какие-то звездочеты с костоправами, путались друг у друга в бородах, сорили награбленными яствами. Пол был раскрашен лужами и живописными брызгами крови, завален потрохами и ничейными руками-ногами, и где-то среди переплетения ревущих матом недовольных тел покатывалась кровожадная голова!
– Шеберебереберебе бе! – залепетала перепуганная царица, вскочила, поскользнулась на оброненных кем-то органах, попыталась бежать куда-то, но бежать было некуда, а тут еще кто-то не к месту ухватил ее за юбку.
Юбка порвалась и обнажила хилые, скрипучие кости вместо ног, покрытые колючками, а еще вьющийся костяной хвост и птичьи ступни! От такого удивительного открытия отпрянула и окровавленная толпа. Царица растерялась, не зная, куда ей драть когти!
Но пора вернуться к Ориссе.
Она спустилась до самого подвала, вообще-то полутемного, и не встретила по пути ни одного стражника. Можно было подумать, что все они кинулись на выручку своему покусанному шаху, однако, в таком случае, хоть один, да попался бы Ориссе навстречу. Но в коридорах было пусто, разве что воняло совершенно неприлично и нечеловечески.
Ориссу эти зловония не смутили, она пробежала по узкому проходу до угла. В большой комнате за поворотом блестело золото, и блестело так ослепительно, что не нужны были никакие светильники. Как заколдованная устремилась было Орисса на этот блеск, всегда, скажем прямо, манивший женское племя сверх всяких мер, но с каждым шагом вонь усиливалась и в конце стала такой невыносимой и жестокой, что Орисса остановилась и заметила наконец, что в проходе что-то валяется. Не что-то даже, а самый настоящий див!
Он был похож на свалившегося отдыхать быка, такой же темный, щетинистый, весь из мускулов и страхолюдный, как требуха. Див спал на полу, а вокруг него рассыпаны были золотые монеты Сармарии и Джакадере. Одна торчала прямо изо рта. И вот эта торчащая монета несколько смутила Ориссу. Демон не был стражем сокровищницы, он здесь пировал золотом и самоцветами и, по всей видимости, был настоящим супругом той кривоногой царицы наверху. А теперь, обожравшись, простите за выражение, дрых себе среди драгоценностей и пускал по коридорам такие могучие струи газов, что меркло в глазах!
Будь ты проклят, пердун несчастный! – подумала Орисса.
Вот, значит, ради чего царица затеяла бунт – попробуй еще прокормить такого лакомку!
Но что делать? С такой вонищей недолго и задохнуться насмерть! Прикрываясь рукавом, Орисса аккуратно приблизилась к диву, оглянулась и сняла со стены палку погасшего светильника. Потом, осторожно обойдя демона, она сунула эту палку в испускавшее газы отверстие. Для верности – подтолкнула ее поглубже пяткой! Вот какая это была женщина![12 - О боги, заберите его обратно… – прим. настоятеля]
Див проворчал что-то недовольное, но не проснулся. Автор просит читателя не ругать его за неправдоподобность этой картины, див все-таки не какой-нибудь хрупкий человечишка. Это человек-то сразу бы… Впрочем, не будем развивать тему, какой бы занимательной она ни казалась читателю…
Короче говоря, проделав все эти нехитрые манипуляции, Орисса зажгла один из светильников на стене и поспешила к драгоценностям. Она хватала охапки наваленных всюду рубинов и сапфиров, золотых монет, яшмовых браслетов – и все тут же рассовывала по воровским карманам, скрытым в складках юбки. Такие же карманы были у нее за спиной, на груди и даже в волосах пряталась какая-то сеточка. Орисса так увлеклась грабежом, что в порыве разбойничьей страсти не услышала, как зазвенели на одежде бубенчики.
Вонючий див встрепенулся, зафыркал и принялся руками поднимать вялые веки!
Ах да, вернемся наверх! Костлявая царица заметалась в толпе, переволновавшись от брызжущей крови, и дернула обратно к лестнице. Но не тут-то было – безголовое чудище растолкало стражу и теперь грохотало на заплетающихся ногах поскорее к своей голове. Голова тоже не зевала, а, покусывая обывателей, постепенно приближалась к побледневшей шахине. Та завертелась на луже крови и схватила со стены светильник. Кто-то из звездочетов взбрыкнул и запустил злую голову точно в царицу, а та метким ударом светильника отправила ее в угол. И тут мало того, что светильник разбился и в лужи крови полетели капли горючего масла, так еще и голова с горящей шевелюрой шлепнулась точно на шелковые занавески. Всего миг – и кровавая комната вспыхнула в нескольких местах!
– Шеберебереберебе бе! – вскричала царица и головой вперед нырнула в толпу звездочетов.
Автор не знает, что там было дальше, там, как говорится, – и сам черт не разберет (хе-хе!), поэтому, раз уж у автора такое оправдание, то вернемся скорее к Ориссе. Когда зашевелился див, она юркнула за огромную золотую гору и притаилась. Див зафыркал, вытер натекшего из носа гноя и оглянулся с осоловелым видом. Что-то привлекло его спросонья. Людским духом пахнет, подумал див и закрутился на месте. Он быстренько прошелся в один угол сокровищницы, в другой, пожевывая при этом золотые и серебряные монетки, а потом проснулся совсем и направился к той самой горке, за которой пряталась Орисса. Женщина перепугалась…
Ах, будь ты проклят, дырявый мешок костей, подумала она, быстро вынула из чехла на поясе сури, небольшой музыкальный инструмент с пятью, кажется, струнами. Со страху она не очень-то ловко перебирала своими изящными пальчиками, но внезапная музыка остановила стремительного дива. Он удивился, почесал когтями одно место, потом другое, третье, повертел рогатой башкой и стал вслушиваться.
Услышав, что шаги прекратились, Орисса немного осмелела и заиграла мягкую мелодию, разливавшуюся подобно винному ручейку. Сладкая, как гранатовый сок, музыка заструилась по комнате, прикоснулась легонько к пламени единственного светильника, и оно робко заколебалось и покраснело. Музыка гнала прочь серые, пустые мысли и походила на шелестящие листья кипариса.
Мелодия так зачаровала дива, что он перестал фыркать, лишь бы не вносить в эту сладостную песню никаких диссонантных нот. Он сел на пол, расслабленно, как шах, наслаждающийся искусством. Под лапу ему попалось несколько монет, и див машинально проглотил их, полез за другими. Из-за горы золота и сапфиров раздался пленительный нежный голос, голос неги и ласки. И див задышал быстро-быстро, замычал что-то про себя, заерзал сильнее прежнего и стал в возбуждении и предчувствии каких-то удовольствий пихать себе в рот все новые и новые монеты, и делал все так бешено, так пылко, что и сам не заметил, как сожрал порядочный бугорок драгоценностей и, что важнее, стал на такой же бугорок пузатее.
А музыка все не прекращалась, и песня Ориссы становилась все более страстной и напряженной. Див полез к сундуку с золотом – из-за вздувшегося брюха демон не мог передвигаться и на четвереньках, поэтому пришлось катиться мячиком. Он едва не свернул себе шею, уши горели от жара, и что-то стучало по полу, когда он кувыркался таким образом по сокровищнице. Какая-то палка…
Див задумался и, пожирая огромные горсти золотых, беззастенчиво чавкая, потянулся короткой рукой нащупать, что там еще за затычка.
Орисса стала бить по струнам почти наотмашь. Див с удивлением коснулся палки светильника… И, захлебываясь от резко переменившихся звуков, ссыпал в пасть полведра золотых украшений.
И тут беспощадная Орисса злобно царапнула струны сури ногтями!
Див выпучил глаза от ужаса.
И вдруг лопнул, переполненный газами!
Многие литры густой, как каша, крови обрушились на стены и самоцветы, на затылок и спину Ориссы. На волосы ей шлепнулась какая-то пренеприятная и превонючая жижа. Рваные демонические кишки опасными снарядами разлетелись по всей сокровищнице так, что не поймешь теперь, где рубины и кристаллы, а где потроха переевшего дива!
Орисса вылезла из укрытия, сбросила с плеча демонический язык и обратила внимание на грохот сверху. Повизгивали комично люди, и что-то барабанило по потолку – Орисса была так занята своими страхами, музыкой и дивом, что не почувствовала струящегося в сокровищницу дыма.
Она бросилась к драгоценностям, торопливо набила карманы золотом и изумрудами, надела на руки браслеты, на шею ожерелья – и, скользя по крови, поспешила прочь. Чем выше она взбегала по лестнице, тем больше становилось дыма.
Звеня золотом, Орисса перемотала лицо шелком и выскочила в двери первого этажа. Где-то за стеной огня и дыма мелкая собачка таскала за ноги обезглавленное тело шахзаде. Тело сопротивлялось, но не могло подцепить наглого зверя. Под потолком, на большом светильнике, висела непонятно как залетевшая туда голова. Голова рычала, клацала зубами и дула губы.
Орисса вылезла в первое попавшееся окно и со всех ног побежала к саду. Среди деревьев метались неясные тени с длинными бородами, но Орисса их не замечала. Она отыскала в хлеву своего верблюда и вывела его на дорогу.
На улицах – мрак и ни души, ни единого живого существа! В отсветах пожара видны болтающиеся ветхие тряпки на досках, развалившиеся, полузасыпанные песком глиняные домики, разбитые двери. Повсюду – камни и колючки, нанесенные пустыней. Сквозь колеса сгнившей арбы пробиваются кусты чия, а в одном из домов такие трещины, что в них лезут ветви саксаула. Даже цветущий сад дворца – и тот стал черным и угрюмым, мертвые кусты покрылись колючками, деревья осыпались и стоят скрюченные, окаменевшие.
И где-то далеко-далеко слышится странный вой:
– Шеберебереберебе бе! Шеберебереберебе бе!
Орисса растерялась, оглянулась, а потом запустила дрожащую руку в карман, надеясь, что золото и бриллианты придадут ей уверенности, но вместо самоцветов ее ладонь оказалась полна склизких и зловонных внутренностей! Складки юбки были набиты не монетами и драгоценностями, а обрывками кишок, кусками мяса, протекшими глазами, и струи крови текли страшными узорами по шелковому платью…
Ледяная ведьма
И в волчьих следах распускаются цветы
Нимская пословица
Петруха считал себя не человеком, а какой-то чушью. Такой чушью, что и сказать не о чем. Глянет он на себя в зеркало – насквозь видит. Если бы какой художник вздумал писать его портрет, то отдал бы заказчику пустой холст.
Пением немого – вот такой чушью считал себя Петруха!
Сколько он себя знал, ему думалось, что никто на него не глядит и никому до него нет дела. За ним и собаки-то уличные не бегали!.. Он жил призраком, сам по себе, и люди, окружавшие его, были недоступны ему, а он им – просто неинтересен.
Друзей у Петрухи не было. Он пошел в артель музыкантов за приключениями и страстями, а вместо этого месяцами бродяжничал среди грязи, слякоти, среди нищеты. В артели никто не знал его имени, а деревенские пьяницы, хлеставшие самогон с утра до ночи, никогда ему не наливали.
Это только кажется некоторым ветрогонам, будто артельные музыканты что ни день режутся насмерть с трехглавыми змеями и Хрустальными Пауками, лобызаются со всей дури с ведьмами и русалками и пьют вино так же много, как врут. На самом же деле большинство из них всю жизнь слоняется по пустеющим деревням, где за злых духов местные принимают то белую горячку, то разъяренный понос, где в плату за работу дают покусанный огурец, а стоит тронуть какую бабу, так вся деревня гонит тебя кулаками и мотыгами. Нет в жизни музыканта ничего романтического, читатель!
Петрухе казалось все время, что он ходит в мире по кругу, как тень в ночи, ненужный и невидимый.
Вот и сейчас, когда снег валил хлопьями размером с яйцо, когда ноги было не выдрать из сугробов, он тащился по полю у леса незнамо куда и зачем, и ящик за спиной весил как целая овца. Петруха сбился с пути. Дорогу в снегах он потерял еще утром, но, встретив хохочущих и пихающих по-братски лесорубов, он не сказал им ни слова и даже не поднял взгляда. И лесорубы его тоже не заметили, прошли мимо куда-то наискось. Когда Петруха двинулся было следом, понадеявшись, что местные выведут его к деревне, лесорубы пропали где-то среди ветвей, кустов и снежных хлопьев.
Петруха остановился.
Тут – сияющее поле до горизонта. Там – сосновый лес, трескучий и загадочный. И ни души вокруг. А впрочем, и в толпе Петрухе всегда казалось, что кругом ни души…
Думать было нечего. Петруха попер дальше, но метель разошлась такая лютая, что он и сам не понял, как попал в лес. Ветер бросался снежными покрывалами, деревья вели хороводы, все выло и свистело по-разбойничьи. Петруха почувствовал себя лишним в этом мире великанов и вечных сил природы, он почувствовал себя муравьем, последним муравьем на земле.
Кое-как пробираясь сугробами, он наткнулся на лесную избушку. Петруха ткнулся в нее лбом и поскорее ввалился в двери. Внутри – никого. Холодная, давно нетопленая печь, холодная лавка, холодный стол с кривыми ножками и табуретка – вот и все. Да где-то пищат сонные грызуны, недовольные незваным гостем.
Петруха свалился на лавку и, дыша через силу, нашел в ящике с музыкальными инструментами сухую лепешку. Струи снега вихрились в щелях ставен и у продырявленной кое-где крыши. В углу, в паутине, валялся лук, стрелы и силки, но похоже, что в эту охотничью избу давно никто не заглядывал. И когда Петруха снял с ящика одеяло и собрался развалиться на полке, снаружи, среди грохота и треска, послышались шаги.
Петруха замер, приподнялся. Шаги обошли избушку по кругу, нервные какие-то, резкие. И, что странно, когда они слышались где-то за печкой, внезапно растворилась дверь в другой стороне дома. На пороге стояла такая безобразная ведьма, что Петруха застыл от страха!
Что это была за бабка! Один глаз большой, другой – маленький и навыкате, нос крючком, щетинистый весь, бугристый, зубы торчат наружу, острые, как иглы. Руки старухи дергались беспрестанно и были такие длинные, что доставали почти до пола; пальцы -кривые кинжалы. Одна нога куриная, другая – деревянная. Волосы бело-серые, как грязный снег, клочковатые, а в копнах нечесаных – колючки и шишки. Одета бабка была в лохмотья, спутанные и связанные из обрывков каких-то древних тряпиц, еще более ветхих, чем сама укутанная в них ведьма.
– Гой еси, добрый молодец, – прокряхтела она. – Кхе!
– Э, – выдавил из себя Петруха и вжался в дальний угол, к печке.
– Э, – передразнила старуха и закрыла за собой дверь.
Метель снаружи как-то резко замолкла, и в полумраке охотничьей избы стало тихо и душно. Щели в ставнях залепило льдом, на столе и стенах появился иней. Петруха хотел было дернуться к ящику с инструментами, схватить там хоть что-нибудь, хоть шамейху, или нож, но его сковал холод, и он не шевельнулся, а лишь смотрел на страшную бабку во все глаза. Ведьма стукнула деревянной ногой и села на стул.
– Каких городов будешь, добрый молодец? – спросила она ехидно. – Каких стран заморских, каких рек-океанов? Каких отцов сын? Кхе…
– Э, ведьма, – прошептал Петруха и сдвинул брови, – двоим нам в этой избушке не вместиться. Пойду я своей дорогой, а ты не смотри мне вслед.
– Кхе… Мне и на полке скошенной места хватит, а ты можешь в печке переночевать, кхе… – бабка ухмыльнулась. – Не съем я тебя, человек, не покусаю, а люди метели тебя, сахарного, понесут, поведут, ветками и колючками на клочки изорвут.
Ведьма скривилась и вдруг вынула из носа маленькую змейку, зашептала ей что-то на своем языке, а потом опустила на пол. Змейка заизвивалась и влезла в печку, а мгновение спустя там загорелся белый, совсем не горячий огонь. Видя замешательство Петрухи, старуха снова усмехнулась, но горько и беззлобно.
– Нечем мне тебя угостить, добрый человек, – сказала она, – сама уже лет восемь ничего не ела. Возьми хоть косточку погрызи, не говори потом, что ведьма встретилась жадная.
Старуха сунула руку в лохмотья и положила на стол звериную кость. Размером кость была с кулак, замерзшая, как льдинка.
Петрухе стало совестно, он полез в ящик с инструментами и достал разломанную лепешку. Кусок протянул бабке.
– Возьми, ведьма, – пробормотал он. – Музыканту и кость угощение, а лепешка – настоящий пир.
Он подумал, что она, эта трухлявая ведьма, эта клыкастая образина, похожа на него своим одиночеством, и увидь он себя хотя раз в зеркало, быть может, нашел бы там такое же чудище, и, быть может, он вызывает в людях такой же страх и такое же отвращение, как эта старуха у него.
Поэтому он вынул из ящика пузырек самогона, который ему дали в какой-то деревне лет пять назад, и тоже поставил на стол.
– Кхе, сынок, – сказала бабка, – такой стол, да без мяса, – ведьма с загадочным прищуром посмотрела на Петруху и снова кхекнула.
Петруха скривился весь и лицом и телом и снова влез в угол.
– Всего не съем, не пужайся, молодец, – добавила ведьма, все больше веселясь, – разве среди ночи какой пальчик откушу, коли совсем оголодаю. Или другую еще забавину…
– Подавишься, бабка, – пролепетал Петруха.
Ведьма улыбнулась так, что торчащие ее как попало клыки разъехались к ушам, но улыбка вышла и не веселая, и не злая, а какая-то тихая и уставшая.
Старуха посмотрела кругом себя, подошла к печке, сунула руку в пламя и достала откуда-то из горнила камешек льда. Между пальцев лед превратился в змейку, и она юркнула под трухлявую одежду. Ведьма покосилась на музыканта, потом на его добро на кровати.
– Гусляр ты, лирник? – произнесла старуха, внезапно вынула один глаз из глазницы, взяла его пальцами и покрутила над ящиком с музыкальными инструментами.
– Музыкант я, ведьма, – сказал Петруха, – твои духи для меня – что муравьи.
– Кхе, – сказала ведьма и вкрутила глаз на место. – Сорок лет не слышала я ваших песен, сахарный, сыграй мне немного, тогда, может, и не откушу от тебя ничего. Кхе!
Петруха проворчал что-то непочтительное к старости и очень торопливо, как будто сам того жаждал, вынул из ящика синдэ – такой инструмент со струнами на тонкой палке и с ящиком внизу. Петруха глянул на бабку, тотчас отвернулся и отцепил от грифа закрепленный там смычок.
Ведьма стала у печки, а Петруха медленно повел смычком по струнам, сам еще не зная толком, что ему играть. Музыка поползла сначала, как цепь по каменному полу, звонкая, прямолинейная и пустая, но потихоньку раздвоилась, стала гибче, превратилась в тугой водный поток, что гонит тяжелые льдины то ли к запруде, то ли к океану. И чем дольше слушал себя Петруха, чем дальше гнал он этот поток под сиреневым небом, среди рощиц и зимних цветов, тем мягче становилась музыка. Она уже поднялась и рассеялась утренним ветерком, помчалась над полями, над лугами, над долинами и волнами, цветущая и ранимая, музыка нежности и красоты, рвущейся наружу из сухого, сломанного тела. И хоть не было в игре Петрухи ни тонкости, ни мастерства, каждый звук его безлюдной и чарующей музыки был как сорвавшаяся росинка, как бабочка, кружащаяся на цветущем поле. Столько умиротворения было в этой музыке, что ведьма, подойдя к замерзшим ставням, увидела во льду свое отражение и спешно коснулась его, и лед в такт мелодии побежал тонкими узорами по стенам избушки, рисуя оленей в весенних лесах, рисуя соленые воды далеких морей и птиц в небесах, рисуя тихие ручьи с камышами и снующих в воде рыб. Только людей не рисовал лед, и только людей не было слышно в музыке Петрухи.
Музыкант улыбался, улыбалась и ведьма у печки…
Среди ночи Петруха проснулся в поту. Трещали доски под крышей, а бабка уже ушла. Одна косточка на столе осталась.
Метель утихомирилась; Петруха поспешил нацепить на плечи ящик с инструментами и зашагал через лес к восходящему солнцу.
За полдень он добрался до деревни и еще целый час шатался по улице, но никому до него не было дела. Какой-то мужик во дворе рубил дрова; чурбан выскочил и хлопнул Петруху по голове. Мужик подобрал чурбан, а на подбитого им музыканта и не посмотрел. В другой избе Петруха обошел все комнаты, приставая к каждому по очереди, но никто не обратил на него внимания, никто не ответил. Всем плевать было на Петруху. И псина дворовая не залаяла…
Петруха нашел дом старосты и полчаса, на злющем морозе, в сумерках, проторчал под окнами, пока его не заметили. Да и как заметили! Сам староста три раза прошел мимо – то в курятник, то в хлев, то в туалет, и лишь на четвертый раз вдруг поворотил голову, да взвизгнул испуганно.
– Матушка родная, нечистая сила, ой! – старик подскочил и вылупился на музыканта. – Что за тать схоронился под моим окном?! Глагуша, Глагуша, дай его топором из окна!
Петруха и сам перепугался, забегал кругами по двору, а тут со всех сторон налетели какие-то деревенские с гусями и собаками, завалили очумелого музыканта в сугроб, измяли его хорошенько, погнули, порвали штаны.
– Эх, люди вы черные, злодеи бессердечные! – кричал им музыкант, пока его тормошили вверх ногами, пока в снег не упала вывалившаяся из кармана небольшая флейта.
– Тьфу, – плюнул кто-то рядом, – да то лирник заезжий…
– Так и что же? – продолжая давить тумаками спросил какой-то дед.
– По Михтуру видать.
– В бочку обоих и – бултых – в порубь! Раз – и все разговоры.
– Обожди его мять, дай слово человеческое сказать.
Петруху посадили в сугроб и долго что-то выясняли. Что они там выясняли – в бумагах артели не записано, в голове музыканта стоял такой звон, что он не слышал ни слова, ни треска.
Наконец, когда стемнело совсем, деревенские о чем-то договорились и повели Петруху в дом.
Ему дали отъесться миской горячей каши, а потом, не спрашивая, потащили было в избу, где проживал одержимый духом. Здесь опять случился какой-то переполох. Ввиду того, что Петруха до сих пор слышал один звон и ничего не понимал, автор, мудрый и непростой, видите ли, человек, решается предположить, что в тот час выяснилось, что одержимого, собственно говоря, потеряли. Всей деревней, как сказано в артельных бумагах, поперлись его искать по улицам, по амбарам, по колодцам, по прорубям и могилам, да так, наверное, и не нашли бы, дурного, но уж начало светать и тут с поля раздался дикий вопль:
