скачать книгу бесплатно
Даже демоническое, которое до сих пор нас так сильно влекло, теперь еле тлеет, вялое и пресное. Весь мир нынче стал демоническим. Демоническое теперь не выделяет модников в обыденной жизни. Теперь уже впору быть святым, если хочешь и впредь выделяться из толпы.
4. XII
Бакунин (Биография, написанная Неттлау[72 - Макс Неттлау (1865–1944) – немецкий анархист и историк анархизма. (Прим. переводчика.)], послесловие Ландауэра[73 - Густав Ландауэр (1870–1919) – немецкий писатель, идеолог социализма и анархизма. В ранний период занимался переводом на немецкий язык художественной литературы с английского, а также, будучи философом по образованию, исследованием европейского мистицизма, который интерпретировал в рационально-атеистическом ключе как близкое Спинозе учение о растворении Бога в природе.]).
На его начала повлияли: Кант, Фихте, Гегель, Фейербах (протестантская философия Просвещения).
Чем больше он знакомился с французским характером, тем больше отходил от немцев.
Недоброжелательный нрав Маркса показал ему, что революции нечего ждать от этого круга «филистеров и педантов».
Ему пришлось самому создавать себе все средства и помощников. Повсюду Бакунин был неудобной помехой для местных «демократов», не давал им мирно почивать.
Его собственная деятельность лежала в области конспирации, то есть он пытался привлечь «живые силы» из разных стран для общей деятельности.
Бакунин имел дело только с самыми решительно сочувствующими ему кругами. В Лондоне – с Мадзини[74 - Джузеппе Мадзини (1805–1872) – итальянский политик-республиканец, идеолог либеральных реформ, активист итальянского национально-освободительного движения.], Саффи[75 - Аурелио Саффи (1819–1890) – итальянский политик республиканского толка, соратник Джузеппе Мадзини, активист итальянского национально-освободительного движения.], Луи Бланом[76 - Луи Блан (1811–1882) – французский журналист, историк и политик социалистического (в ранние годы – социал-утопического) толка, участник французской революции 1848 г.], Таландье[77 - Альфред Таландье (1822–1890) – французский муниципальный чиновник и редактор, известный своим сочувствием левым кругам, упомянутый как номинальный член революционной организации Бакунина. В поздние годы отстранён от государственной службы и выбран депутатом от социалистов.], Линтоном[78 - Уильям Джеймс Линтон (1812–1897) – английский книжный иллюстратор, считавшийся мастером гравюры по дереву, а также писатель и публицист республиканского толка.], Холиоком[79 - Джордж Холиок (Холиоук, 1817–1906) – английский публицист, идеолог «светской мысли» – секуляризма (термин введён им в оборот в английский язык) и рабочего кооперативного движения. Редактор журналов «Здравомыслец» (1846–1861) и «Английский лидер» (1861–1867). Холиуока считают последним в Европе Нового времени человеком, заключённым под стражу за «богохульство» (атеистические высказывания).], Гарридо[80 - Фернандо Гарридо Тортоза (1821–1883) – испанский писатель и публицист социалистических взглядов, противник испанской монархии. Автор множества книг и редактор журналов социалистического толка. В Испании неоднократно осуждался, жил в политической эмиграции в Париже, Лиссабоне и Лондоне. Не стоит путать Фернадо Гарридо с колумбийским политическим деятелем Рохасом Гарридом (1824–1883).].
Элита должна была привести несознательные массы к самосознанию и солидарности (главное направление его усилий 1864–1874 годов).
Религиозному патриотизму (Мадзини) он противопоставлял атеистический интернационал и предпочитал опираться на «люмпен-пролетариат», чем принимать существующее положение дел и с ним иметь дело.
Восстание в Лионе поколебало его веру в революционные инстинкты и страдания пролетариата.
* * *
Свобода, которую он имел в виду, по его собственным словам, не является «той формальной свободой, жалованной, размеренной и регламентированной государством, которая есть вечная ложь и которая в действительности представляет не что иное как привилегию избранных, основанную на рабстве всех остальных, не той индивидуалистической, эгоистичной, скудной и призрачной свободы, которая была провозглашена школой Ж. Ж. Руссо, и всеми другими школами буржуазного либерализма, и которая смотрела на так называемое общее право, выражаемое государством, как на ограничение прав каждого отдельного лица, что всегда и неизбежно сводит к нулю право каждого отдельного индивида»[81 - Отрывок из труда революционера и теоретика анархизма Михаила Бакунина (1814–1876), которого Балль часто вспоминает на протяжении книги, «Парижская Коммунаи понятие о государственности» (1871).].
* * *
Атеизм, который Маркс и Бакунин несут в интернационал, и у русских, следовательно, является – немецким подарком.
* * *
Ни одна последовательная мысль не могла обрести популярность, не побывав перед этим философской идеей.
* * *
Духу по сердцу не масса, а форма. Но форма должна проникнуть в массу.
* * *
Возмущение материалистической философии нужнее возмущения народных масс.
12. XII
«Царь и революция» Мережковского[82 - Антимонархический сборник статей «Царь и революция» (1907) под редакцией русского писателя Д. С. Мережковского (1865–1941), в следующем году вышедший в переводе на немецкий язык.] даёт представление о религиозной проблеме в России. Существенно здесь следующее:
Все выдающиеся поэты и философы XIX века – от Чаадаева до Соловьёва – богословы. Бакунин, кажется, единственное исключение.
Они сопоставляют требования социальной революции с устройством византийского православия.
Бунтуя, они ссылаются на Новый Завет. Они рассматривают его как революционную книгу. Сын восстаёт на Отца.
Они понимают Христа как нигилиста. Как сын, как бунтарь, он должен выдвинуть антитезы.
Их конфликт с православием напоминает известные явления XVI-го века, например, Мюнцера[83 - Томас Мюнцер (1489–1525) – немецкий проповедник, идеолог теократии в ветхозаветном духе (в советской исторической науке считался близким социал-утопистам), современник и соперник Лютера, вдохновитель антифеодального крестьянского восстания в Германии (казнён после разгрома его ополчения регулярными войсками саксонских князей). Был ненавидим и Лютером и католической церковью. Сердцу Балля Мюнцер был дорог (см. запись от 26-го сентября 1917 г.), так как, ратуя за социальные реформы, в отличие от Лютера, не стал причиной церковного раскола.], с той разницей, что Реформация провозгласила авторитетной человечность Христа, тогда как русские видят в Христе вочеловечившееся божество, распятое органом [земного] единовластия.
Местами (так имеет место у Чаадаева, у Достоевского, Соловьёва, Розанова) выступает попытка новой интерпретации догм. Большинство этих бунтарей, собственно, еретические учители церкви.
* * *
Позиция Мережковского и его друзей изощрённая и, разумеется, также непопулярная. Сомнительно, можно ли сделать их мысль убедительной для широких кругов общества. Ведь ещё вопрос, не является ли «богословский переворот» делом внутренне противоречивым? Последние слова Иисуса на кресте: «Отче, в руки Твои предаю дух Мой»[84 - Евангелие от Луки. 23:46. (Прим. переводчика.)].
Как бы то ни было: иерархическое отношение Отца и Сына здесь хорошо выработано и продуктивно. На Западе плодотворности уже не получается, скорее снова оживают борьба против веры и последние сомнения в ней.
Большое различие: в России царь вот уже сто лет как зверь Апокалипсиса. Здесь же зверем считается народ, и так с ним и обращаются.
В практическом плане мережковиты оказываются несостоятельны. «Не убий», – внятно и ясно говорится в пятой заповеди. Они же нескончаемо обсуждают заповедь и повторяются. Они в принципе хорошо знают, на что натыкаются, но дальше всё равно не идут. Они – теологические Гамлеты[85 - По смыслу: вечно сомневающиеся и не решающиеся на поступок.].
* * *
В Чаадаеве есть что-то от нашего Шопенгауэра. Только он набожнее и не так оторван от мира. Он написал книгу «Некрополис»[86 - Отсылка к «Философическим письмам» П. Я. Чаадаева. В первом из «Писем» место его «отправки», Москва, названа Некрополем («городом мёртвых», так как их автор считал Россию провалом в мировой истории).], в которой погребает всю Россию как в городе мёртвых. Царь велел объявить его сумасшедшим.
13. XII
Только теперь я начинаю понимать театр. Театр – это тирания, которая благоприятствует развитию актёрских способностей. Масштаб «Театра» [в социальной жизни] всегда обратно пропорционален уровню общественной морали и гражданской свободы. Россия имела, до войны, блистательный театр, и Германия от России в сей сфере почти не отставала. Это указывает в обеих странах на некоторое истощение искренности и неподдельности из-за внешнего принуждения. Кто склонен к искреннему исповеданию веры, тот не может быть актером. А где не исповедуют веру, там актёров много.
* * *
Только до предела испытанная мысль, которая знает искушения и сопротивление, только та мысль, которая детально изложена и воплощена, только она поистине наличествует.
* * *
Если хочешь найти себя, надо себя потерять.
14. XII
Встреча с Густавом Ландауэром. Исхудавший пожилой мужчина с редкой бородкой, в шляпе с пологими полями. От него исходило что-то пасторально мягкое. Предпоследнее поколение. Социалистические теории как пристанище для благородных натур. Впечатление как от человека, отжившего свой век. Он советует не уезжать, а остаться. Он верит в «биологическое» развитие немца. Приглашает навестить его в Гермсдорфе.
Вечером у П.[87 - Пфемферт (см. примечание 69).] Он называет Ландауэра «политиком, которого испортил эстет». Говорит, что у него не вышло бы «пробиться среди немцев»[88 - Ландауэр происходил из семьи иудейского вероисповедания. Его отец торговал обувью.]. Но что в Германии есть только три анархиста, и он один из них. «Человек умный, образованный, с которым раньше было небезопасно иметь дело». Теперь он пишет театральную критику для «Биржевого курьера» и издаёт, как бы между делом, газету «Социалист».
1915 г.
Новый Год
На балконе переводчицы книг Маринетти мы на свой манер устраиваем демонстрацию против войны. Наша акция заключается в том, что мы кричим с балкона в ночную немоту большого города и телеграфных проводов: A bas la guerre[89 - Долой войну! (фр.) (Прим. переводчика.)]! Отдельные прохожие останавливаются. Некоторые освещенные окна открываются. «Счастья в Новом году!» – кричит кто-то с той стороны. Беспощадный колосс – Берлин – высовывает макушку из железобетона.
12. II
В Доме Архитекторов с несколькими друзьями – «Поминки по павшим поэтам». Не хотели давать объявление, потому что в числе поминаемых был и один французский[90 - Германия в это время воевала с Францией.]. Четверо из выступавших громогласно заявили, что поминаемые умерли не вдохновляющей смертью. Они умирали, осознавая, что жизнь прожита бессмысленно; за исключением разве что Пеги[91 - Шарль Пеги? (1873–1914) – французский поэт, драматург. (Прим. переводчика.)].
11. IV
Меня всё ещё занимает театр, а ведь это всё уже совсем не имеет смысла. Кто же захочет теперь играть спектакли или даже смотреть их? Но китайский театр не такой, как европейский; это можно утверждать даже в теперешнем положении дел, когда льётся кровь.
Драма даосского учения уводит в мир магии, который часто принимает марионеточный характер и постоянно нарушает единство сознания в духе сновидения.
Если генерал получает приказ идти в поход в дальние провинции, то он три или четыре раза марширует по сцене под ужасный шум и удары гонга, под барабаны и трубы и потом останавливается, чтобы сообщить публике, что он на месте.
Там, где драматург хочет растрогать или потрясти публику, там он велит перейти на пение.
В «Небесной пагоде»[92 - Китайская анонимная драма эпохи Юань, изложение сюжета которой приведено в крупном справочнике «Современный Китай», вышедшем по-французски в 1853 г.] святой человек с песней хватает за горло владыку преисподней и душит его под драматическое наращивание темпа.
Слова песни не имеют значения, куда важнее ритмические закономерности.
Героизм оставляет души холодными. Воодушевление им чуждо, а энтузиазм – это вымысел.
Волшебный фарс – это философская драма китайцев (совсем как у нас теперь).
* * *
С театром у меня так же, как у человека, которому неожиданно отсекают голову. Человек покуда на ногах и даже делает несколько шагов. Но потом падает и остаётся лежать замертво.
22. IV
«Призыв к социализму» (1912) Ландауэра абстрагируется от времени и стремится пробудить интерес к идее. Там, где он обрисовывает контуры, проступает схема (всеобщая стачка, отчуждение собственности, меновая торговля, высшее счастье). Расчёт сделан, но в отсутствие хозяина[93 - То есть: руководить его воплощением некому.]. Но ведь идеи хотят быть чем-то большим: они хотят обладать земным измерением.
«Есть христиане, рабочие, пребывающие в рабстве, и условия их труда вопиют к небесам»: так возвещал социализм лет восемьдесят назад. С тех пор государство как верховный предприниматель кое-что сделало, чтобы помочь беде, а философия усердно помогала разрушать христианство. Чем больше всего случалось с обеих сторон, тем меньше пролетарий выражал склонность идти на баррикады ради идеологии. «Лучше быть жирным рабом, чем тощим пролетарием» – такой девиз сегодня мог бы стоять в какой-нибудь партийной газете.
Во всех социалистических системах витает сомнительная уверенность Руссо, согласно которой земному раю препятствует только испорченное общество.
Но пролетариат – это не Руссо, а осколок варварства в сердце современной цивилизации. И уже не «осколок варварства» с исповеданием веры и религиозным строем жизни, по крайней мере в Германии, а обезбоженное варварство, потворствующее разложению, как раз потому и поскольку, что пролетариат – то, что народилось[94 - Игра с прямым значением латинского proles, стоящего в оригинале («потомство»), к которому восходит слово proletarius «неимущий гражданин Древнего Рима, дающий государству только потомство (proies)», вошедшее в новоевропейские языки со значением «неимущие люди, рабочий класс».].
Чего можно ждать в таких обстоятельствах от пролетарской революции? Ещё более примитивной жизни, по меньшей мере? Ландауэр голосует в своём раю за оседлость (крестьянство, поселения, земледельческие коммуны).
* * *
Заострить взгляд на масштабе личности, действительном и возможном.
12. V
«Вечер экспрессионистов» в зале Гармонии[95 - Берлинский адрес: Steglitzer Strasse 35. (Прим. переводчика.)]; первый такого рода в Берлине.
«По сути дела, это был протест против Германии за Маринетти». (Фоссише Цайтунг[96 - Старейшая берлинская газета, основана в 1704 году. Названа по имени издателя Фосса. (Прим. переводчика.)])
Нет, это было прощание.
Цюрих, 29. V.15
Странно, оказывается, люди не знают, как меня зовут[97 - Балль при въезде в Швейцарию сменил имя, опасаясь преследования за уклонение от военной службы на родине.]. Приходят чиновники и наводят справки. Уже в Берлине, даже в кругу друзей начали считать моё настоящее имя псевдонимом. «А как тебя, собственно, зовут?» – спросил меня однажды Х[юльзенбек][98 - Поэт, друг Балля, см. запись от 11-го февраля 1916 г.]. Не захотели поверить, что кто-то может быть таким беспечно прямолинейным, не позаботившись перед этим о сохранении собственного реноме.
* * *
Л. Р.[99 - Людвиг Рубинер (1881–1920) – немецкий поэт, литературный критик, представитель экспрессионизма. Его супруга, упомянутая в следующем предложении – Фрида Рубинер (см. запись от 18-го марта 1917 г.).] тоже здесь. Только что приехав, я встретил его с женой на террасе кафе. Благоухали липы, а отель был освещенной крепостью. Мы, может быть, подружимся. Одна-единственная весенняя ночь раскрывает людей глубже, чем все прочитанные книги. К сожалению, весеннюю ночь по своей прихоти не повторишь.
* * *
Город хорош. Мне особенно понравилась Набережная реки Лиммат[100 - Река, протекающая через исторический центр Цюриха.]: Лимматкай. Я могу ходить по этой набережной туда и сюда много раз, и всё равно она будет мне нравиться. Чайки тут не искусственные и не чучела, они взаправду летают, прямо посреди города. Большие циферблаты башенных часов у воды, прибрежные рестораны с их зелёными окнами – всё это красиво и добротно. Это настоящее. Безразлично, останусь я здесь или нет. Здесь, должно быть, ещё остались люди, у которых есть время, которые ещё не «подневольны спешке»; они сделаны не из бумаги и ветра, пересекаются с жизнью, и их интересы смешаны с судьбой. Атмосфера города мне подходит; я не нуждаюсь ни в каком общении, ни в каком прямом соприкосновении. Я могу здесь чувствовать себя так же «дома», как эти старые башенные часы и как швейцарец с рождения.
11. VI
Брупбахер[101 - Фриц Брупбахер (1874–1945) – швейцарский врач, социалист-либертарианец, писатель. (Прим. переводчика.)] говорил о России перед пятьюдесятью или шестьюдесятью эмигрантами. Доклад вызвал единогласное неодобрение во время дискуссии. Его назвали романтическим. Дескать, Брупбахер увидел крестьянскую, «дохозяйственную», фантастическую Россию и усмотрел благо в противоположности этой России американскому Западу. Говорили, что его взгляд примитивный и детский. Так, мол, видит русские вещи гимназист; без систематического, интеллектуального подхода. У меня вызвало некоторое сочувствие то, что людей возмутил его непринуждённый тон.
Когда человек его масштаба предпринимает такое далёкое путешествие, он должен видеть другие вещи, не в пример мечтательному деревенскому старосте или даме света (а то и полусвета), которая ищет себе дорожных приключений. Это всё равно что проехаться по Померании и на этом материале рассуждать о Германии. Он забыл про публику, перед которой выступал: люди, которые во сне уже висели на виселице и пережили расстрел[102 - Подразумевается: чудом уцелели, бежав за границу от царских репрессий.]. Его доклад, прочитанный эмигрантам, неизбежно должен был вызвать неприятие. Русские имели право принять Брупбахера в штыки. Так поступили все без исключения – в недвусмысленной, но учтивой форме. Другой вопрос, что думать об их взглядах. Они сплошь марксисты, то есть противоположность романтикам. Одно это со всей ясностью показал этот вечер – уже немало.
* * *
Будучи закоренелыми марксистами, эти новоприбывшие русские – германофилы. Поскольку так мыслит вся эмиграция, а во главе их стоят значительные интеллектуалы, надо быть готовым к тому, что Россия будет исподволь менять свои расчёты.
13. VI
Дискуссионный вечер в Зоннэкке: «Отношение рабочего к продукту своего труда». Все признают, что не имеют отношения к продукту, произведённому ими. Вот один человек, который работал у Маузера; из года в год изготовлял оружие. Для Бразилии, Турции, Сербии. «Только когда явились торговые посредники, которые получали оружие, причём турецкий и сербский в один и тот же день, нас это заинтересовало. С тех пор у нас было такое чувство, что с нами не по правде обходятся, но работали дальше». Другой – контролёр банкнот: «Когда работаю, больше всего досадно, что не доверяют. Сидишь за решёткой до самого потолка, едва можешь пошевелиться, и сразу замечаешь: тебя просто используют». Ответ на вопрос, заданный некоторым, что бы они делали охотно, если бы у них был выбор: «Погоду». «Изобрёл бы метод, как за полчаса попасть в Константинополь». «Изобрёл бы кнопку, которая разом бы всё давала». «Кнопку, какая всё сама делает, даже нажимать не надо бы». Короче: никто бы не работал, но все изобретали бы машины. Богоравный изобретатель, вот их идеал, потому что он достигает наибольшего результата при наименьшем приложении сил. Брупбахер как-то говорил о Толстом, что надо поселиться на земле (жить в унисон с природой, самостоятельно изобретать производительные приборы, благо для всего человечества). Для меня благодаря этому всему прояснилось: враждебность социалистической программы по отношению к «работающим головой» нимало не основана на психологических фактах. Ничем не ограниченный творец – идеал искусства и религии, тоже. Низкая оценка тех, кто «работает головой» – пункт в повестке [реформ], выдвигаемый на первый план далёкими от жизни учёными, неповоротливыми бюрократами и полубездарными поэтами, которые включили в политическую программу – «освободиться от труда и за себя отомстить». Тем, кто «трудится головой», пролетарии обязаны не только своей программой, но и своим успехом.
15. VI
Анархисты выдвигают в качестве высшего принципа пренебрежение к закону. Против закона и законодателей любые средства хороши и дозволительны. Быть анархистом, таким образом, означает целиком и полностью отменять устав. Предпосылка – это вера Руссо в природную доброту человека и в врожденную порядочность саму по себе, присущую его природе. Всё сверх этого (управление обществом, руководство им) – это как олицетворение зла. За бюргером, обычным гражданином не признаются почётные права. Он противоестествен. Он – результат отрыва от корней, выкидыш полицейского государства, которое его ещё больше портит. С такой теорией весь небесный свод философии государства рвётся на куски. Звёзды идут зигзагом. Бог и чёрт меняются ролями.
* * *
Себя я проверил точно. Никогда бы не стал приветствовать безвластие, бросать бомбы, взрывать мосты и не смог бы отменять смыслы. Я не анархист. Чем дольше и дальше я буду отдалён от Германии, тем меньше я им буду.
* * *
Анархизм возникает из-за перенапряжения или вырождения государственной идеи. Он проявляется особенно ярко там, где индивидуумы или классы, которые выросли в идиллических условиях, тесно связанных с природой или религией, закрыты на строгий государственный замок. Превосходство таких индивидуумов над махиной и шестерёнками неповоротливой громады современного государства лежит на поверхности. Что касается природной доброты человека: она хотя и возможна, но далеко не закон. Большинство черпает эту доброкачественность из более или менее осознанного богатства религиозного воспитания и традиции. Природа, если рассматривать её без предубеждения и сентиментальности, давно уже не так безусловно добра и упорядочена, как хотелось бы. В конце концов, глашатаи анархизма (о Прудоне не знаю, а о Кропоткине и Бакунине это известно) были крещёные католики, а в случае русских помещики, то есть сельские «лендлорды» – плод дурного общества. И теория анархистов покуда питается таинством крещения и трудом на земле.
16. VI
Анархисты знают государство лишь как монстра, а нынче, может быть, и нет другого государства. Если это государство всё дальше отходит от реальной жизни или призывает уйти от неё, тогда как его экономическая и моральная практика находится в явном противоречии с этим, то понятно, что человек, ещё неиспорченный жизнью, начинает бушевать. Теория безусловного разрушения государства как оплота велеречивости может стать вопросом личной порядочности и хорошего чутья на неподдельность или позёрство. Анархистские теории вскрывают замаскированное в прочные словеса вырождение нашего времени. Метафизика видится в качестве мимикрии, которой современный бюргер пользуется, чтобы, подобно прожорливой гусенице, под прикрытием свисающих (газетных) листьев опустошать всю культуру.
* * *
Как учение о единстве и солидарности всего человечества анархизм есть вера в то, что все люди на этом свете – дети божьи, вера также в продуктивную высшую выгоду раскрепощённого мира. Если подсчитать моральную неразбериху, катастрофические разрушения, к которым всюду привели централистская система и систематизированный труд, то ни один разумный человек не станет отрицать утверждение, что какая-нибудь примитивная община с южных морей, предающаяся лени в непринуждённом состоянии или работающая, превосходит нашу хвалёную цивилизацию. Пока, конечно, рационализм, а с ним и его квинтэссенция, машина, еще прогрессируют, анархизм будет идеалом для катакомб и для монахов, но не для массы, заинтересованной и подверженной влияниям, какова уж она есть и каковой, предположительно, останется.
* * *
Последовательные анархисты очень редки или вообще невозможны. Может быть, вся эта теория существует лишь временно, пока её не «отзовут», и усиливается или хиреет – в зависимости от противодействия ей государства. Основательно изучены «анархистские движения в Швейцарии»[103 - В 1885 г. президент Швейцарии Карл Шенк (1823–1895) получил анонимное письмо с угрозами. Хотя его автор, анархист Вильгельм Хуфт, был арестован вместе с группой предполагаемых сообщников, никаких улик о настоящем заговоре (обещанном в письме «оружии») не было обнаружено.]. Всё обследование не выявило ничего, кроме мистификации. Портной, сапожник, бондарь хотели разрушить общество. Чаще всего достаточно уже одной мысли, чтобы потерять самоконтроль. Ощущаешь себя посвященным в ужасные тайны, окружённым кровавым нимбом. Безобидное повседневное существование приобретает опасное значение. Этого и достаточно; ничего больше делать не нужно.
17. VI
