скачать книгу бесплатно
Я улегся на теплых канах, подложив под себя пушистую шкуру горала, и стал прислушиваться к ночным звукам, доносившимся с реки и из чащи дремучего леса, стоявшего со всех сторон непроницаемою, черной стеной. Предположения мои, что
Хо-син молится у своей домашней кумирни, на опушке леса, оправдались, так как вскоре металлические звуки чугунного колокола нарушили торжественную тишину таежной ночи и, вибрируя на одной ноте, понеслись над затихшею землей, то усиливаясь, то ослабевая; и далекое горное эхо вторило этим звукам, отражаясь в глубоких падях и ущельях Тиколазы.
Долго молился старый лесной бродяга, благодаря могучего горного духа за богатую добычу. Звуки чугунного колокола, рокотавшие в лесной чаще, становились все тише и тише и постепенно замерли в далеких тайниках угрюмой тайги.
Я стал уже засыпать и, сквозь одолевшую меня дрему слышал, как пришел старый Хо-син, раскурил у очага свою длинную трубку и затих. Не будучи в состоянии преодолеть сна, я мельком взглянул на старого таежника и увидел его, сидящим на корточках перед очагом; во рту его дымилась трубка и взор был обращен на тлеющие угли; красное пламя последних отражалось бликами в его глазах; мысли мои путались, и я видел перед собой, не то на яву, не то во сне гигантскую фигуру труженика леса, освещенную красными лучами нарождающейся зари…
Людоед
Стоял ноябрь месяц. Снег только что выпал и покрыл тонким белым покровом горы и леса Лао-лина.
Промышленники, ждавшие с нетерпением этого времени, небольшими партиями, или в одиночку, ушли на промысел.
В числе этих промышленников были и мои постоянные спутники по охоте-Арсеньев и Пашков, отправившиеся к горе Бейшилазе за козами и горалами, водившимися в тех местах в изобилии.
По первой пороше следы зверей были видны, как печатные.
Пройдя версту вместе, охотники разделились и пошли по следам двух партий коз. Пашков пошел вверх по пади, а Арсеньев, перейдя через падь, отправился на Бейшилазу, куда вели следы коз. Условились встретиться к вечеру на перевале у горы Бейшилазы. Пашков, убив двух коз и выпотрошив их, оставил их на месте и пошел на перевал, где должен был встретиться с товарищем. Солнце уже скрылось за скалистые гольцы Бейшилазы, и таежные тени стали гуще, когда охотник достиг перевала, присев на кедр, поваленный бурей.
Пашков долго поджидал своего компаньона и, когда луна выплыла на темный небосвод, бросив в тайгу свои бледные лучи, ушел с перевала, решив, что Арсеньев зашел слишком далеко и не может выйти к условленному месту.
Связав убитых коз за шеи и перекинув веревку через плечо, Пашков отправился в обратный путь, к линии железной дороги.
В полночь он был уже дома. На следующий день он снова ходил на то же место и взял еще двух коз. Арсеньев не возвращался и вечером следующего дня. Пашков пришел ко мне и сообщил об этом тревожном событии.
– А как твое мнение, – спросил я его, – куда он мог деваться, не мог же он заблудиться?
– Заблудиться? Нет. Но я думаю, что с ним стряслась беда. Ведь продуктов он взял только на один день, – ответил мне с тревогой Пашков и прибавил:
– Не пойдешь ли со мной искать его. Сердце мое чует недоброе. На перевале я видел свежие следы тигра. Не вышло ли какой ошибки у Арсеньева. Зверь строгий и хитрый. Неровен час. Не долго и до греха. Пойдем завтра с утра – следы печатные.
– Ну, что же пойдем. Только надо взять с собой собаку, это облегчит наши поиски-согласился я на просьбу промышленника, в надежде поохотиться на интересного хищного зверя.
Я был почему-то уверен, что Арсеньев далеко зашел и должен скоро вернуться, т. к. не мог допустить, что он погиб в неравной борьбе со зверем.
На следующее утро, едва только засерело небо, мы с Пашковым шагали по мягкой пороше, поднимаясь на крутые предгорья Бейшилазы, придерживаясь следов пропавшего охотника. Собака наша Волчок бежала впереди, обнюхивая следы и часто останавливаясь, по-видимому, что-то соображая. Несколько раз следы охотника пересекали следы тигра. Чем выше поднимались на вершину, тем чаще встречались следы хищника. Очевидно, зверь находился где-то в гольцах, на самой вершине. Собака наша, хотя и опытная в охоте на крупного зверя, стала нервничать и беспокоиться и в конце концов отходила от наших ног, вздрагивая при малейшем шорохе и шуме в лесу. Тигровые следы были старые. Арсеньев шел все время в гору, очевидно, намереваясь добыть тигра. Несколько раз он останавливался и топтался на месте, затем опять шел вверх, взбираясь по гребню на вершину горы.
Мы находились уже у подножья гольцов, которые обрисовывались своими острыми силуэтами на синеве неба. Вдруг Волчок сразу присел на задние лапы, задрожал всем телом и завыл, сначала тихо и глухо, а затем протяжно и жалобно. Мы остановились и, пораженные, смотрели то на собаку, то на лежащий перед нами колоссальный кедр, упавший поперек гребня хребта, по которому мы шли.
– А, ведь, Волчок чует недоброе. Быть беде, – произнес с уверенностью мой приятель. В тоне голоса его я заметил дрожащие нотки смятения и тревоги. Я молча смотрел на эту сцену и машинально поставил свою трехлинейку на боевой взвод. Никакие понукания на собаку не действовали, она упорно не двигалась с места и как бы окаменела.
Перед нами возвышался гигантский ствол кедра. Подойдя к нему, я увидел почти под ним какой-то темный предмет. Это оказалась шапка Арсеньева. Тут же на снегу была вытоптана большая площадка и множество следов тигра. Сверху на коре кедра виднелся белый пучок пушистого меха тигра с брюха. За кедром следов человека больше не было, но зато ясно выделялись следы хищника, который, очевидно, сделал засаду и бросился на охотника неожиданно из-за кедра и сгреб его в мгновение. Здесь же, в трех шагах, нашли мы винтовку злосчастного промышленника; она лежала, уткнувшись дулом в заросли, ремень ее был оборван, курок стоял на боевом взводе. Суммируя все виденное и сопоставляя факты, мы пришли к определенному решению, что Арсеньев погиб в когтях тигра, который бросился на него из засады. Быстрота нападения и стремительность были таковы, что охотник не успел даже вскинуть винтовку к плечу и выстрелить.
Постояв на этом месте и разобрав дальнейшие следы зверя, мы по ним начали спускаться в глубокую падь, в роде узкого ущелья, заросшего густым орешником.
Волчок перестал выть и робко, дрожа всем телом, следовал за нами, постоянно останавливаясь и озираясь по сторонам. Видно было, что он одержим паническим страхом и ужас светился в его глазах.
Спуск был очень труден, вследствие крутизны и густых зарослей. Следы показывали, что тигр нес свою жертву в пасти, взяв тело за поясницу, т. к. ноги человека часто бороздили снег и цеплялись за кусты и деревья.
В глубине пади, под старым могучим кедром нашли мы остатки съеденного тигром промышленника. Снег на этом месте протаял до земли и был окрашен по своим окраинам в желтовато красный цвет от крови.
Здесь нашли мы только лицевую часть черепа, обглоданную до кости, одну кисть руки, которая была туго затянута рукавицей, обе ступни ног, обернутые в портянки и бродни, и часть костей таза, все остальное отсутствовало, очевидно, было съедено хищником. Здесь же валялись обрывки одежды охотника, изодранные в клочья. Тут же, на земле, пропитанной кровью, лежал красный кисет с табаком и коробка спичек, – все было раздавлено, и спички рассыпались.
Вот все, что осталось от охотника Арсеньева, с которым мы не раз промышляли зверя в тайге Лао-лина и делили радость и горе охотничьей жизни.
Волчок, несмотря на наш зов, держался в стороне и не подходил к страшному для него месту. Он сидел в отдалении, пока мы возились с укладыванием остатков в принесенный с собой мешок, и завывал тонко и жалобно, поднимая свою острую мордочку кверху.
Наевшись до отвала, хищник тут же лег отдыхать, и место, где он лежал, также протаяло до земли, резко обрисовывая его колоссальную фигуру.
Судя по следам, тигр был очень крупный и вес его мог достигать 320 килограмм.
Встреча охотника с тигром произошла в первый же день охоты, таким образом, до того дня, как мы сюда пришли, прошло уже трое суток, и свежих следов зверя не было. Для нас стало очевидным, что преследовать его бесполезно, а потому, пройдя по следам еще до двух километров, мы повернули назад, к тому месту, где оставили мешок с печальными остатками человека.
Солнце уже перевалило за полдень и ярко светило с вышины безоблачного синего неба. В лесу было тихо и безмятежно-спокойно. Величественная природа, прекрасная в своем суровом покое, была безмолвна и равнодушна. Над вершинами деревьев, каркая, летали вороны. Они чуяли добычу и беспокоились.
Пашков, вначале разговорчивый, теперь стал угрюм и молчалив по сосредоточенному его виду можно было судить, что он многое переживает в своей бесхитростной, несложной душе; катастрофа с товарищем произвела на него потрясающее впечатление.
– Я чувствовал, что Арсеньеву несдобровать, – говорил он сам с собой, усиленно раскуривая коротенькую трубку носогрейку, – так оно и вышло. Да, от судьбы не уйдешь. Что кому положено, то и будет. Видно, его уж такая планида.
Философские реплики Пашкова изредка прерывались завываниями Волчка, чуявшего что-то грозное и неотвратимое.
Собрав все остатки погибшего и клочки его одежды в мешок, мы возвращались обратно к линии железной дороги. Солнце склонялось уже к западу, и вечерние тени в тайге удлинились и потемнели. Мы быстро спускались с крутого гребня Бейшилазы. Пашков нес наши винтовки; у меня за плечами был мешок со страшной находкой. Мы шли без остановок, углубившись в свои думы. В лесу было тихо; слышались только постукивание дятлов и протяжный свист самцов-рябчиков.
До линии железной дороги оставалось уже немного. Мы вышли на последний перевал, откуда открылся чудный вид на широкую долину Май-Хэ, по которой извилистой лентой обозначалось полотно дороги, с его сооружениями, выемками, насыпями, постройками, станциями, полями и огородами. На востоке темнела своими дремучими кедровниками громада Лао-лина.
Ночь приближалась. Надо было торопиться. Немного отдохнув, мы начали спускаться с перевала. Волчок, шедший все время за нами с понурой головой, вдруг выбежал вперед и потянул носом в сторону. Всматриваясь в лесные прогалины, мы увидели группу косуль в шесть штук. Четыре лежали, а два козла бродили около, срывая с кустов засохшие листья. До них было не больше двухсот шагов.
Пашков, шедший впереди, вскинул винтовку. Щелкнул сухой выстрел и ближайший козел, сделав скачок вперед, упал на колени, а затем на бок. Лежащие козы вскочили на ноги и одно мгновение стояли неподвижно, как изваяния, а затем сорвались с места и огромными прыжками пошли от нас вверх по косогору. Прозвучал еще один выстрел, но безрезультатно. Мелькнув последний раз в зарослях белыми «платочками», козы скрылись из глаз.
– Вот досада, кажется, промазал, – произнес охотник, опуская винтовку и провожая жадными глазами убегавших зверей. Козел лежал на боку. Пуля поразила его в сердце, судя по ране, в области передней лопатки.
Наскоро выпотрошив добычу и привязав за голову к поясу. Пашков поволок ее по снегу легко и свободно. Волчок бежал сзади, слизывая со снега капли крови, оставшиеся на следу.
К линии дороги мы вышли поздно. Полная луна показалась над зубчатым гребнем горного хребта, освещая темную тайгу своими холодными лучами. Только к полуночи добрались мы домой, принеся с собой добычу и печальные остатки трагически погибшего товарища.
Таинственные знаки
Кто бывал в дремучей тайге Маньчжурии и нашего Дальнего Востока, и бродил по ее звериным тропам, тот, вероятно, знает, кое-что о таинственном языке условных знаков, встречающихся там на каждом шагу на деревьях, кустах, камнях и других местных предметах. Эти условные знаки являются единственным немым «языком тайги», называемым таежными обитателями «Шу-хуа», что означает «лесной язык». Происхождение его весьма древнее и, вероятно, скрывается в глубине веков, когда первобытный человек, не имея письменности, выражал свои мысли примитивным способом, в виде простых, несложных знаков и изображений на окружающем его подручном материале. Этот язык, являясь родоначальником позднейшей письменности, сохранился до сих пор во всей своей неприкосновенности в диких, некультурных странах, где примитивная жизнь человека всецело зависит от окружающей его природы. В нашей тайге язык этот применяется ее обитателями при всех передвижениях, в поисках зверя или человека, для указания направления и в других случаях, когда это признается необходимым, как для себя лично, так и для других заинтересованных лиц. В большей или меньшей степени язык этот известен всем таежникам и все условные знаки имеют свой определенный шаблон, выработанный практически и на основании известных традиций. Количество знаков этого языка очень велико и, вероятно, доходит до нескольких сот.
Всех таежных обитателей, по профессиям, можно разделить на следующие категории: звероловы, охотники, хунхузы, золотоискатели, рыболовы, искатели женьшень, собиратели грибов (му-эрр) и дровосеки. Члены всех этих профессий живут между собой очень дружно. Взаимоотношения их регламентируются не писанными законами, а обычаями, установленными самой жизнью в суровых условиях тяжелой борьбы за существование.
По существу, все условные знаки можно разбить на несколько типов, а именно: 1) затесы на стволах деревьев, с разнообразными на них значками показательного характера; 2) заломы ветвей; 3) завязки ветвей; 4) срезы ветвей; 5) особая укладка камешков; 6) зарубки на стволах и т. д.
Существуют еще и другие типы, но шесть главных здесь перечислены.
Солидарность друг с другом и чувство взаимопомощи заставляют таежного человека делать необходимые указания, с целью облегчить промышленнику его тяжелый труд, сопряженный с опытностями и лишениями, лицом к лицу с суровой беспощадной действительностью.
Необычайно тяжелые условия жизни и промысла в дикой, первобытной тайге выработали свой особый оригинальный социальный строй, основанный на превосходстве реальной силы, и, в тоже время, при участии этически гуманитарных начал, как-то-взаимного доверия, взаимопомощи и сострадания. Такое странное сочетание противоположных этически-нравственных элементов, как господство грубой силы и сострадание к слабости, объясняется всей сущностью таежной жизни, при бессилии человека в борьбе с грозными силами природы. Сила, как она есть, и в чем-бы она не выражалась, без сомнения, должна быть преобладающим началом в этой первобытной борьбе за жизнь, но, параллельно с этим, и другие гуманитарные элементы человеческих взаимоотношений находят себе место в этом древнем социально-правовом строе.
Лесной обитатель, таежник, представляет собой оригинальный отживающий тип, выработанный исключительными условиями жизни, вне влияния культуры и цивилизации. Его психология и мировоззрение имеют мало общего с таковыми современного культурного человека. Его физический и духовный облик вполне гармонируют с окружающей лесной стихией и соответствуют тем требованиям, какие предъявляет сама жизнь и крайне трудная, опасная профессия. Хитрость лисицы, выносливость тигра, чутье собаки, глаз сокола, ухо зайца, вот-характерные качества старого лесного бродяги, приобретенные и усовершенствованные в тайге. Человек и зверь соединились в нем, но зверь не заглушил в нем человека. Материалист уживается в нем рядом с мечтателем, поэтом и философом. Одинокая жизнь в пустыне, полная опасностей, наложила на него свой отпечаток, свое клеймо.
Совершая передвижение по тайге, он весь превращается в зрение и слух, ничто не ускользает от его внимания! Зная закон тайги, дающий право на жизнь сильнейшему, он всегда начеку, всегда готов к борьбе на жизнь и смерть. Религиозные убеждения его не выходят из рамок узкого материализма; одухотворяя природу, он создал себе особый культ, отражающийся на всем быте его и укладе жизни.
Таков таежник, лесной обитатель! Этот тип сохранился не только у нас, в Маньчжурии, но и в других странах, где существуют обширные девственные леса, где культура не смела еще с лица земли ее природное первобытное украшение. Этот оригинальный и красивый человеческий тип воспет в мировой литературе и знаком нам по романам Купера и Майн Рида.
Язык тайги, о котором идет здесь речь, очень мало, или даже почти совершенно неизвестен русским, живущим в Маньчжурии и на нашем Дальнем Востоке. Причина этого явления, без сомнения, кроется в отсутствии у местного русского населения интереса к тому народу, с которым ему приходиться сталкиваться и жить бок о бок.
Язык тайги, как характерный выразитель психологии лесных обитателей заслуживает всестороннего изучения не только с точки зрения принципиальной: он открывает перед нами завесу, скрывающую неизвестную нам трудовую жизнь.
Во время моих скитаний по горам и лесам Маньчжурии, мне часто приходилось не только встречаться, но и жить среди этих простых и наивных, и, в тоже время, мудрых тружеников леса, посвятивших меня в тайны их первобытного лесного языка, научивших понимать красоту и величие вселенной, и читать ее открытую книгу, написанную искусною рукой вечно-молодой, прекрасной природы.
Встреча с хунхузами
Был июнь месяц, – самое лучшее время в Маньчжурии для пантовки.
Период дождей еще не наступил и летняя жара, хотя и давала себя чувствовать, но переносилась сравнительно легко.
Верстах в двадцати к северо-востоку от станции Ханьдаохэцзы я устроил несколько солонцов, для привлечения изюбрей, и предполагал заняться пантовкой, т. е. боем самцов, имеющих еще молодые, неокостеневшие рога, называемые китайцами Лу-жунь и ценимые ими весьма высоко за их несомненные целебные свойства.
Местность была очень пересеченная, наполненная довольно крутыми, каменистыми отрогами хребта Лао-лина, покрытыми редкими дубняками. Среди этих лесов, на горных перевалах находились мои солонцы. Здесь же, в одном из распадков, у чистого горного ключа, приютился мой незатейливый шалаш из дубовых веток и луговой травы. В этом примитивном жилище я проводил жаркое время дня, а на ночь располагался на окраине одного из солонцов, в ожидании прихода изюбря с драгоценными пантами.
Время летело незаметно. Добытые панты, вырубленные с лобной костью, я относил на станцию для продажи, а сам на другой же день возвращался к своему шалашу и продолжал охоту.
Много времени утекло с тех пор. Давно это было. Но я с удовольствием и с какой-то затаенной грустью вспоминаю это былое.
Картины и многие эпизоды таежной жизни встают передо мной и образы минувшего заслоняют настоящее и его осязаемую действительность. Один из этих ярких образов, резко выделяющихся на фоне дикой, первобытной тайги, я и хочу начертать.
Вечерело. Солнце скрылось уже за зубчатыми гребнями Лао-лина, и ночные тени протянулись по склонам хребтов и легли поперек глубоких ущелий. Жара спала, и живительная прохлада повеяла со дна сырой, заболоченной долины.
Разведя небольшой костер у шалаша, я занялся приготовлениями к предстоящему сиденью на солнце. Темнело быстро и я не заметил, как первые яркие звезды заискрились на побледневшем горизонте. Тишина была полная, только где-то далеко, далеко бухала выпь и в глубине соседнего ущелья изредка перекликались болотные совы. Я уже был готов и собирался уходить на ближайший солонец, как вдруг, неожиданно, до слуха моего долетели необычные здесь звуки человеческого голоса.
Я насторожился и; помня суровый закон тайги, схватив всегда заряженную винтовку, отбежал в противоположную сторону и стал за ствол первого попавшегося дерева. Крики болотных сов стали слышнее и чей-то низкий человеческий голос раздавался в ночной тишине. Ожидать пришлось недолго. Вскоре из темноты показалась высокая фигура человека с мешком за плечами. Постояв немного у опушки, незнакомец направился к моему шалашу и, сбросив грузный мешок у костра, выпрямился во весь свой гигантский рост.
«Эй! Кто здесь! Выходи!» – раздался низкий, громоподобный голос пришельца, и я сейчас-же узнал своего приятеля, промысловика охотника, Акиндина Бобошина, с которым не раз делил радость и горе в диких лесах Маньчжурии. Я вышел из своей засады и крайне удивил Бобошина своим появлением.
«Пенсе! Это ты!?» – вскричал он, гаркнув на весь лес и принимая меня в свои могучие объятия.
«Я здесь не один, со мной хунхузы, но ты не опасайся: это, «народ смирный и худа не сделают!» – проговорил он после взаимных приветствий и расспросов. Затем, приложив палец к губам, он издал звук, похожий на крик болотной совы, ему ответили тем же из чащи и, вскоре, мы были окружены толпой вооруженных китайцев.
«Вот, видишь-ли, я добыл панты и несу их на Хантахезу продавать; да по дороге встретил этих… Эй! Тун-Сан!» – обратился он к высокому хунхузу, отдававшему другим какие-то распоряжения. Обоюдного объяснения их на китайском языке я не понял, но судя по всему, промысловик, указывая на меня, делал ему какие-то наставления и указания, на что Тун-Сан отвечал только «Син! Син!..»
Хунхузов было человек пятнадцать. Одежда их отличалась опрятностью и однообразием. Вооружение также. Почти все были высокого роста, коренасты и хорошо сложены. Выражение глаз их поражало своей серьезностью и даже суровостью. Они были сдержаны и молчаливы. Бесшумно развели еще несколько костров и занялись чаепитием. Сам Тун-Сан лично расставил вокруг становища часовых и возвратился к нашему костру, у которого мы с Бобошиным расположились поудобнее на разостланной изюбревой шкуре. Я отложил свое намерение идти на солонец, предпочитая провести время в такой интересной, теплой компании.
Темная таежная ночь окутала землю. Где-то поблизости кричали козлы и весело потрескивали костры, освещая фигуры китайцев и стволы ближайших деревьев.
Тун-Сан, выпив предложенного ему чаю, поджав под себя ноги, сидел у костра, посасывая массивный каменный наконечник, длинной трубки. Его лицо, темно-бронзового цвета, было сурово и неподвижно. Черные зрачки его косо прорезанных глаз устремлены были на красноватое пламя. Вся его фигура изобличала непреклонную силу воли и властность. Это был известный популярный среди таежных обитателей нингутинского района предводитель нескольких хунхузских шаек, оперировавших к северу от линии Китайско-Восточной железной дороги, вплоть до Сансина.
Пока Бобошин занят приготовлением ужина, в виде шашлыка из изюбревой вырезки, обратим внимание на его далеко необычайную наружность.
Очень высокого роста (около 2 ар. 13 вер.), сухощавый, широкий в кости он обладал громадной физической силой. Большая голова его сидела на длинной, жилистой шее, длинные ноги и руки и громоподный бас производил импонирующее впечатление на маленьких, тщедушных звероловов, в фанзах которых, он жил иногда подолгу. Бороду и голову он брил обломком перочинного ножа, носимого в кармане кожаной куртки. Широкое, скуластое лицо, посреди которого возвышался большой, горбатый нос, было неопределенного цвета по той причине, что воду и мыло оно видело редко, зато постоянно подвергалось различным внешним влияниям климата и других факторов. Небольшие, но выразительные глаза смотрели смело и задорно, а в гневе сверкали, как у волка. На вид ему было лет сорок.
По происхождению, он был из крестьян Забайкальской обл. и до поступления на военную службу занимался хлебопашеством, а зимой – белкованьем. Отбыв срок действительной службы, он поступил в Охранную Стражу строившейся Китайско-Восточной железной дороги. По окончании службы в Страже, остался здесь, увлекшись охотой, простором и свободной жизнью зверобоя-траппера.
Отличный стрелок, смелый и отчаянный до безумия, великолепный следопыт и знаток тайги, он добывал много зверя и выручал хорошие деньги; но свободная натура его, дикая и бесшабашная, была причиной того, что Бобошин всегда сидел без гроша, оборванный, грязный и нищий. Убив зверя, он тащил его на станцию, продавал за бесценок, и вырученные деньги, подчас немалые, пропивал с товарищами и друзьями в притонах Ханьдаохэцзы или Имяньпо. Пил он горькую, пока не пропивал всего, включительно до винтовки. Попойки зачастую оканчивались скандалами и драками и Бобошин, пьяный мертвецки, почти голый, выбрасывался честною компанией на улицу. Иногда же судьба окончательно от него отворачивалась и, в конечном итоге, он попадал в полицейский участок.
Зачастую, и не без усиленных хлопот, мне приходилось выручать его и освобождать из узилищ, с возложением на себя ответственности за последствия. Один раз ему угрожала даже тюрьма и ссылка на поселение.
Каждый раз, после такой передряги и более или менее продолжительной высидки при полиции, он чистосердечно каялся в грехах, ревел как белуга, и давал мне клятвенное обещание исправиться и изменить свое поведение, но, разумеется, все эти благие намерения разбивались вдребезги, когда Бобошин менял свое зверье на деньги и становился лицом к лицу со всеми соблазнами изнанки городской культуры, в виде бесчисленных батарей бутылок в грязных притонах станционных поселков.
Этот богатырь и грозный таежный зверобой, ходивший один с ножом на медведя и меткою пулей сваливший уже не одного владыку лесов, – могучего тигра, становился слаб и беспомощен, как ребенок, перед соблазнами пьянства. Протрезвившись и придя в себя, угрюмый и суровый, он обходил своих более или менее хороших знакомых и друзей, русских и китайцев, которые и снабжали его в тайгу всем необходимым. Будучи на промысле, он не позволял себе никаких вольностей и излишеств, и жил в тайге иногда подолгу – от 2 до 4 месяцев.
Жил он там, кочуя по фанзам звероловов, охотился и добывал пушнину, в то же время помогая, чем мог, своим приятелям-коллегам, которые уважали его не только за духовные и физические качества, но и за отсутствие в нем племенной гордости. Он был с ними за пани брата, и они считали его своим. Называли его обыкновенно «Моу-цзы Бобошка» и под этим именем он был известен по всей тайге, от границ Кореи до Сунгари.
Одевался он во что придется: то увидишь на нем китайскую курму и наколенники; то русскую поддевку и лакированные сапоги; то енотовую монгольскую шапку; то щеголеватый суконный картуз; то, на ногах – дырявые опорки и на плечах – рваный китайский халат. С хунхузами он ладил и жил с ними дружно; они его не трогали, зная его достоинства и недостатки, и, отчасти, побаиваясь.
В тайгу он всегда ходил один и не любил товарищей-компаньонов. Только для меня он делал исключение, ввиду некоторых услуг, оказанных ему мною. Таков был Моу-цзы Бобошка, с которым мне пришлось так неожиданно встретиться в тайге, при необычайных обстоятельствах.
О различных эпизодах из его богатой приключениями жизни можно было бы рассказать многое, но мы остановимся только на некоторых из них.
Иногда, раскаявшись в своих грехах и в порыве благих намерений, Бобошин приносил мне на сохранение деньги, подчас значительную сумму, просил не давать ему их в течение двух, трех месяцев; при этом он говорил, передавая мне тряпицу, в которую деньги были завернуты:
«Вот, Пенсне! Спрячь деньги и не давай мне ни за что и ни под каким видом, даже если я буду просить! Убей меня, но не давай!»
После этого, обыкновенно, приятель мой исчезал надолго; где он пропадал, – не знаю, но вероятно, в тайге, на промысле. Через два или три месяца он являлся ко мне под легким хмельком и со сконфуженным видом просил отдать ему деньги, говоря на мои возражения и протесты, что «все равно пропадать, – пить или не пить! Лучше уж пропадать пьяному!»
Как я ни старался отделаться от него и внушить ему все неблагоразумие его поступка, из этого ничего не выходило, и, в конце концов, он выуживал у меня все сданные деньги по частям, конечно, проживая их без остатка; при этом он становился так жалок и возбуждал такое сострадание, что я не сдерживал своего обещания и отдавал ему все деньги.
Меня он называл «Пенсне», по той причине, что я всегда носил этот прибор на носу по большой близорукости. Вообще, всех он называл на «ты», не признавая «вы». Как и мне, многим он давал свои прозвища, иногда очень меткие и остроумные. По своему характеру, несмотря на внешнюю грубость и суровость, он был чрезвычайно мягок, деликатен и добр. Как говорили про него товарищи, он «мухи не обидит», и это была сущая правда.
Известно было несколько случаев, когда он отдавал все, что у него было, нуждающемуся, все равно, будь то русский, или китаец, чем он и заслужил общую любовь и расположение. Между приятелями, к сожалению, находились и такие, которые эксплуатировали этого богатыря-ребенка, пользуясь его добродушием, незлобивостью и откровенностью. Должно быть, это в порядке вещей, т. к. типы эти цинично заявляли: «На то и щука в море, чтобы карась не дремал!»
Бобошин был женат, но семья его осталась на родине в Забайкалье, и Акиндин никогда о ней не вспоминал. К женщинам он относился резко отрицательно.
Когда я познакомился с Бобошиным, семья моя оставалась в России и охотник часто приходил ко мне, иногда жил у меня в течение недели и более, и мы совершали с ним охотничьи экскурсии в тайгу. Бобошин считал меня одиноким и привязывался ко мне все более и более. В свою очередь, и я привязался к этому гиганту-ребенку, открывая в нем все новые и новые достоинства.
Жили мы с ним душа в душу, и я начал замечать, что Акиндин меньше пьет и интересуется книгами, которые я давал ему читать. Особенно занимало его чтение народных сказок, басен Крылова и «Записок Охотника» Тургенева.
Так шло время.
Приехала ко мне семья из России. Бобошина не было, он ушел в тайгу и пропадал там более двух месяцев. В ноябре он появился на станции и пришел ко мне, по обыкновению, не зная о возвращении моей семьи.
Войдя в переднюю, он крикнул, как всегда, своим зычным голосом:
«Пенсне! Здравствуй! Я принес тебе мяса, возьми!»
С этими словами он подошел ко мне, пожимая своей огромною рукой мою руку у локтя. Выражение его лица было задорное и веселое, его громоподобный голос и звучный смех наполняли всю комнату, так что стекла в оконных рамах дребезжали. Но, разговаривая с ним, я заметил, что выражение его лица изменяется, веселость пропадает, уступая место недоумению и растерянности. Немного погодя, он начал всматриваться в мои глаза и пристальный взор его омрачился; он что-то понял и сообразил, молча и с упреком пронизывая меня острым, испытующим взглядом своих карих, глубоких глаз.
«Пенсне! – начал он – Да никак у тебя, баба!? Я сразу почувствовал это, как только вошел сюда! Ну, прощай! Я иду!»
