скачать книгу бесплатно
– Уважаемый, – не удержался я. – На Западе полно таких обществ, все места заняты. Денег вам никто не даст. Не обижайтесь.
Он отвернулся, махнул рукой и зашагал к выходу. Я вздохнул с облегчением: может, бросит свою затею. Тут же подумалось о нашей ассоциации, и я отмахнулся от неприятного предчувствия.
За храмом скопилось полдюжины автомобилей, в тени от соседнего дома чахли неприкаянные цветы, из открытой двери крипты доносилось пение. Я спустился по ступеням и осмотрелся. Огромный четырёхгранный столб посередине возвышался, как в Грановитой палате. Стены и своды покрывали не очень умелые росписи и узоры в ностальгическом «русском стиле». При входе на столике-прилавке лежали свечи, церковные книги на французском, открытки. Я полистал подарочный буклет. Узнал, что в середине 1950-х годов над фресками потрудились архитектор Альбер Бенуа, сын знаменитого Александра Бенуа, и его жена Маргарита.
Заканчивался молебен. Высокий седой и худой священник осенял прихожан крестом, с каждым о чём-то быстро и тихо переговаривался. Меня он остановил острым вопросительным взглядом, спросил по-французски:
– Вы у нас впервые? Православный?
– Да, я из Москвы. Можно с вами поговорить? Несколько минут.
– Хорошо, – он перешёл на русский, – подождите меня во дворе.
Так мы и познакомились, на ногах, в двух шагах от крипты. Отец Борис невольно смотрел на меня свысока, с высоты своего роста и, отчасти, графского происхождения. Оно чувствовалось в каждом повороте сухого лица, умном блеске серых глаз, интонациях, движениях. Мои упоминания о Дмитрии Дудко, Александре Мене и Всеволоде Шпиллере, о преследованиях гэбистов его заметно расположили. Рассказ о сотрудничестве с митрополитом Питиримом вызвал интерес.
– Хорошо, так что же вы собираетесь делать в Париже?
– Я приехал с надеждой… С помощью известных на Западе людей заставить советские власти вернуть православным церковные святыни. Вы ведь знаете: огромное количество храмов и монастырей уничтожено или оставлено в руинах, лучшие из уцелевших превращены в музеи.
Отец Борис недоверчиво прищурился:
– И на какую помощь вы рассчитываете?
В ответ я протянул вырезку из прошлогодней «Литгазеты» с воззванием «О будущем наших храмов». Он пробежал глазами текст:
– Да, вспоминаю. Отрадно, что такие известные люди вступились за церкви. Ну, а вы? Что теперь собираетесь предпринять?
Понятно было, его уже не раз донимали просители из России, умоляли помочь. М-да, «доброта без границ», придумают же.
– На днях я отдал в «Русскую мысль» статью «На ступенях русского храма». Иловайская обещала вскоре опубликовать. Там страшные цифры потерь приведены: Министерство культуры в Москве передало мне данные. И ещё я привёз новое воззвание. Собираю под ним подписи. Вот!
С моим собеседником непрестанно раскланивались прихожане, он кивал в ответ, благословлял наперстным крестом, говорил пару слов и снова вчитывался в мой листок:
– Так, ну, хорошо. «Вернуть святыни русского православия верующим». А кто подпишет ваше воззвание?
– Посоветуйте! Иловайская подписала, Струве, Ростропович, Вишневская, Дмитрий Шаховской. Хочу попросить Элен Каррер д’Анкосс. Может быть, и вы подпишете?
– Да, согласен, – он ещё раз посмотрел текст, мелко расписался по-французски под другими подписями и тепло улыбнулся: – Вот, держите! Рад знакомству. Приходите на службу к нам в крипту!
Отец Борис подошёл к автомобилю в углу церковного двора, сел за руль и махнул на прощанье:
– Желаю успехов.
Две просьбы
Прошла ровно неделя моей парижской жизни, и в воскресенье за ужином, выслушав мой рассказ о соборе Александра Невского, его архитектуре, иконах, о богослужении, русских эмигрантах, Филипп улыбнулся, одобрительно покивал и многозначительно продолжил:
– Замечательно. Мы очень рады за тебя. Ты много успел посмотреть в Париже, побывал в русской церкви… Мы много ещё можем тебе показать. Хорошо, что ты не только древностями интересуешься, но и авангардом. Кандинский, Малевич, Любовь Попова изучали русскую икону и многое от неё взяли.
– Да, – откликнулся я, – об этом немало написано. Кстати, я тебе дал французский перевод моей статьи «Иконосфера русской культуры»? Струве собирается опубликовать её в своём журнале. Ты её прочёл?
– Посмотрел. Очень всё интересно.
И тут я решился попросить:
– А ты мог бы напечатать эту статью в виде брошюры?
– Я об этом не думал, – Филипп слегка отвёл глаза, – не так всё просто.
– Я привёз перевод ещё трёх моих статей: «Краса всесветлая» – о дохристианской вере Руси, «Космический бунт русского авангарда» и «Амаравелла» – о космических визионерах в искусстве 1920-х годов. По-русски они уже напечатаны, и между ними есть некоторая смысловая связь. Авангардисты взрывали старое искусство, но при этом увлекались русской архаикой, пытались создать «супрематическую иконопись» и постсимволистскую фантастику. Может быть, мои статьи все вместе опубликовать? – не отставал я.
Филипп ответил уклончиво:
– Про другие статьи ты ничего не говорил. Ладно, принеси, я посмотрю. Но сейчас немного о другом хочу поговорить. Хотел попросить тебя помочь мне прочесть неизданный текст Кандинского. Я купил рукопись у его вдовы Нины Кандинской в Швейцарии много лет назад, но пока никто не смог понять его почерк. Может, попробуешь?
Ни секунды не раздумывая, я вскрикнул:
– Разумеется! В Институте искусствознания я уже работал над письмами академика Грабаря, и их издали в двух томах. Читал в архивах рукописи Флоренского, Брюсова, Андрея Белого. Слышал о таких?
– Хорошо, очень хорошо, – Филипп пропустил вопрос мимо ушей. – Тогда завтра с утра попробуем. Давай, за Кандинского!
Мы втроём подняли бокалы с самым невероятным тостом в моей жизни. Бри-жит развеселилась больше всех:
– За русских авангардистов!
– Тогда и за французских! – не удержался я.
– И за русскую икону! – добавил Филипп.
Наутро после завтрака он попросил меня приодеться:
– Мы с тобою сейчас пойдём в банк. Капиталисты. У них свой дресс-код: тёмный костюм, галстук, чёрные туфли, атташе-кейс.
Приодеться мне было не во что. Всё, что хоть отчасти отвечало вкусам «капиталистов», осталось в Москве. К несерьёзному светлому костюму и розоватой рубашке в мелкую клетку я лишь добавил полосатый сине-красный галстук и серо-жёлтые летние ботинки. Филипп скептически поджал губы:
– Ладно… А ботинки откуда?
– Венгерские, в Москве купил. Остальное – made in URSS.
– Понятно. Сойдёшь за немца, они чудаки. Пошли!
Слово «капиталисты» Филипп повторял всю дорогу, кивал на роскошные гостиницы, ювелирные магазины, модные бутики и банки. Одет он был в тёмно-синий костюм, голубую полосатую рубашку с бордовым галстуком. Лакированные чёрные туфли и массивный кожаный портфель поблёскивали на солнце.
– Подожди! – он шагнул к плоскому металлическому шкафу, вмурованному в стену дома, вставил в щель золотистую пластинку и поиграл пальцами по кнопкам.
К моему изумлению из аппарата явилась пачка крупных купюр, Филипп переложил её в бумажник и глянул на меня:
– Капиталисты… – едва выдавил я, и театрально застыл с изумлённым лицом. – Как это возможно? А я могу попробовать?
Мой спутник рассмеялся, я вместе с ним, чтобы не выглядеть ошеломлённым дикарём.
– Это банкомат. Нужно иметь банковскую карту и секретный код, – с довольным видом объяснил он. – А теперь пошли в банк.
Металлическая дверь оказалась убедительно тяжёлой. Клерк из-за стойки в прохладном пустом зале и кивнул на наше приветствие. Филипп подошёл ближе, пошептался с ним, расписался в бумажке. Вышел человек со связкой ключей и, открыв несколько стальных дверей, привёл нас в подвальный этаж. Набрал в широкой нише цифровой код и с усилием распахнул толстенные металлические створки. В небольшой комнате с низким потолком вспыхнул свет, и человек откланялся:
– Я вас оставляю, буду ждать наверху. Дверь захлопните. Не спешите. Помните, как изнутри открывается: нажмите на красную кнопку и поверните эту ручку кверху.
Филипп кивнул, с усилием захлопнул дверь, поставил портфель на стол и попросил:
– Валери, подожди меня здесь.
Вдоль всех стен тянулись металлические сейфы с ячейками разной величины и номерами. Он подошел к одной из них, вынул из пиджака короткий, толстый никелированный ключ, открыл дверцу, осторожно вынул плоскую картонную коробку, погрузил её в портфель и многозначительно глянул:
– Вот эта рукопись.
На обратном пути я чувствовал себя охранником и для отвода глаз расспрашивал Филиппа о Париже:
– Кроме Лувра, в какой из музеев стоит сходить?
– Брижит собиралась на днях пойти с тобою в Музей д'Орсе, показать импрессионистов…
– Было бы замечательно. Я с удовольствием…
– …и в Оранжери. Там «Кувшинки» Клода Моне и еще кое-что, но только шедевры! – произнёс он с усталым пафосом.
– Мы там уже побывали. Прекрасные картины.
Филипп важно кивнул, ему было от чего возгордиться перед иностранцем. У меня хватало сил восхищаться и отдавать должное. Не только шедеврам искусства, но и способности Филиппа поругивать капитализм и охотно пользоваться его благами. Солнце давно пропекло его костюм, лицо покрыла испарина, которую он непрестанно вытирал бордовым, под цвет галстука карманным платочком. От предложения понести портфель он отказался и на улице, и даже в подъезде, медленно поднимаясь по лестнице. Я боялся, что в квартире Филипп рухнет без сил, но ошибся. Через четверть часа он постучал ко мне в комнату, уже без пиджака и галстука. Положил на стол картонную коробку, вынул из неё бумажную папку, раскрыл и пальцем поманил меня:
– Смотри! Здесь шестьдесят девять страниц. Все на русском, – передо мной легла на стол первая страница с карандашной мелкой скорописью. – Попробуй прочесть.
Я сел за стол, всмотрелся в карандашные строки. Какие-то слова и даже фразы прочитывались сразу. Какие-то скопления знаков постепенно распадались на буквы и собирались в слова. Внутри предложения угадывался их окончательный смысл.
– Орфография дореволюционная, но прочесть можно, – Филипп настороженно поймал мой взгляд. – Я немало таких текстов читал, когда работал над диссертацией в Московском университете.
– И ты можешь прочесть всё слово за словом, вплоть до каждой запятой?
– В каких-то местах можно оставить конъектуры, многоточия. Так иногда делают при публикациях.
– Понимаю… Тогда завтра с утра начнём. А сейчас пошли обедать, – он осторожно убрал листок в папку, положил её в коробку и вышел из комнаты. – Рукопись я пока заберу к себе в кабинет.
Вечером на радостях меня повели в ресторан.
– Мы идём в «Шартье», в Париже он очень-очень известен. От нас пять минут ходьбы, кухня там замечательная, чисто французская, – Брижит щёлкала каблучками.
– И недорогая. Когда-то социалисты создали его для рабочих, а теперь в него ходим мы и нам подобные, – усмехнулся Филипп. – Увидишь, публика там очень приятная.
– И, надеюсь, ни одного капиталиста! – добавил я, сурово сдвинув брови.
Мои спутники расхохотались:
– Можешь быть уверен.
За стеклянными дверями-вертушками открылся огромный зал, удвоенный зеркалами на стенах, с плоским стеклянным потолком, гроздьями круглых белых светильников, латунными вешалками прямо у столов, простецкими стульями и антресолью с точёными деревянными перилами. Гарсоны в чёрных жилетках и белых передниках до колен сновали между рядами с подносами, застывали с блокнотиками, записывая заказ, перешучивались с посетителями, выставляли перед ними горы еды, кружки с пивом, разливали по бокалам вино, уносили грязную посуду, пустые бутылки, меняли скатерти.
– Тут какая-то фабрика еды, – я удивлённо смотрел по сторонам. – Или павильон развитого социализма на всемирном конкурсе ресторанов. Жаль, что такого пока не было.
Мои спутники переглянулись и хохотнули:
– Давно пора организовать! – воскликнул Филипп.
– Под лозунгом «Гурманы всех стан объединяйтесь?» – добавил я.
– Конечно!
– Хха! – Филипп мечтательно закинул голову и тут же опустил. – Но сначала глянем в меню. Валери, что ты хотел бы заказать?
Пришлось мягко дать понять, что мне это совершенно не важно. Кажется, мы ели мясо по-бургундски и пили красное бургундское из графина, запомнились гора зелёного хрупкого салата и под конец бокал с кремом шантийи. Улиток я отверг, пригляделся, как их выковыривают из раковин и произнёс:
– Бедные.
– Кто? Мы? – округлила глаза Брижит.
– Улитки.
– Да, лучше быть вегетарианцем, – согласился Филипп. – Но долго я этот стиль жизни не выдерживаю.
Теперь по будням меня ждала работа. Возможно, Филипп и Брижит пригласили меня в Париж, втайне надеясь, что я смогу помочь в расшифровке этой полуслепой рукописи. Конечно, их гостеприимство должно было быть отплачено. Всё, как полагается на Западе. Ещё римляне кратко объяснили этот закон do ut des, facio ut facias.[3 - Нормы древнеримской правовой этики: «даю, чтобы ты дал, делаю, чтобы ты сделал».] По-русски он звучит ещё короче: «ты мне – я тебе» и наоборот. С девяти утра и до обеда я разгадывал и чётким почерком переписывал тексты Кандинского. В папке оказались разрозненные заметки на пожелтевших листах, испещрённых то с одной, то с обеих сторон. Постепенно я приспособился различать скоропись, лигатуры и сокращения. С полстраницы в день я дошёл до двух страниц текста, годного для перевода. Листки плотной белой бумаги откладывал в особую папку.
Через несколько дней Филипп после обеда ушёл с ней из дома и вернулся к вечеру в прекраснейшем настроении. Папка вновь, столь же незаметно оказалась на моём столе. Было ясно, что он относил мою работу к кому-то из знатоков русского языка, чтобы удостовериться в её качестве. Мои послеобеденные прогулки теперь заканчивались совместными ужинами в ресторанах. Меня угощали народной похлёбкой пот-о-фё в «Батифоль», где уныло помалкивал старинный граммофон с огромной трубой, в ресторане «У свиной ноги» – с мерзко-влекущими устрицами в уродливых раковинах, невероятными жареными лангустами, залитыми сладким сиропом. Однажды мы ужинали в роскошном китайском ресторане с золочёными львами у входа. И так далее.
Я всё понимал, благодарил как мог, усердно работал по утрам. Ближе к середине июля Филипп спохватился и продлил мне визу сразу на два месяца. Однако я приспособился к почерку Кандинского, и моя работа пошла быстрее, чем мы предполагали. Рукопись таяла на глазах, мои глаза всё больше уставали, и эта усталость передавалась хозяевам квартиры. Они скрывали свои чувства, но походы по ресторанам и кафе постепенно сошли на нет. На повторную просьбу об издании моих статей Филипп суховато ответил:
– Не сейчас. Но я думаю об этом.
Что он «об этом думал», я догадывался, и от этого становилось грустновато. Вот он – тихий, интеллигентный капитализм. Меня виртуозно «наняли на работу». В оплату входили Париж и расходы «на гостеприимство и дружбу», но не на издание моих статей. Да и зачем? Вдруг читатели подумают, что я знаю и понимаю русскую культуру лучше, чем Филипп.
Булонский лес и русские храмы Парижа
После знакомства с Борисом Бобринским, мне и в голову не могло прийти, что через некоторое время я окажусь в его квартире рядом с Булонским лесом в качестве временного постояльца. Он предложил мне кров, как только узнал, что у Филиппа и Брижит возникла от меня некоторая усталость, в которой они сами были виноваты.
– Мы с женой завтра или послезавтра на две недели уезжаем, в квартире останутся мои знакомые из Ленинграда, Юрий и Нина. Места всем хватит. Запишите адрес и телефон. Звоните им, если надумаете приехать.
От неожиданности я замер, затем принялся горячо благодарить. Отец Борис махнул рукой, будто отметая пылинку, и чуть пригнулся:
– Полно, мне это ничего не стоит. Но питаться вы будете сами.
Эта новость вызвала нескрываемую радость у моих друзей. Всё было ясно: дела, парижская жара и постепенно иссякающее гостеприимство. Через два дня я добрался на парижскую окраину в пахнущие свежестью кварталы Булонь-Бийанкур. На втором этаже двухэтажного особняка меня встретила пара милых ленинградцев, моих ровесников. Знакомство произошло молниеносно. Меня неспешно провели по квартире: несколько комнат, в каждой из них иконы, старинная мебель, стеллажи с книгами на разных языках, небольшие картины, множество фотографий. Разговор со скудным чаепитием продолжался до ночи. Юра собирался учиться в Парижском богословском институте, стать священником и остаться во Франции. Нина кляла нищету и абсурд горбачевской перестройки и жаждала того же. Моя история с гэбистами их не удивила.
