скачать книгу бесплатно
Курт Кобейн ещё раз посмотрел на девочку, пошёл домой, выпил чаю или что там у него было, медленно вдохнул, закрыл глаза и убил себя в голову.
I think I simply love people too much, so much that it makes me feel too fucking sad. The sad little sensitive, unappreciative, Pisces, Jesus man.
Девочка сказала, что почти всё правда. Но её привезли в Сиэтл только в мае, во всяком случае, было уже тепло и Курт Кобейн был мёртв. Я сказал, что тогда за рассказ не заплатят. Девочка, которая в апреле 1994 года убила Курта Кобейна, прыгнула голая на табурет и чирикнула: ночь-ночь. Люблю, мол, тебя всё равно.
Водки нет, колёса кончились, вот рассказ.
Я представляю: тупой холодный океан и молодой мужчина с крюком во рту. Скалы, ёлки. Он молчит и, кажется, не испытывает боли. Рыбак смотрит в его пустые от счастья глаза и отпускает в воду, потому что на некоторых берегах так бывает. Там никогда не поздно.
Волна седьмая
Было много живых детей и один мёртвый.
Забыв, как двигаться, Али случайно тыкал пистолетом: себе в сердце, потом в небо, потом в меня.
– Страшно?
Конечно, страшно. Как всегда. Не жил ни дня без страха. Работал – побольше, чтоб не уволили. Ел – побыстрей, пока не забрали. Обнимал – покрепче, чтоб не разлюбили. Пел – про вечное, чтобы не кончиться.
– Счастливый. Умрёшь у моря.
А я не то чтобы верю в море. Главное с ним – не мигать. Зажмурился – снова весёлая юность, ничего ты не добьёшься, никогда не напечатают, у других уже дети, а у тебя воспалился лоб и надо выходить на работу в морг, а то продавцом не взяли – мало впариваю. Сильнее зажмурился – глубже провал, снова спокойное детство, завтра в школу, будем разыгрывать гуманитарную помощь в лото, лишь бы тушёнка, только бы не чай. И надо получать одни пятёрки, иначе будешь как сосед, у которого купили квартиру за ящик спирта, и перед смертью он из Пал Иваныча перевоплотился в «того алкаша». Вот море – не выиграл его в лото, не купил за спирт, заработал честно, но всё не верю. Потому что на исходе счастливой молодости все трудятся, всем трудно, но нет никакого моря в награду, максимум – море в кредит. Нет, я учусь не бояться утрат, не работать по воскресеньям, не съедать по три десерта и не пихать апокалипсис в каждую строчку. И вроде вот оно, море, – квадриллион кубометров живого. И песочек тёплый и плотный, как тело. Но это много работы, поверить в море.
Так я подумал и соврал ему:
– Не страшно.
– Ну и чёрт с тобой, – сказал Али. – Спой о детях. Спой о детях, и я отпущу детей. Всех.
Стереометрия
– Купи куб мышей, – сказала мама, – Пиня голодный.
Маме не хватало человеческого тепла, и она взяла питона. Пиня жил в прямоугольной чугунной ванной объёмом сто сорок четыре литра, мылись мы у соседки, а мама её за это стригла. У соседки тоже не было мужа, была слабоумная дочь моих лет и лысый попугай на кухне, но она ещё не потеряла надежду и хотела каре. Сложно всё у взрослых, я и тогда не вникал, и сейчас не буду.
– Купи куб мышей, – сказала мама, – или я сожгу твои книги.
Я часто представлял, что Пиню засосало в трубу, а потом вообще всех, и никто уже не мешает заниматься стереометрией.
Кормили его на последние деньги. Мама продала на дрова, что было, и пошла наконец редактором сайта для инвалидов. Следила, чтобы они не поубивали там друг друга при знакомстве.
«Инвалид третьей группы, пока не бессрочной. В тонусе держало и держит пристрастие к игре на басу, хочу поступить в эстрадно-джазовое училище».
«Инвалид первой группы с ампутацией обеих кистей рук и правой стопы. Курю, пью редко, наркотики не употребляю и ненавижу тех, кто употребляет их. Был женат, остальное при переписке».
«Инвалид первой группы, не хожу, деревенская, простая, одинокая, не хожу».
– Почти как я! – шептала мама и дула в кулак. – Почти как я.
Я закрывал глаза и вычислял в уме объём цилиндра с диаметром основания три километра и высотой до неба.
– Купи куб мышей, – сказала мама. Я надел три свитера и пошёл.
Рынок был до горизонта. Сначала птичьи и звериные, змеиные ряды. Потом скот. У самой реки люди. От мороза все молчали. На прутьях застывало дыхание. Лишь собачницы спорили, когда сойдут снега и вернётся солнце. Преобладала версия, что никогда.
В самом дальнем углу квартала живых и мёртвых кормов сидела старуха. Старуха шептала:
– Мышки-малышки, мороженые мышки. Мышки-малышки, мороженые мышки.
Однажды мышь укусила Пиню, он их начал бояться, и мама, плача громче обычного, повышала ему самооценку – гладила и так далее. Мы перешли на мороженых, грели их на плите и шевелили потом палкой, имитируя жизнь. Пиня страдал и стал совсем вялый.
– Каких тебе, мальчик? – спросила старуха.
Змеёныши едят новорождённых. Подростки – едва обросших мехом мышат. Взрослые – взрослых. Общее правило: окружность корма не должна превысить окружности питона. Я ткнул в нужных и дал деньги.
– Мало, – сказала старуха. – Подорожали. Придётся отработать. Привыкай к жизни. Сложишь из них башню – один твой.
Для ледяного куба со стороной в локоть формула расчёта объёма – локоть на локоть на локоть. Площадь поверхности – шесть на локоть в квадрате. Это если грани ровные и из них не торчат хвосты и лапы. Площадь поверхности ледяного октаэдра, полного мёртвых мышей, – два на локоть в квадрате на квадратный корень из трёх. Додекаэдра – три на локоть в квадрате на квадратный корень из пяти скобка открывается пять плюс два на квадратный корень из пяти скобка закрывается. Икосаэдра – пять на локоть в квадрате на квадратный корень их трёх.
Я вернулся к ночи. Мама стояла в центре кухни, равноудалённо от стен. Бутылка в руке была пуста ровно наполовину.
– Пиня помер, – сказала мама.
Я поставил куб и пошёл к учебникам.
Наутро мама привела мужчину, сказала, что это Саня с сайта, что Саня похоронит Пиню и вообще будет помогать.
У Сани не было руки, он только путался и мычал, потому что был ещё и немой, как я, и всю работу делали мы с мамой, долбили твердь лопатами, пихали туда коробку с питоном, но слишком давно всё промёрзло. И мы просто сунули Пиню в сугроб, всё равно весна нескоро, если будет вообще. Саня как мог погладил маму, а я пошёл делать уроки. Губы дрожали. Главное было не улыбаться. Я был счастлив. Счастлив на счастлив на счастлив. Я был так же счастлив лишь много лет спустя, когда выучил все объёмы, все формулы, выучил всё и всё сдал, поступил, куда хотел, и вырвался, вырвался, вырвался отсюда.
Я начинаю путь
Пёпа спросил у папы, как было в Советском Союзе. Тот потыкал палкой в снег и показал коричневые листья.
– Красиво?
– Распад!
Больше ни до, ни после не говорили. От папы остался магнитофон. Голоса смеялись:
потолок ледяной дверь скрипучая
за шершавой стеной тьма колючая
как пойдёшь за порог всюду иней
а из окон парок синий-синий.
Дразнили Попой, Пипой, Петухом. Был бы папа, научил бы защищаться. Научил бы бросить их на лёд. Лишь один во дворе был смешнее Пёпы: больной Вова, который приделал колёсики к чучелу птицы и так ходил, а ему кукарекали вслед. В Советском Союзе так не делали. Зима ушла, магнитофон запел:
один раз в год сады цветут
весной любви один раз ждут
всего один лишь только раз
цветут сады в душе у нас
один лишь раз
один лишь раз.
Кроме Пёпы и Вовы, все росли и выросли, особенно девочки. В Советском Союзе они были другие, серьёзные и добрые, он видел фильмы. А в жизни их уже перетрогал Хоха. Входили к нему и входили, чтобы снова выйти в слезах. У него уже был даже бизнес: воровал или бил кого-то. Пёпа знал, что всё это плохо, а хорошо – коммунизм, это молодость мира, это любовь, но как любить, кого любить и самого-то кто полюбит? В книгах не было ответа, со значков улыбался не знающий страха мальчик Ленин, нетронутые Хохой девочки летали в плохо нарисованный космос, а магнитофон советовал этим летом убить себя, но Пёпа старался не слушать:
на дальней станции сойду
трава по пояс
зайду в траву как в море босиком
и без меня обратный
скорый-скорый поезд
растает где-то в шуме городском.
Никто уже не пихал музыку в ящик, её брали из воздуха, из интернета. Там было проще. Там Пёпа умел поспорить. Мог привести цитату про аппарат насилия. Про сегодня что для завтра сделал ты. Вживую это всё кончалось. А потому что Хоха был вживую и вроде Хохи, взрослые, даже лысые. Вживую был Вова, он ходил в большом мужском костюме, но так и не заговорил и не расстался с чучелом. Магнитофон грустил за всех, особенно за маму, которая всё это время просто устало была и курила в окно, старея в неделю на год:
там где мне в ладони звёзды падали
мокрая листва грустит на дереве
до свиданья лето до свидания
на тебя напрасно я надеялась.
Все красивые родили моментально и стали некрасивыми. Двор опустел и заполнился новым поколением людей. Женские песни звучали глухо и по-мужски. Будто мёртвый папа гудел оттуда. Магнитофон состарился. Пёпа понёс его в дождь в ремонт, но там уже были пустые окна. Рядом закрылся часовой магазин, а до него книжный. Всё советское было не нужно. На обратном пути Пёпа встретил Хоху с парнями и Вову. Хоха продал что мог, дела не шли.
– Не надо.
Хоха не слышал. Он отбирал у больного птицу, а тот мычал.
– Не надо.
– Петуха с ящиком не спросили.
– Не надо. Я отдам магнитофон. Он дорогой.
– Давай.
– Починю и отдам. Он будет дороже.
– Когда?
– Завтра.
– Завтра?
– Завтра.
– Давай сейчас.
Пёпа ударил его магнитофоном. Хоха упал и заплакал кровью. Магнитофон совсем сломался. Было гордо и красиво, как будто смотрит папа. Пёпа хотел добавить, что ничего смешного, что он – Пётр Палыч, взрослые же люди, нормальное имя, но лишь кашлянул в тишине.
Волна восьмая
Под взглядом невидимых снайперов, под шёпот невидимых дронов днём я на пляже выкладывал камушки-ракушки, камушки-ракушки, от линии бара до линии волн. А ночью игрался с памятью. Подлости-глупости, подлости-глупости. За что-то платили больше, за что-то меньше, но точного курса не было. За мелкую ерунду сходил в горы, за нормальное такое предательство – просто вкусно поужинал. И вот я тут, в беззвёздочном отеле на руинах Карфагена.
Мир замер. Растворились повара. Пропал продавец полотенец. Исчезли горничные. Я перестал понимать, кого и зачем отпускают, кто и зачем остаётся. Где мы, где братья, где враги. Брюнетка, что звала меня, давно уже ходила с одноруким в камуфляже. Бассейн зарос какими-то вьюнами, а у бассейна бывшие охранники, кончив таиться, целовались и читали друг другу стихи. Было уже непонятно, кто у кого в плену. Если выживем, мы понесём на губах поцелуи наших убийц. Если выживем, наши женщины забеременеют убийцами. Если выживем, сами научимся убивать.
– Завтра последний штурм, – сказал Али и улыбнулся.
– Можешь тогда без баек, без всей этой вязи ответить на три простых вопроса? Кто ты, чего ты хотел и что с нами будет?
– Ты хочешь три самых важных ответа – за что? За сраную песенку?
– Не так уж плохи эти песенки. Я получил за них жизни.
– А может, это и был мой план? Всех отпустить и послушать, как ты попусту срываешь голос?
– Так в чём твой план?
– Ты видел столько фильмов про войну. Разве заложникам говорят правду?
– Но один герой всегда угадывает.
– Но это не ты.
Я подумал, обиделся и сказал:
– Ну и пошёл ты в задницу. Двоюродный брат Пророка.
Али засмеялся.
– Я скажу тебе план, но на ближайший час. Я хочу, чтобы всё смешалось. Постояльцы и братья, совсем, окончательно. Чтобы, когда они вышли с поднятыми руками, был шанс на обычную жизнь. Они выйдут, а я останусь оборонять крепость. Я прошу тебя – в пистолете осталась одна пуля, она для меня, так что я просто тебя прошу – спой обратный отсчёт. Окей?
– Окей. Звучит красиво.
Ночь ноль
Десять
Мне десять. Не знаю, что за десять, но надо расти. Я люблю яблоки, потому что с ними всё понятно. Люблю окно, потому что в нём тоже порядок: слева дом, дом, дом, справа дом, дом, дом, посередине школа.
С десятого этажа всё видно. Снизу ходит жуткий Помидор, пугает мелких. Снизу банда Апцова, их база – песочница, и банда Капцова, их база – берёза.
Сверху – Большая Медведица, похожая на мертвеца, и Малая, похожая на петлю. И ещё Кассиопея – у неё два треугольника, и я представляю там голые груди моих учительниц.
В школе вообще хорошо. Мелкие играют в си-фу, в банку, в пни-пойми и в молчанку:
шёл царь по полю крови
нёс с собой ведро любови
кто слово пикнет
тот ведро и выпьет.
