Прежде чем сдохнуть

скачать книгу бесплатно


Словом, Ваганова удача с завещанием ухудшила и Алкин, и Наткин имидж в глазах пансионного комьюнити.

– Ну что, красотка, наш зоопарк на тебя окрысился, – доложила я Соколовой обстановку, завалившись к ней на следующий день.

Натка перебирала спицами, громоздя плотно сбитый шарф цвета абсента.

– Да плевать я на них всех хотела, – нервно отмахнулась Натка, подтягивая нитку. – Единственный человек, перед которым мне реально неудобняк – это Алка. А остальных это дело совершенно не касается.

– А что тебе Алки-то стесняться? Не ты же завещание писала? – фыркнула я. – Нельзя же, в самом деле, быть такой наивной дуррой, как она, и ждать, что мужик, который ее тридцать лет и видеть не хотел, вдруг оставит ей хоть сломанный унитаз? Дожить до морщинистого декольте и верить в такую голливудщину? Что она, совсем, что ли, идиотка? Тогда ей вдвойне полезно узнать кое-что о жизни.

– Это понятно, но все равно неудобняк, – вздохнула Натка, – Она очень в это верила. Вся прямо в предвкушении ерзала. Строила уже планы, как она меня главой сценарного офиса назначит, и все такое. Мы же с ней здесь реально подружились. А теперь, выходит, я ей два раза за жизнь нехило карты спутала.

– Да ну, брось ты Алку жалеть. Глядишь, она в чувствах, наконец, какой-нибудь годный рассказец слабает. Нервишки способствуют вдохновению. По-моему, тебе сейчас стоит не о ней думать, а планировать антикризисную пиар-кампанию. Тебя тут с каждым днем любят все меньше и меньше. И чем дольше ты тут будешь отсиживаться, перебирая клубочки, тем хуже.

– Вязание очень помогает думать, – сосредоточенно ответила Натка. – Поверь мне, наше старичье – это не самая большая моя проблема, это я в пару дней разрулю.

– Что, есть геморрой посерьезнее?

– А то!

***

Проблемы у Натки и вправду обнаружились не детские. Хотя именно дети и довели Соколову до истерического состояния.

Выяснилось, что ни одно из Наткиных чад до вскрытия завещания не знало, кто его папаша. Но каждый всегда страстно желал знать. И вот теперь, когда не по Наткиной воле, Вагану сообщили, что отец его был столь велик и блистателен, остальные тоже страстно возжелали правды. К законному любопытству деток примешивались меркантильные ожидания и мелкое тщеславие. Они, наконец, поверили, что каждый из них и вправду рожден от очень «особенного и изумительного мужчины», о чем мать твердила им с рождения и чему они очень слабо верили до смерти Рафаэля. Теперь же они пачками скупили глянцевые и деловые журналы и с лупой начали изучать всех более-менее заметных ньюсмейкеров, ища фамильного сходства. «Они меня за горло берут, они меня просто душат своими вопросами», – шипела Соколова. Но для правды время еще не наступило. У многодетной матери была сто и одна сравнительно веская причина играть в игру: «Это мои и только мои дети. Это моя и только моя детская коллекция».

Во-первых, как выяснилось, далеко не все папаши были так блистательны, как Оганесян. И Натке не хотелось тем самым сеять между детками зависть и вражду. Во-вторых, если некоторые отцы, как Рафаэль, жаждали поучаствовать в судьбе своих детей и так и рвались с отпрыском пообщаться, задарить и наставить на путь истиный, то кое-кто, наоборот, поняв, что дело пахнет токсикозом, настойчиво требовал аборта. «Ты понимаешь, сейчас они все равны, все верят, что у них хорошая генетика, скрытые таланты и где-то бродят любящие их отцы, а тут они узнали бы, что кто-то из них был для отца совсем не желателен, а у другого папаша – не такой уж талант, как я рассказываю, – объясняла Натка. – Я поэтому и Рафаэлю запрещала с Ваганом как отцу с сыном общаться, просто заклинала его. Представляешь, что стало бы со старшими – с Олегом и Сашкой? У них пап нет, а у Вагана – есть, да еще и такой? Думаю, они уже не были бы так дружны. А на всех троих у Рафаэля, конечно, отцовской энергии не хватило бы. Да и не был он готов к тому, чтобы принять чужих детей как своих. К тому же, я не верю, что, узнав имена своих отцов, ребята смогут так же похоронить это знание в себе, как я. Тут же ведь полезут знакомиться, писать письма, вызнавать подробности, начнут болтать. А многие из тех, кому правда окажется неприятной, еще живы. Это же только Оганесян так впечатлился тем, что женщина не хочет от него ничего кроме ребенка, что еще лет пять мне проходу не давал, а у кого-то – семья, другие дети. Зачем людям такой трабл устраивать в виде внезапно свалившихся новых родственников? И вообще – почему им меня мало? Зачем им еще кто-то? Простой эгоизм, и я не собираюсь идти у них на поводу. Я решила рассказать им правду, только если переживу всех, кого эта правда может ранить. Поэтому, как понимаешь, мне надо жить долго-долго. Только вот с Алкой и Ваганом косяк вышел. Но я, правда, не хотела, чтобы Рафаэль уходил от Алки. Я его даже уговаривала с нею остаться. Но он уже не мог».

После чтения книг Максимовой я уже понимала, почему Оганесян не мог оставаться с Алкой после встречи с Соколовой. Но выслушать эту историю от первого лица мне все равно было ужасно интересно.

***

Наташа Соколова работала в компании Рафаэля чуть ли не с самого ее основания. Она удачно попала в первый «сценарный призыв», когда новорожденному кинобизнесу срочно потребовалась орава дешевых, непритязательных и незашоренных мыслями «о великом» писак, чтобы потоком выдавать сериальное мыло. В первые годы она находилась на той нижней иерархической ступени творческих кадров, которая исключала личное общение с Главным Творцом киностудии. А стоило ей подобраться к той ступеньке, на которой уже возможно было личное столкновение с Великим и Ужасным, как она оказывалась беременной и оставалась все там же – в диалогистах-сюжетчиках. Чтобы столкнуться с Рафаэлем нос к носу, надо было добраться как минимум до сторилайнера – именно они ходили на совещания в самый большой кабинет, доносили креативные разработки сценарной группы и приносили сверху Ценные Указания и Мега-идеи.

К двадцати восьми годам Натка, несмотря на препятствия в виде беременностей, которые она сама себе чинила, все-таки смогла выбиться в Главные авторы, и ей доверили разработку совершенно оригинального сериала и даже дали в подчинение сценарную группу. Несмотря на то что сериал предполагался совершенно «наш», совладельцами студии к тому времени уже стали американцы, и без их одобрения ничто в производство не запускалось. Янки же вникали в дела дотошно: им мало было ознакомиться с общей концепцией, они норовили поправить каждый диалог. Для чего все написанные серии переводились с русского на английский, а потом – в поправленном виде – обратно. Они жадно выедали мозг русским сценаристам, беспощадно расправляясь с их временем и самолюбием.

Согласования обычно проходили по ночам – как раз когда над Калифорнией вставало солнышко и бодрые голливудцы, нажравшись низкокалорийных хлопьев, вымоченных в соке, испытывали прилив бодрости, сил и болтливости. В это же время московский сценарный офис проводил на ногах уже часов шестнадцать и едва ворочал языком и мозгами. Словом, силы были не равны. В это время и начинался конференц-колл с Американщиной.

За столом в московском офисе собирались сам Рафаэль, главный автор, двое сторилайнеров, главный редактор сериала, исполнительный продюсер и креативный продюсер. По громкой связи, с трудом подбирая английские слова, наши пытались отстоять свой креатив, а ихние»– доказать, что все, что они получили накануне по электронке, – беспомощный шит. Обстановка временами делалась довольно нервная, и некоторые творческие кадры впадали в оцепенение, подобное летаргическому. Отключались, как будто у них вылетали пробки, предохраняющие нервную сеть от слишком большого напряжения. Люди попросту засыпали прямо на рабочем месте. Никогда не засыпал только один человек – Рафаэль. Он мог связно и уверенно гнуть свою линию на неродном ему языке Шекспира, не сбиваясь на русский и армянский и не впадая в прострацию, до четырех-пяти утра. Сохранять энергетический баланс ему помогали заранее припасенные термос кофе и бутылка коньяка, которые он смешивал в стеклянной кружке в разных пропорциях. С каждым часом доля коньяка в кружке увеличивалась. Пожалуй, утренний коктейль правильнее назывался бы коньяком с кофе, а не кофе с коньяком.

Вместе с Оганесяном до конца держалась и Наташка. Это другие уже не первый год ночевали в офисе, а у нее это был первый самостоятельный и потому по-настоящему будоражащий кровь проект.

Октябрьской ночью, когда в хороших московских домах правильные девушки лежали в пуховых перинках и видели радужные сны о новых норковых шубках, а в лужи планировали снежинки-первопроходцы, мать двоих детей Наталья Соколова нервно грызла ручку в залитой сырно-желтым электрическим светом переговорной. Пипл вокруг медленно, но верно застывал на стульях в неестественых позах и начинал похрапывать. Натку подбешивал этот пофигизм, и она как будто нечаянно под столом попинывала коллег мягким носком утепленных кроссовок. Рафаэль мешал оригинальные коктейли. Наташка отчаянной наседкой защищала свое детище, кудахча в селектор: «But, but, but! Listen! Listen!» И лихорадочно искала нужные английские заклинания, то бросаясь к словарю, то умоляюще глядя на начальника: «Как это будет ин инглиш?» То подсовывала ему под руку заранее написанные «отбойники» на возражения америкосов. Может, она и не умела быть убедительной в телефонном разговоре с Америкой, но заранее просчитать, к чему там на этот раз придерутся, ей было вполне по силам. Натка сама не заметила, как на полусонном автомате схватила кружку Рафаэля и, не поморщившись, вылакала его кофейно-коньячную бурду. И тут же сама налила себе добавку – уже чистого коньяка. Он в ответ молча протянул руку к центру стола для заседаний, взял оттуда чистый стакан, плеснул в него коньяка, подвинул Натке и потянулся за своей кружкой.

– Я схожу помою ее! – вяло трепыхнулась, изображая раскаянье, Ната.

Рафаэль только отрицательно покачал головой. Хмыкнул и приглашающе приподнял брови. Натка поняла без слов: взяла стакан. Чокнулись.

Конечно же, еще задолго до этого эпизода Оганесян был оценен Наткой как вероятный и перспективный отец ее ребенка. Его жадность к жизни, энергичность, авантюризм, несомненный талант и задорная доброжелательность давно отложились в ее мозгу в короткую формулу: «Хочу такого же пацана себе. Навсегда». Но она долго не знала, как подступиться к Рафаэлю. Тем более что она хорошо знала его жену Алку – та то и дело появлялась на студии, когда надо было разработать общий визуальный стиль для актеров очередного сериала. Максимова сгоняла всех актеров в переговорную, смотрела на них, разговаривала, а потом ссылала к себе в салон, откуда они выходили уже настоящим «ансамблем» – каждый со своим характерным образом, чтобы зритель не путался в одинаковых блондинках с голубыми глазами на экране, пытаясь понять: новый ли это персонаж или та же девица, что показывали и в предыдущей сцене. Алка была безусловно хороша: холеная, с подтянутой фигурой нерожавшей женщины. Умело вколотый антиморщинный ботокс слегка парализовал ее лобик (от мимических морщин удивления) и верхнюю губу (от «скорбных складок»), что придавало ее лицу легкую маскообразную пикантность. Всю палитру эмоций она научилась передавать одним взглядом – вероятно, из нее вышла бы неплохая актриса. Всегда благоухающая, как только что из салона красоты. В прочем, именно из салона она и приезжала на студию. В отличие от Натки, которая мчалась в офис то из поликлиники, то из детского сада, то, как сегодня, из детского магазина. Наташка уже даже ощущала легкую депрессию: ей казалось, что она сильно поторопилась, когда принялась выстраивать свою жизнь под «детскую коллекцию». Очевидно, что уже с двумя детьми она сделалась не слишком-то привлекательна для мужчин. Она выглядела слегка старше своих ровесниц. У нее вечно не хватало времени на важное: маникюр, солярий, педикюр, перманентный макияж, массаж, пилинги, сауну, чистки и анти-эйдж процедуры. Ну, хорошо, третий малыш, может еще как-то и сложится. Неужели на этом все и закончится, а она сделается совсем малопривлекательной, преждевременно потерявшей кондиции старухой?

Она еще не знала, что именно дети ей и помогут снова поверить в себя и понять, что все она делает правильно. Что она очень разумно инвестирует свое сегодняшнее время в будущее – куда как более разумно, чем растратить его на лежание на косметическом столе, на обжимания массажиста, обертывания и поглаживания косметички, касания маникюрши.

В седьмом часу утра, по просыпающемуся, но еще не захлебнувшемуся трафиком городу, Натку вез к дому знаменитый Рафаэлевский «бентли», профигурировавший не в одной фотосессии. Соколова впервые оказалась в его кожаном чреве. Рафаэль, не то чтобы кристально трезвый и не совсем бодрячок, все же вел машину куражисто. Но не настолько рисково, чтобы Соколова захотела выскочить на ходу. Водил Оганесян сам – он не понимал, в чем кайф покупать машину своей мечты и доверять рулить ею какому-то водителю. За что это шоферу дарить такое счастье? Нет, он хотел сам кайфовать от своей тачки.

Разговаривать уже не осталось сил. К тому же было очевидно, что Оганесяна так увлекает дорога, что всякий треп тут же выбесит его. Наверное, чтобы предупредить всякие потуги на «задушевную беседу», он врубил на полную громкость Black Sabbath. И Натка молчала, вслушиваясь в слова песен.

Только на прощанье, отстегивая ремень безопасности, выдохнула:

– Это было… м-ммятежно!

Рафаэль подмигнул в ответ:

– А то!

Натка потянула из салона пакет со сделанными с утра впопыхах в «Детском мире» покупками. Приближался день рождения старшего – Олега. Но без подарка по этому поводу невозможно было оставить и младшего – Сашку. Иначе праздник именин превратится в затяжную и кровопролитную войну между братьями, с воплями и соплями. Из размокнувшего под октябрьским снего-дождем пакета вывалились коробки с двумя идентичными моделями машинок.

– Зачем две одинаковые? – с интересом спросил Рафаэль, помогая Натке вытащить из-под сиденья закатившуюся коробку. – Неплохая тачка, между прочим!

– У меня же двое сыновей. И если подарить разные автомобили, то они месяц будут ссориться из-за того, у кого круче. Все как у больших мальчиков! – улыбнулась Натка.

– Крутые парни?

– О! Еще какие!

– Клево покупать сыновьям те игрушки, о каких в детстве и мечтать не мог.

– Ага, и играть в них самому. Так все отцы делают. Покупают детям железную дорогу и сами часами и играют.

– Что, правда?

– Не знаю, – легко пожала плечами Соколова. – Мне подружки рассказывали, что их мужья так и делают. У нас пап нет, поэтому и детям достается поиграть.

– А какие модели у них уже есть? – Рафаэль как будто проснулся.

Натка дернулась, оглянулась на подъезд – из него выкатились двое мальчишек лет шести и трех в сопровождении бабушки. Традиционная для утра процессия, следующая по маршруту «квартира – все попутные лужи – детсад». Пацаны тут же побежали в сторону Наташки.

– А вот сейчас они сами и расскажут! – развела руками Соколова.

Рафаэль, а особенно его тачка, тут же снискали уважение молодого поколения. Старший Олежка даже продемонстрировал знание предмета: «Знаешь, сколько она стоит?» – наставительно дергал он за капюшон младшего брата. «Скока?» – открывал рот младший. «Ты до стольки считать не умеешь!» – пренебрежительно бросил старший и, осекшись, посмотрел на Оганесяна, очевидно, опасаясь с его стороны информационной угрозы своему авторитету.

Конечно, парни тут же развели Рафаэля на «прокатиться до детсада», взяли с него слово, что он еще когда-нибудь их покатает, и пообещали показать ему свой автопарк. Попутно они выяснили, нет ли у него случайно еще и пистолета? Для полной крутизны. (Ответ «нет» их не обескуражил и не сильно уронил акции дяди. «Так купи, – посоветовали дети. – В такой машине надо с пистиком ездить, а то по башке хрясь! Бандиты знаешь, какие?») Старший похвастался, что уже знает, кто такие геи, и может объяснить дяде, если тот еще не в курсе. Объяснил. И на всякий случай уточнил: не гей ли дядя? (Как раз накануне сыновья настойчиво потребовали объяснить им смысл этого слова, принесенного из детсада, и все еще были под впечатлением от нового знания, всячески ища ему применения).

– Слыш, мам, – тут же перегнулся к переднему сиденью Олежка. – Дядя не гей, у тебя есть шансы!

Наташка уже тоже поняла, что шансы у нее есть. Качественные дети, даже чужие, производят на некоторых из мужчин стимулирующее впечатление, взбадривают их самцовое начало и пробуждают желание «заиметь таких же». Жизнь вообще устроена странно-щедро: работу предлагают тем, кто уже и так пашет; девки вешаются на тех парней, у которых и без них – гарем; «ЖЖ»-юзеры френдят тех, кто и без того уже тысячник; деньги идут к деньгам; дети – к детям. Все случилось не сразу, но очень естественно.

В ближайшие же дни Натка рекламировала Оганесяну «модную молодежную фишку» – стритрейсинг. Тогда это движение только входило в моду. Раф слушал с интересом. (Да, именно Раф, а не Рафаэль – мужчина внезапно возжелал, чтобы в компании к нему перестали обращаться по имени-отчеству и называли бы его запросто, на американский манер – Раф).

«Ночные гонки, крутые тачки, и все такие драйвовые-драйвовые. Мне хватило один раз прокатиться с этими парнями, чтобы башню снесло. Адреналин прям из ушей попер!» – зыркала горящими глазами Натка. Оганесян был не против собственными легкими подышать тем же, чем дышит «племя младое незнакомое». И «деловое» объяснение их с Наткой выездам в ночные стритрейсерские поля тоже очень быстро нашлось: Рафаэль как раз собрался развивать бизнес – к сериальному производству добавлялась кинокомпания, снимающая настоящее полнометражное кино. А в кинотеатры, как известно, ходят, в основном, те, кто еще не отпраздновал свою тридцать пятую весну. И если компания хочет им угодить, то вожак кинематографистов, конечно же, должен «быть в теме». То, что в его собственном офисе молодых тусуется как бомжей на площади трех вокзалов и их тоже вполне можно изучать, Раф и Натка как-то благоразумно не замечали.

Словом, они начали ездить «в ночное». Он – выгуливать тачки и «проникаться духом», она – протоколировать умные мысли начальства и обращать внимание на отмеченные им типажи.

Сорокачетырехлетнему Рафу, впавшему в юность, страшно льстило, что в рейсерской среде он тут же стал авторитетом и гуру: гонял он действительно как отморозок. Для приличия в поездки иногда брали еще кого-то со студии. Но этот «балласт» обычно быстро распихивали по чужим машинам – «наблюдать изнутри». Ночь, скорость, риск, экстрим очень способствуют сближению и половому инстинкту. После заноса на повороте или экстренного торможения первая мысль: «Ого! Я же только что мог сдохнуть! Аааа! Я живой!!! Живоооой!». А следом тянет тут же сотворить что-нибудь жизнеутверждающее и жизнепродолжающее. Например, заняться любовью на заднем сиденье.

Быстро и непредсказуемо мчатся машины стритрейсеров, медленно и нервно запускается в производство молодежный блокбастер про ночных гонщиков, и лишь живот беременной женщины растет в неменяющемся тысячелетиями темпе. И дозревает в точно положенный ему срок – через девять месяцев.

В конце июля Натка вышла из роддома с подарочно упакованным младенцем на руках. Сына она позволила назвать Рафу так, как он сам захочет, в знак признания его заслуг и участия. Раф нарек его Ваганом. Приехать к роддому он не решился – все-таки он еще был женат на Алке, да Натка и сама не хотела его там видеть. Позже новоиспеченный сорокапятилетний отец признавался, что в последний момент он все-таки воспылал желанием рвануть к роженице, но не смог попасть ключом зажигания куда следует. Ожидая рождения первенца, Оганесян жестко бухал, запершись на даче, разогнав и жену, и прислугу. А водителя у него никогда не было. В приступах особо острой алкогольной интоксикации он тревожно названивал Натке и спрашивал: «Уже да?». Услышав «еще нет», тут же прерывал связь и от перевозбуждения хлебал виски из горла. Так что, когда Натка готова была доложить что «уже да», обессиленный ожиданием Рафаэль спал тревожным пьяным сном и не услышал ее звонка.

О Рафе и появлении Вагана Натка рассказывала складно, видно было, что она уже не раз репетировала этот рассказ – очевидно, она всю жизнь держала его в уме, чтобы однажды выложить все сыну. Я заслушалась. Внезапно Ната прервала свой рассказ вопросом:

– Помнишь у Максимовой в «Принце на белом «мерседесе» есть сцена, где героиня разговаривает с мужем о детях?

– Это где он спрашивает, что она будет делать, если вдруг залетит, а она отвечает «как скажете, повелитель»? – я тут же поняла, какую именно сцену Соколова имеет в виду. Ох, не зря я выписала этот отрывок в свой «разоблачительный» файлик! Так и знала, что это списано с натуры.

– Ага, именно про этот диалог я и говорю, – Натка пристально посмотрела на меня, – очевидно, я слегка насторожила ее своим ответом, демонстрирующим слишком уж заинтересованное отношение к предмету беседы.

Но инерция доверительности была уже слишком сильна, и недорассказать она не могла.

– Эта сцена, она не придумана. Это реальный разговор между Алкой и Рафом, – подтвердила мои ожидания Натка. – Только она тогда совсем не правильно поняла смысл происходящего.

– Это был тест для нее, проверка? – я не стала ради маскировки изображать тупость.

– Да, вроде того, – кивнула Соколова. – Я тогда уже была весьма беременна, и Раф как-то внутренне заметался. Не то чтобы он сразу воспылал желанием разойтись с женой и на мне жениться. Наоборот, поначалу он всячески делал намеки, чтобы я не обольщалась и не рассчитывала. Я, конечно, и не мечтала. Мне и не надо было. Но как-то его слегка переклинило. Вот тогда он и задал Алке этот вопрос, мол, а если ты забеременеешь? И она ответила то, что ответила: «Как хочешь, так и будет. Захочешь аборт – сделаю». По-видимому, он ждал других слов. Он решил, что раз она не такая же специфическая тетка, как я, не спит и видит общих детишек, то она его на самом деле не любит. Тут его и понесло: «Представляешь, она готова была убить моего ребенка! И говорит, что любит! Да она, при случае, и мне аппарат искусственного дыхания отключить сможет». Переубедить его было уже невозможно. Впрочем, не буду врать, что я особенно пыталась. Ну и вскоре они разошлись. Алка, по-моему, даже толком не поняла, почему. Раф ведь такой: если уж он принял решение, вычеркнул человека из своей жизни, то уже не считает нужным тратить время на разъяснение «политики партии». Алка, похоже, тогда решила, что всему виной первые морщины, и еще старательнее обкололась ботоксом. Возможно, если бы тогда в их отношения не влезла я, рано или поздно они вместе дозрели бы до ребенка. А тут у Рафа уже крышак слегка снесло, он считал, что все девушки мира спят и видят его отцом своих детей. А Максимова, похоже, тоже была в таком от себя восторге, что, как и он, ожидала, что ее о наследнике будут умолять, стоя на коленях. Помнишь, у нее в одной из книжек тоже такой пассаж есть, мол, не тот нынче пошел мужик – не падает ниц с мольбою о детях? Оба же, блин, звезды. Никто не готов был другого уговаривать.

***

Пока наши престарелые девушки делили сердце покойного Оганесяна и пересчитывали его наследство, я с грустью поняла, что, в сущности, напрасно потратила время на изучение книжек Максимовой. В сложившейся ситуации, когда над нею не усмехался только тот, у кого паралич лица, надавать ей литературно-критических пинков было бы совсем уж моветоном. В сущности, вера в свои литературные таланты последнее, что у нее сегодня осталось. Если ее еще и на писательском ринге размазать, она ведь может и повеситься с горя. Я тетка желчная, но не жестокая, и брать грех на душу не хотела. Так что мне срочно пришлось искать новый объект приложения своей язвительности.

Я снова начала изучать пансионный литературный ландшафт. В местном альманахе мой взгляд радостно зацепился за морализаторски-мрачные мистические рассказики, опубликованные под псевдонимом Т. Esperto. Написаны они были плохо, без всякой живости, как будто бы авторша кропала их с того света. Я прочитала парочку историй про неотвратимую силу судьбы, знаки и неизбежную расплату за каждый неосторожный плевок, и сатирический памфлет о товарище Эсперто складывался у меня в голове уже сам собою. Навязчиво просились заголовки, в которых Эсперто, разумеется, рифмовалось с «Э, сперто!» и затерто.

Но что-то не давало мне от души оттянуться и высмеять дамочку (а я ни секунды не сомневалась, что такие панические рассказы могла написать только женщина). Какая-то звериная серьезность текстов, отсутствие всякого намека хотя бы на черный юмор, настораживали.

Так, в одном из этих эзотерических опусов мальчик из детской жестокости утопил котенка. А потом, когда он вырос и стал отцом, дети, движимые тем же живодерским импульсом, схватили за ноги его купающегося сына и неосторожно утопили. Папаша, конечно, тут же прозрел, что эта кара небесная послана ему за сгубленного в детстве котика. Этот грех он решил искупить всем остатком своей жизни, дежуря возле Птичьего рынка и спасая брошенных в конце торгового дня под прилавками котят.

Еще в одном опусе Т. Esperto злопамятная судьба наказывала нерадивую девушку, которая забывала поливать цветочек, доставшийся ей в наследство от умершей мамы. Она до того засушила растение, что когда однажды все-таки притронулась к нему, сухоцвет рассыпался в труху. Ржавая пыль, покрывшая подоконник, напомнила девушке прах кремированной матери, и тут она поняла, какой страшный проступок совершила. И что никогда ей теперь этот страшный грех не замолить.

Так оно и вышло: когда девушка состарилась, то и ее дети забыли о ней, как о старой герани. Они не приносили ей в дом денег и продуктов и даже не звонили по телефону. Старушка очень страдала, но вместо того чтобы попросту позвонить детям и спросить: «А не надо ли с внучатами посидеть? Или белье в химчистку сдать?». Нет, она не делала таких глупостей, а пыталась наладить ситуацию единственно верным (по ее мнению) способом – мистическим. Пыталась вырастить новую герань на мраморной доске в колумбарии, за которой стояла урна с прахом ее матери. Но сколько бы старушка ни сажала гераней на камне, ни одна из них не принималась. Каждая из них умирала и рассыпалась в руках в пепел – точно так же, как тот самый роковой цветок.

В общем, более-менее соображающему читателю уже не сложно предугадать, каков финал других историй этого автора. Вот, например, чем кончил почтальон, однажды нечаянно потерявший письмо из почтовой сумки? Или что случилось с человеком, который в молодости отказался выступать свидетелем в суде, потому что пожалел времени на хождение по инстанциям? Или что стало со строителем, плохо установившим детские качели, которые потом упали и придавили ребенка? Или с кондитером, который по небрежности просыпал орехи в начинку творожных пирожных и продавший одно из них человеку, у которого даже крошка ореха вызывает аллергическую реакцию отека Квинке?

Понятно, что все эти люди кончили плохо. Просто ужасна их судьба. Если бы у меня была хоть малейшая склонность к паранойе и чуть менее глумливый настрой по отношению к авторше текстов, я бы, наверное, начитавшись ее рассказов, заперлась в комнате и боялась бы и пальцем пошевелить – «как бы чего не вышло».