скачать книгу бесплатно
В кэгэбэ не только суд, но и защита кэгэбэшная. Разыграют представление без моего участия. Защите для её маленькой роли подскажут несколько слов из суфлёрской будки. А я дал на большую роль. В надежде валяться на вонючих одеялах не месяц, а только день.
Читатели меня не балуют, а уж на иврите – тем более. Но вечером, посмотрев статистику за день, обнаружил необычный читательский интерес на иврите.
Значит, «зашла».
Вот я и сообщил Любимой новость о задержании на месяц.
А она возмутилась:
– И окна будут немыты ещё месяц?
Твой ход, товарищ кэгэбэ.
Рассказ 4
И начал собирать вещи в большой мешок от рыночных покупок. Нижнее тёплое бельё – будет холодать; брюки – которые не жаль; набор цицит – будет время починить старые и сделать новые. Собираю мешок на видном месте в салоне, вспоминаю, что нужно, и докладываю.
А Любимая смотрит на мои сборы.
– Нет, – говорит, – я пойду и им скажу…
– Только попробуй! – оставляю суровое завещание: – Чтобы ни одного слова! И детям скажу: ни одного слова! А внуков поцелую.
– Ты это серьёзно? – спрашивает испуганно. И похорошела в испуге.
А у меня созревает план:
– Если сегодня нагрянут, то лучше уже сейчас идти спать и дверь не открывать.
Согласно кивает…
Утром чищу зубы, пасту и щетку возвращаю в мешок. Вернулся с молитвы – всё возвращаю в мешок. Но если возьмут на улице, в дом не дадут зайти – пропали усилия со сборами.
А осенние праздники в самом разгаре. Интересно, какую сукк? предложит тюрьма? И чтобы решёточки не было до самого неба!
Праздники отняли много сил. Начал отсыпаться. Иногда даже забываю вернуть в мешок вынутое.
За пять дней до суда звонит адвокатша. Снова предлагает помощь её конторы, даже говорит неслыханное, что она меня поддерживает. Из-за этого долго извиняюсь, чтобы не обидеть.
– Ты помнишь, что шестого числа суд? – спрашивает она после того, как выяснили отношения, что нет никаких отношений.
– Помню, – говорю, – могут меня брать. Но я молчу с закрытыми глазами и не отвечаю.
– А ты знаешь, что будет, если не отвечаешь? – но мягко так говорит.
– Я знаю, о чём ты, – отвечаю, – что дома лучше, чем в тюрьме и так далее. Мне всё равно.
Распрощались дружески.
В кэгэбэ всё кэгэбэ.
Смотрю на подзабытый мешок на видном месте в салоне. Любимая рядом со мной с понурой головой.
Оцениваю ситуацию:
– В любой момент могут нагрянуть. Надо захватить что-то, чтобы положить там на матрас и что-то как пододеяльник.
– Тебе с резиночками загибать под матрас? – спрашивает испуганно. И помолодела в испуге.
А у меня созревает план:
– Если сегодня нагрянут, то лучше уже сейчас идти спать и дверь не открывать.
Согласно кивает…
Друзья передавали мне, что чекисты там высоко ценили мои скромные способности.
И с ехидной улыбкой отправили хороший подарочек своим подельникам здесь.
Твой ход, товарищ кэгэбэ.
Рассказ 5
Чекисты нагрянули ночью, накануне суда, в 23:35. Я не ложился, обычно работаю допоздна. Все окна были прикрыты трисами, свет горел слабый, обычное для позднего часа. Тишина в подъезде и во дворе. Сначала звонок, потом удар в дверь.
Ждал их, но в столь поздний час?
Мой дом – моя крепость. Такое понятие не для кэгэбэ.
Потом двойной звонок и двойной удар, потом длинный звонок и множество ударов, потом сплошной звонок и удары рукояткой пистолета по двери.
Дверь не открывать – оказалось не просто. За жену не тревожился, она спит без слухового аппарата. Дочь вышла из своей комнаты на цыпочках. В грохоте по двери, передала мне свою радость: пальцем к уху и на мамину дверь, что мама спит без слухового аппарата. Порадовала меня – теперь не тревожился и за дочь.
За дверь не переживал – голым останусь, только бы видеть кэгэбэ в гробу.
Когда чекисты украли пистолет, обратился в суд и пришлось довольствоваться решением кэгэбэшного суда: продадут пистолет и вернут деньги. Пистолет не продали – он ещё будет вещественным доказательством, что угрожающе выпирал из-под пиджака. Деньги не вернули.
И за дверь деньги не вернут, а будет доказательством оказанного сопротивления.
Звонка не было слышно среди грохота в дверь. Заглянул к дочери, она сидела на кровати, улыбалась мне и бесшумно аплодировала. Я любовался моей праведницей. Куда мне до неё!
Вышла, шатаясь, Любимая, на неё было тяжело смотреть. Спросила: «Ты сказал им, что я больна?» Она говорила громко, не слышала себя. Показал рукой на рот – молчать, потому что грохот прекратился.
За дверью кричали: «Бабель! Бабель! Твоя бронированная дверь кончилась! Сейчас привезём прибор для вскрытия дверей!»
В это время на нашу стоянку подъехал сын с семьёй после субботы, проведённой у родителей жены. Увидел полицейскую машину и быстренько с маленькими детьми и женой не к себе домой, а к нашему дому, встали в тенёчке.
Вышли полицейские с одним из соседей. Сказали ему показать наши окна. Показал. Спросили, есть ли решётки на окнах. Ответил что-то. Посветили фонарём. И уехали. Было 23:55.
Во всём доме тихо и спокойно.
И какой это нехороший человек сказал, что тут кэгэбэ?
Твой ход, товарищ кэгэбэ.
6.11.2005
Разослал по адресам кэгэбэ.
Рассказ 6
Возле почтовых ящиков на почте, после того как разослал всему кэгэбэ последнюю книгу «Суд», столкнулся с «правозащитником», знакомым по тому кэгэбэ. По сдержанности, с которой он доверительно поведал новость, выглядывая налево и направо и не очень задерживаясь, я должен был понять, что это потрясательно – приезжает знаменитый дальневосточный узник совести.
Я не расспрашиваю, чтобы своей серостью не обидеть международное правозащитное движение, которое в государстве он представляет. В моих глазах два вопросительных знака, и он доволен произведённым эффектом. Но мои вопросы о другом: спросить ли номер его почтового ящика?
Давно это было, в том кэгэбэ отказники собрались небольшими группами по своим квартирам затеять массовую голодовку. По этой теме я заскочил к нему, а он показал своё отношение к голодовке: запустил руку в содержимое какого-то блюда на столе и забросил в поднятый кверху рот. «Пусть голодают они!» – он показал пальцем в потолок.
А я ради нескольких этих строк решил взять номер его почтового ящика. И послал «Покушение» и «Суд». А вот начало этой книги, тоже разосланное всему кэгэбэ, уже не послал «правозащитнику» в двух кэгэбэ.
Правозащитным организациям из телефонной книги, которым давным-давно пожаловался о покушении и преследовании за книги и так далее, им тоже не послал.
После ночного вламывания чекистов в мою квартиру и неявки в суд большое гистадрутовское предприятие дало заказ на три недели работы. С моими потребностями этого хватит на три месяца.
Но когда заберут? Из-за этого вопроса, первым делом, разослал начало этой книги – пусть увидит свет. А с работой – как получится. Работал по десять-пятнадцать часов, чтобы закончить быстрее. Но если заберут, а работа не закончена, тогда ведь обнаружится, какой я гад, – гистадрут с такими не работает. Плакали три обеспеченных месяца. Да и заказчик уплыл. Был уже опыт…
Сохнутовское поселение, которое начали две семьи и несколько одиночек, разрасталось, и чем больше в нём становилось ближних своих, тем труднее было их любить, – вот такое сохнутовско-советское поселение. Я оказался больше всех «не свой». По крайней мере, выглядело так, потому что никто не видел результатов тайного голосования, устроенного Сохнутом для чистки своих рядов. Но турнули меня.
Какое это счастье не приходиться ни к какому скотскому двору! А Любимая плакала, слушая товарищеские объяснения руководителей поселенческого движения, которые с понурыми головами сидели с нами в нашем «караване». Чтобы никакой обиды не осталось между нами. Так требует партия! – мы это уже проходили в другом кэгэбэ.
Мне пришлось оставить не нормальное сохнутовское поселенчество и вернуться к городской жизни, не более нормальной. А Любимая вскоре даже расцвела в нашей маленькой квартире, после того как вяла в той большой коммуналке.
Сохнутовские предприятия сразу же отказались от моих услуг. А гистадрутовские – что сохнутовские. У этих большевиков всегда были расстрельные списки, с кем не работать. На заре их деятельности это означало для многих смерть от голода. Или бегство отсюда.
В мою память намертво вписан американский поселенец с бородой, не старый, с винтовкой наполеоновских времён, с которой он легко управляется одной рукой, держа палец на спусковом крючке. Поселенец стоит на крыше хибары, в ночном темном небе, в свете луны. Этот поселенец не даст перейти красную черту, которую определяет он сам. И кто не видит его глаз и попробует перейти, – получит пулю по заказу в любую точку тела. А в глазах – это его земля, земля его детей.
Не сохнутовско-гистадрутовская. Которую можно дать или не дать. Или отобрать. Или отдать чужим.
Один замечательный человек привёз две семьи и несколько одиночек на место намеченного поселения. Он был из группы бунтарей, которые после войны Судного дня поднялись на поселенчество. Мы, салаги, преданно и влюблёно слушали его. А он рассказывал о месте, в котором воевал, но вдруг задохнулся, закрыл глаза, сморщился от боли за погибших здесь друзей. Мы смотрели вокруг, чтобы не видеть его слёз: камни иудейской пустыни – внизу, много неба – вверху.
Его и ещё кого-то из руководства поселенческим движением усадили в кресла. Это тоже была рука кэгэбэ – убрать их бунтарство. Его – в городское управление. Там и встретились после многих лет. Мне не мешало, что он был среди тех, которые сидели у меня с понурой головой, когда меня турнули. Я обрадовался встрече. Спросили друг друга за жизнь. Он рассказал своё главное. Я рассказал своё главное, что пишу и действую против русской партии, против завоза гоим. Он огорчился: «Неужели нельзя писать что-то позитивное?»
Ужаленный, я постарался немедленно распрощаться. Уходил, потеряв замечательного человека. Только о потере думал.
И замечательный человек может быть гомососом.
Позднее, когда боль потери приутихла, спел себе позитивное, которое распевали в другом кэгэбэ: «Широка страна моя родная. Много в ней лесов, полей и рек. Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». Пел весь день. В автобусе – про себя, и на моё бормотание и хихиканье косились. Дома – под хохот своих. Наслаждался словами, мелодией. Менял голос и так и сяк. На меня уже кричали, а я пел…
Спешность, с которой работал для гистадрута, подхлестнула ещё адвокатша из конторы, в услугах которой я не нуждаюсь. Им тоже послал начало этой книги, они не хуже других, всем – так всем. Она сказала, что судья постановила задержать меня до окончания суда. Я согласился с этой неприятной участью. Спросила, почему не являюсь на суд. Ответил, что прокурор, судья и защитник, в своём семейном кругу, могут всё решить без моего участия. Даже увидел её улыбку по поводу их семьи. Она спросила, почему я не забочусь о себе, и повторила, что могла бы помочь. Я ответил, что Всевышний заботится обо всех нас. У неё произошла заминка, потому что не было предварительной заготовки на Его счёт. Потом она сказала, что слышала, что моей жене плохо. В её конторе ей дали прочесть разосланное начало этой книги, где упоминается о здоровье жены. Но я не возражал против её манеры играть, что она слышала, и подтвердил, что жене плохо.
Здесь я заслуживаю обвинение, что апеллирую к гуманному израильскому суду, который и так далее. Но предпочитаю любые обвинения, но не искажать происходящее. И вообще, жена хотела пойти и сказать им и просила меня сказать им. Я не за правду, которую можно вывернуть наизнанку, а за голую правду, которая и наизнанку голая. И просьбу больной надо уважить. Вот и уважил с закрытыми глазами.
Адвокатша искренне поохала, что я вполне не допускаю. Но не мешал ей высказывать сочувствие. Далее, оказывается, она, опять это слышала, что была полиция, а мы не были дома. Про «не были дома» она сказала с чуть приметным вопросом, чтобы я подтвердил это оправдательное обстоятельство. Но я сказал то, о чём она должна была знать из книги, что время было ночное, а мой дом – моя крепость. Как у того американского поселенца с бородой и винтовкой, моего любимца. Распрощались, как всегда, дружески.
Адвокатша, хоть и получила мою книгу, играла в утайку, что она слышала. А я ни во что не играл, хоть и получил письмо из канцелярии президента.
Есть такое заведение в кэгэбэ, которое, по задумке чекистов, должно лучиться и светиться благодатью, нисходящей на весь кэгэбэ. И этим волшебством занимаются тщательно подобранные чекистами Золушки. Они могут всё, даже утешительное волшебство. Ведь ни одна настоящая Золушка не выдержит, чтобы не сорваться, отвечая на письма безутешных.
А со мной и того хуже. Не письмами донимал я их, а своими книгами. А это ещё хуже. Это же надо быть ненормальным в этом кэгэбэ, чтобы читать такое! Ну, уж если только в рабочее время, да за счёт государства. Но ещё и утешать таких, как я?! Даже в утопиях Оруэлла не додумались до такого изуверства. Такое могли придумать только изощрённые чекисты.
И вот оно, утешительное письмо: «Мы отвечаем на твоё обращение к г. Президенту <…> Для твоего удобства присоединяем ответ израильской полиции по делу. Нечего нам добавить, кроме как пожелать тебе всего хорошего». Подпись Золушки. 16.11.2005.
И вот он – присоединённый ответ: «В продолжение к нашему письму (9.1.2005), сообщено нам из следственных органов иерусалимского округа, что из-за жалобы по обсуждаемому вопросу открыто следственное дело, которое в конце концов, закрыто по причине отсутствия вины. Подпись. 2.11.2005».
А через четыре дня, в ночь перед судом, устроили погром возле моей закрытой двери!
А ещё через месяц, 8.12.2005, в мою квартиру вошли двое в полицейской форме. Дочь сказала, что я у жены в больнице. Один остался у двери, чтобы я не сбежал, второй обошёл квартиру, после этого ушли, не прикрыв двери.
Твой ход, товарищ кэгэбэ.
Рассказ 7
А я, выслушав дочь и переночевав, вернулся к Любимой, чтобы в субботу не была без семьи. Слова эти про семью – поучения сына и его жены. Возразил же я совсем другое: не хочу, чтобы выглядело, что скрываюсь в больнице. Вразумил сын: какое тебе дело, что думают.
Потом слушал Любимую: зачем приехал, зачем мучаюсь, поспал бы дома. После молитвы принёс поднос с субботней едой от больницы для членов семьи больных. На её столике уже был поднос для больных. Кушаем.
– Что с полицией? – спрашивает.
– Заберут в любую минуту, – отвечаю равнодушно специально для неё. Но это не помогает, а по-другому я не умею. В её глазах слёзы.
– Не заберут! – говорит уверенно и плачет.
– Заберут, – нежно успокаиваю её.
– Не заберут! – возражает и ищет глазами от меня поддержки.
Я согласно киваю, что не заберут.
Ночь у неё была тяжёлая, но мне дала спать, утром ей плохо, днём – слабая. Я тёр ей подушечки за пальцами на ступнях. В блаженстве закрыла глаза. Вдруг протягивает руки и показывает поднять её. Придвигаюсь к ней подвести под спину руки, она охватывает мою шею, чтобы легче было поднять, я обнимаю её, тоненькую, её голова у меня на груди, так сидим. Входят врач и сестра, я смотрю им в глаза, и они уходят. Мы долго не отпускали друг друга…
Взяли меня дома, где я ночевал после субботы у Любимой.
Вернулся с утренней молитвы, ел на ходу и собирался к Любимой. Звонок в дверь. В глазок вижу – полиция. Входят двое: мужчина и женщина. Мужчина уже бывал у меня, балагурит, что же это я не являюсь в суд, называет меня праведником, налаживает дружескую атмосферу.
Еврей всегда обязан наладить связь с другим евреем. Даже перед расстрелом другого.
Женщина просит мой паспорт. Даю. Прошу постановление о задержании – нет его у них. Мужчина говорит со смехом, что «там» есть, и машет «туда» рукой.
Присаживаюсь в кухне и быстро бормочу благословение на хлеб. Ждут. Мужчина проверяет меня, заглядывает на кухонный стол, на нём хлебная доска, нож и ломти хлеба.
