Коловращение жизни

скачать книгу бесплатно


Вот и сегодня вышла история.

Как обычно, «вирая» серию, Беседин переводил взгляд с бегущего из-за борта троса на блок-счётчик, контролируя метраж. Привычная, сотни раз выполняемая работа велась механически, не задевая сознания. Попутно он думал о том, что неплохо было бы во время предстоящего захода в японский порт получить письмишко из отечества. И хорошо бы посидеть где-нибудь в баре в прохладе кондиционера, потягивая холоднющее пивко…

да чтоб бутылка была запотевшая – непременно с каплями росы на тёмном своём боку…

И тут в поле зрения появился знакомый халатик. Здесь, на заляпанной мазутом палубе, рядом с натужно воющей лебёдкой и наматывающим на себя мокрый промасленный трос барабаном, показался он, халатик этот, таким нездешним, таким пришлым из другого – комнатно-домашнего – мира, что у Беседина напрочь выскочило из головы, какой теперь должен быть пустой прогон троса – сто или двести метров. Чертыхнувшись, он сбавил скорость до самой малой и крикнул:

– Никита! На тросе?

Напарник мгновенно среагировал и почти сразу доложил:

– Идёт!

Батометр медленно выполз из-за борта и был остановлен – дело опять наладилось.

Хороший человек Никита Куликов – работать с ним легко; всё, что требуется, выполняет он как надо и с каким-то даже весёлым удовольствием – так, что приятно на него смотреть. В море это великое дело. Попробуйте отстоять вахту с меланхоликом, страдающим приступами угрюмства… А Никита – его не улыбающимся и вообразить-то трудно. Если спросить кого угодно, случалось ли ему видеть Куликова нахмуренным – тот крепко задумается, вспоминая. Да и вообще Никита – работник редкий по своей безотказности: возвратясь из нелёгкого полугодового рейса, он может побыть недели четыре дома и надолго уйти снова, если попросят. Одинаково легко ему живётся и на твёрдой земле, и в море. Пусть он неразговорчив, но в любую компанию вписывается с первого раза и нигде, никогда у него не бывает врагов. С ним и такое случалось: в одно и то же время он оказывался закадычным приятелем двух человек, совершенно не терпящих друг друга, но, невзирая на их вражду (он как будто даже стеснялся того, что люди ссорятся), умудрялся по-прежнему общаться с обоими, по очереди. И наконец, присутствует у Никиты (достоинство это или недостаток – судите сами) ещё одна – уникальная – черта: когда он сильно напьётся, его тянет к очищению, он устраивает грандиозную постирушку. И тогда он стирает всё, что попадёт под руку – хоть своё, хоть чужое (бывали с ним в рейсах шутники: нарочно подкладывали какие-нибудь тряпки – он всё лучшим образом выстирывал). А утром следующего дня начинает искать одежду свою и очень удивляется, обнаружив её сохнущей. Зная слабость Никиты, Беседин по большим праздникам старался не разбрасывать свои вещи в каюте, потому что однажды так-то вот был выстиран… его пиджак.

Теперь, подняв серию на борт, Беседин и Куликов курили, ждали, когда Анюта закончит наполнять свои склянки – Игорь демонстративно стоял к ней спиной, – потом записали в палубный журнал показания термометров, подготовили всё к следующей постановке и пошли с палубы.

2

Весь этот день молодой отец щедро во все стороны излучал счастье, флюиды его распространялись на всех, и на палубе под ярким тропическим солнцем Аркаша искрился и сиял, как бенгальский огонь. Начальник рейса, руководитель научной группы Андрей Александрович Берёза, распорядился отметить рождение ребёнка и, с ведома капитана, в артелке наряду с сухим вином разжились бутылкой шампанского.

Как водится, от имени экипажа по судовому радио Михалёва тепло поздравили, пожелав дальнейших успехов в столь важном для родины деле. А вечером, во время выдавшейся передышки при переходе в очередной район работ, немногочисленная группа экспедиции собралась в каюте Беседина и Куликова, как самой просторной.

Над застольем хлопотала Анюта, ловко размещая на небольшом пространстве всё, что положено в подобных случаях. В голове Игоря шевельнулась посторонняя мысль: «И эту женщину, говорят, муж оставил…»

Берёза сказал витиеватый тост, смысл которого сводился к тому, что по прошествии стольких лет, которыми располагает новоиспеченный родитель, славное племя исследователей океана пополнится еще одним морским биологом.

Смеялись, аплодировали, Аркаша сиял.

Присутствие единственной женщины грело собравшихся, как, бывает, греет человека тепло уюта домашнего, пусть даже он ни о чём таком не думает, не сознаёт. Чёрные глаза Анюты поглядывали на каждого приязненно, было заметно, с каким удовольствием она наблюдает за таким, казалось бы, банальным действием, как обыкновенный приём пищи – ни дать ни взять взгляд матери на своего ребёнка, пытающегося неверной рукой донести кашу по назначению (а между тем, женщина она вовсе даже не пожилая – лишь немногим старше Аркаши или Никиты). Анюта, наверно, и родилась с таким лицом, что – лишь завидев его – любая цыганка бросается погадать, а какой-нибудь там лихой работник торговли или официант обсчитает не задумываясь. Словом, добрый она человек, Анюта, а таким, как известно, не всегда везёт в жизни.

В морском быту праздники непродолжительны: быстро исчерпались и тосты, и вино, и еда. Торжество скрасил испеченный самой Анютой на камбузе пирог с яблоками, которые из сушёных чудесным образом превратились в свежие. Пирог был уничтожен до крошки.

Выбрались наверх и устроились на юте.

Совсем рядом, посвистывая, пыхтела дымовая труба, снизу глухо доносилось постукиванье дизеля. Слегка покачивало. Бархатно-чёрное небо сплошь было в ярких звёздах, и в слабом свете их можно было даже разглядеть лица друг друга. Безотчётно Беседин наблюдал за Анютой: она тихо, как мышь, примостилась у стенки капа и, запрокинув лицо к звёздам, казалось, искала у них ответа на свои вопросы.

В объятиях тёплой тропической ночи негромко пели песни – подпевал кто как мог – с ними отмякала душа, каждому вспоминался берег… Возле Никиты лежала его гитара, ждала своего часа, поскольку репертуар у её хозяина отличался неким своеобразием.

Неожиданно в поле зрения возник капитан – его фигура, заслонив участок Млечного Пути, явилась символом упорядоченности мира сущего; лицо оставалось в тени, выделялся лишь контур: широкие плечи, голова олимпийца (при свете дня он выглядел ещё внушительнее: совершенно седые виски и пристальный взгляд в упор).

– Звёздами любуетесь? – спросил он вполголоса (это была его манера разговаривать: негромко, неспешно, основательно). – Дело хорошее, особенно для водоплавающих. Без звёзд можно заблудиться в океане… – он помолчал. – Андрей Александрович, зайди ко мне, пожалуйста.

Берёза поднялся и пошёл за капитаном, и вслед за ними, точно флюгер, наложенный на звёздное небо, поворачивался мягкий профиль Анюты и в полутьме глаз её отсвечивал холодным светом далёких галактик – в нем было сейчас что-то космическое. Беседин был уверен, что Анюта немножко сохла по капитану.

Забренчал на гитаре и запел Никита: «Корабли постоят и ложатся на курс…» – и было такое впечатление, что, пусть он не сам сочинил её, но песня эта уж про него точно. После неё: «Ты у меня одна, словно в ночи луна…», а потом – другие, из тех, что не поймаешь по радиоприёмнику. Песня за песней, как выпущенные на волю птицы, совершали круг над палубой и уносились в небо.

– Никита, – во время паузы попросила Анюта, – спел бы про японскую девушку…

Кого-кого, а Никиту не надо просить дважды, он прокашлялся для верности и задушевно повёл томительно-печальную историю, закончившуюся такой сценой прощания:

У ней такая маленькая грудь
И губы… губы – алые, как маки.
Уходит капитан в далёкий путь,
Целуя девушку из Нагасаки…

– А что, Анюта? – усмехнувшись, неожиданно для себя проговорил Беседин. – Тебе ж не про девушку хотелось услышать… Про капитана!

Наступило тягостное молчание – и он почувствовал отвращение к себе.

– Эх ты!.. – вставая сказала Анюта. – Что ты понимаешь в женской душе?

Она ушла. Праздник был испорчен.

Никита уже спал безмятежным сном, а Беседин и думать не мог о том, чтобы уснуть. Он весь обратился в слух, но за переборкой, в соседней женской каюте, не было слышно ни разговора, ни движения. Он пробовал себя заставить думать о чём-нибудь другом, но мысли, покружив, возвращались к тому же. Знать о том, что его и Анюту разделяет всего-навсего тонкая – в какой-нибудь сантиметр толщиной – стенка, было невыносимо. «Что ты понимаешь… в женской душе…» – передразнил он мысленно. Да что тут понимать!

Вдруг он чуть не подскочил, как обожжённый. Осёл! Она теперь у капитана! Как же он раньше не догадался?!

Беседин выбрался из койки. Тихо, оглядываясь, вышел в коридор. «Только дёрнуть ручку, узнать, закрыто ли…» У него слегка кружилась голова, шумела кровь – тяжко бухало сердце. Ему стало жарко и, когда он взялся за ручку соседней двери, – стукнули зубы. Дверь подалась…

Анюта ещё не спала, оторвалась от книги, которую читала, спросила рассеянно: «Тебе чего, Игорь?» А он, увидев, что она одна, повернул ключ в двери. Он был бледен, на виске, вспухнув, пульсировала жилка. Только теперь Анюту охватил страх, она выронила книгу и забилась в угол койки.

Дальше всё происходило быстро и постыдно. С ним случилось странное раздвоение: как будто один Беседин с удивлением и ужасом взирал на то, как тот, другой Беседин молча обхватил её поперёк и выволок из угла. Она почувствовала, как он дрожит, и дрожь передалась ей.

– Пусти, как ты можешь?.. – шептала она вздрагивая. – Попробуй только! Я не дамся… закричу…

Видя перед собой его дикие, осовелые глаза – не говоря ни слова, он гнул голову, пытаясь добраться до её губ – она изо всех сил уперлась в его грудь руками и бросила ему в лицо: «Ну послушай! Я не могу, не хочу так!.. Как же это будет? Подумай… Тебе на меня наплевать?»

Он замер, секунду смотрел, потом выпустил её, обмяк, согнулся, как от удара в живот, обхватил руками голову.

Анюта снова скользнула в угол и оттуда, глядя на него с состраданием, протянула руку, коснулась его плеча. «Прости меня…»

Она у него просила прощения!

– Послушай, ты же не скот, я знаю… И я понимаю всё. Но что тут поделаешь?.. – сбивчиво шептала она.

Беседин дёрнул головой, словно отгоняя наваждение, поднялся.

– Это ничего, ничего, – в догонку бормотала она, страдальчески кривя губы, – ничего… Всё пройдет, завтра же. Пройдёт! И никто, никто не узнает…

3

Забавное имя было у траулера: «Вездесущий» – чёрным по белому было выведено на его борту, над чем моряки беззлобно подтрунивали, обыгрывая на разные лады название своего «парохода», будто и впрямь почитали его живым существом. Те, кто в свое время назвал так пятисоттонное судно, несмотря на его малость, имели в виду, наверно, способность плавать в любых морях. И они были недалеки от истины – воды Великого океана на разных широтах не однажды отражали в себе горделивое имя.

Весело посвистывая выхлопом, «Вездесущий» споро бежал по на редкость спокойной морской глади. На все стороны света простирались лишь океан и небо, и вокруг сплошь был разлит, царил заполонивший всё пространство цвет бледноголубой синьки – небо сливалось с водой, едва угадывался занавешенный лёгкой дымкой горизонт. Душный, влажный воздух неподвижно висел над океаном, шла гладкая, едва приметная зыбь.

Берёза, молодой учёный, кандидат биологических наук, стоял на палубе у борта и поглядывал на то, как резво выпрыгивают из воды летучие рыбки и долго, словно ласточки, летят над самой поверхностью.

«Удивительна природа: ведь вот удирает рыбка от смертельной опасности – погибели в пасти хищника – а до чего красиво! – думал он. – А вот человек, положим, вряд ли выглядел бы столь изящно, спасаясь от разъяренного зверя.»

Он усмехнулся, вообразив себя в такой ситуации, – чего только не придёт в голову после дурной, полубессонной ночи!

Андрей Александрович обливался потом. Редкий в океане штиль сопровождался адовой духотой, от которой, казалось, прокисали мозги.

Только что выполнили траление, и Берёза, изредка помогая своему помощнику, наблюдал, как Аркаша разбирал, обмеривал знакомых, часто встречающихся, представителей морской фауны, затем они заносили данные в журнал наблюдений. Запланированная программа выполнялась успешно и в сроки, но настроение у начальника рейса было нехорошее: на исходе второй месяц плавания, подняты на борт десятки биологических тралов, а его давняя, затаённая мечта добыть какой-нибудь редчайший, доселе неизвестный экземпляр животного мира океана – не исполнялась.

Его потянуло на размышления о превратностях эволюции.

«Все мы, живые существа, в море или на суше, живём по единой, раз и навсегда заданной схеме. Во мне та же кровь, тот же состав белка, как и во многих обитателях океана, да и сама кровь – это, в сущности, преобразованная в течение миллиардов лет эволюции морская вода. Её соль в крови и слезах наших… Но как высоко поднялся человек! Вот хотя бы он, Берёза – один из высших представителей самой Природы – призван изучать её мудрые, неистощимые по фантазии деяния. Какое это могучее, высокое, благотворное чувство – ощущение общности с природой, чувство единого и вечного бытия… И какая тёмная сила стоит за случайностью бытия и небытия каждой отдельной особи! Быть может, плавает где-то экземплярчик никем ещё не открытого вида… Подарила бы судьба нечто редкостное – что ей стоит?»

Тут вспомнился ему сон, приснившийся этой ночью, – и он сам над собой посмеялся. Чёрта с два от неё получишь подарок, скорее как раз насмешки и дождёшься.

«А впрочем, при чём тут судьба? Всё дело в проклятой духоте.»

Приснилось ему, будто плавая под водой – причём без всякого акваланга – он встретил вдруг рыбу с большими, как фонари, красными глазами и сдуру обрадовался удивительному, невиданному типу – наконец-то нашёл! Но рыба эта распахнула огромную пасть и кинулась на него – а он, спасаясь, нырнул в какую-то дыру и провалился в непроглядную темень. И тут в ужасе почувствовал, как его неизвестно куда, быть может, в самые недра Земли затягивает сильным течением…

Он с криком проснулся, сел на диванчик и никак не мог толком очухаться. Аркаша спросонья испуганно таращил глаза с верхней койки, однако не лез с расспросами. Но и без того было тошно. Не спасал и вентилятор, воздух в каюте был как в парной бане, в койке влажные простыни прилипали к телу…

Берёза курил у борта, следя, как синеватые клубочки дыма повисали на миг и потом таяли в царящей вокруг голубизне и влажной духоте.

Вчера его зазвал к себе капитан, посидели, выпили немного. Занятная личность – больше всё молчит, а уходишь от него как после интересной беседы. Вчера они даже поспорили немного на одну из животрепещущих тем: надо ли женщин брать в море?

– Женщина – сосуд греха, – подвёл черту капитан. – Так говорит восточная мудрость. И мудрость, к слову сказать – сухопутная. Ну а уж когда сосуд тот берут с собой в море… Всегда найдется кто-то, который хлебнуть из него захочет. А на борту это больной вопрос – тут или всем, или никому.

Намёк тут был прозрачен: конечно имелась в виду единственная женщина в научной группе.

– Но что же ей делать? – вступился в защиту Анюты Берёза. – Ведь её специальность – гидрохимия.

Лицо капитана было непроницаемо – просто лик Будды, олимпийски взирающего с вселенских высот на заблудших, слабых плотью и духом чад.

– И на здоровье. Этим делом можно заниматься и на берегу. А в море пусть мужики ходят.

Сказал, как припечатал.

– Хорошо, а как же тогда вместо кока ваша судовая повариха?

– Во-первых, она почти старуха, – проворчал капитан. – Во-вторых, моя бы на то воля…

Вспоминая этот вчерашний разговор, начальник рейса курил и думал: «У каждого свои заботы. И у всех – хроническая нехватка кадров. Не взял бы он в море Анюту – с кем бы работал?»

– Андрей Саныч, – донёсся сверху, из рулевой рубки, голос старпома. – Заскочи на минутку, дело есть.

Берёза поднялся наверх. Проходя мимо рулевого, по привычке бросил взгляд на компас – и даже остановился: стрелка показывала курс противоположный согласованному накануне.

– Что приключилось, старпом? – спросил он, входя в штурманскую.

Тот стоял, склонившись над столом. Штурман он был довольно молодой, но уже бывалый, хотя свежего человека могла обмануть его почти юношеская внешность, к тому же был он худощав, тонок лицом. Но так показаться могло лишь человеку стороннему, пришлому – приехавшему с запада. А среди дальневосточников молодость на любых уровнях трудовой деятельности была в порядке вещей.

– Да вот полюбуйся, что вытворяет красотка…

«Красотка?» – не сразу включился Берёза и подивился фамильярности старпома, который, наморщив лоб, корпел над принятой последней японской синоптической картой – ещё вчера они вместе обсуждали характеристики приближавшегося тайфуна «Мэри»: по всем прикидкам «Вездесущий» успевал выйти на следующую точку, оставив ураган за кормой.

Начальник рейса посмотрел на карту. Внешне похожий на часовой балансир, плотно сбитый сгусток концентрических окружностей – так выглядело графическое изображение тайфуна – располагался теперь в стороне от прежней своей траектории. Он прикинул расстояние с учётом скорости движения «Мэри»: выходило, что ураган, изменивший направление, в ближайшие сутки мог бы нагрянуть к ним, если бы они шли прежним курсом.