скачать книгу бесплатно
– Бабушка ничего не понимает, – сказал он Аристакесу, а Аристакес пошел в кухню и сел на табурет. Бабушка колдовала у плиты.
– Снег был вкусный и чистый, так что я не заболею, – сказал он, и бабушка уже улыбалась.
– Скажи дедушке, что мы сейчас будем ужинать, пусть режет хлеб.
– Тати, а можно я это сделаю? Я уже большой!
– Нет. Он ведь дедушка! Хлеб всегда режет дедушка.
Аристакес встал и вышел из кухни, но бабушка остановила его:
– Завтра мама приезжает…
И Аристакес почувствовал, что немеет от счастья.
– Мама? МАМА?!
– Да. Она уже в поезде.
– Она в поезде и приезжает ко мне?
– Да.
– Из Еревана?
– Конечно.
Аристакес побежал в гостиную. Там в кресле перед телевизором сидел дед; у него на коленях лежала развернутая газета. Дед явно спал. Аристакес крикнул:
– Аршак-папи! Завтра мама приезжает!
Дедушка вздрогнул и открыл глаза. Сначала он ничего не понял, но Аристакес продолжал прыгать на месте и кричать:
– Она уже в поезде и приезжает ко мне!
Дедушка усадил четырехлетнего Аристакеса себе на колени.
– Завтра мама приезжает? – переспросил он.
– Да. Поездом!
– В таком случае ты точно не должен заболеть. – Потом позвал бабушку: – Сона! Поставь чай: к нему завтра мама приезжает…
– Я и без тебя знаю, что ребенку нужно чаю, – пробурчал из кухни сердитый голос бабушки. – Да! Чтоб не заболел. Нечего было позволять ему есть снег… Режь хлеб!
Они ужинали в гостиной. Аристакес ел горячие котлеты и запивал сладким чаем. Бабушка с дедушкой разговаривали.
– Я видел Рафика.
– Как он?
– По-прежнему.
– А Мамикон? Что сказал Рафик? Мамикон пьет?
– Да. В городе его называют «ишак Мамикон».
– Что делается! – сказала бабушка Сона, а потом, обращаясь к Аристакесу: – Ешь, ешь, а то мама приедет завтра и скажет: «Какой у меня худой сын!»
Аристакес знал, что он вовсе не худой, а очень даже толстый, и щеки у него видны сзади, как у хомяка, но бабушке все казалось, что он худой.
Вечер проходил тихо и спокойно. Чувствовалось, что за окном идет снег, хотя он и не был виден. Аристакес сидел за письменным столом деда в нише гостиной и рисовал. Горела настольная лампа с желтым абажуром, и он смотрел на книжные полки, за стеклами которых были его, Аристакеса, фотографии. Потом смотрел на деда: тот сидел в кресле, смотрел телевизор и одновременно читал газету, вернее, у него не получалось делать ни то, ни другое: он просто засыпал. Рядом с ним на тахте сидела бабушка и вязала жилет (ему, Аристакесу). Она вязала и слушала телевизор. Слышен был стук старых часов. Они не тикали, а именно стучали, и ночью их стук был слышен даже в спальне.
Аристакес выключил лампу и пошел к бабушке.
– Тати, а ты мне расскажешь сказку перед сном?
– Конечно. Как всегда.
– Я хочу, чтоб ты рассказала мне ту сказку… Помнишь? В тот день, когда я упал с велосипеда, ты ее рассказывала.
– Обязательно, раз ты хочешь ту. Сейчас помою посуду, а потом пойдем спать, и я расскажу тебе сказку. Ты заснешь, а утром приедет мама.
– Хорошо, что приезжает мама, правда?
– Ну конечно!
И вот уже сказка рассказана. Бабушка молчала, но Аристакес точно знал, что она еще не спит.
– Татик, а почему у меня нет брата? Я очень хочу, чтоб у меня был брат. Я бы его тоже любил.
Бабушка промолчала, ничего не ответила, а Аристакес услышал тяжелый вздох дедушки – оказывается, тот тоже еще не спал. Аристакес спрятался с головой под одеяло и постарался уснуть.
«МАМА ПРИЕЗЖАЕТ!» – думал он.
Однажды он увидел сон, и сон этот потом ему снился уже на протяжении всей жизни. Он видел суд, и на скамье подсудимых сидел он, Арис; его обвиняли в каком-то страшном преступлении. Присяжные совещались между собой, до того выступал прокурор, и вот судья вынес приговор: смертная казнь. Тогда он закричал, закричал во сне:
– Как вы можете убить меня, когда я так люблю свою маму?!
И просыпался. Но всегда, почти всегда у ног его сидела мама, которая говорила:
– Ты плакал. Тебе приснился плохой сон?
Утром Ашхен действительно приехала.
Было солнечно и морозно, и не верилось, что вечером опять пойдет снег, а между тем так бывало каждый день. Аристакес с дедом Аршаком стояли на перроне и ждали поезд из Еревана. Замерзший снег хрустел под ногами, и Аристакес боялся, что мама не приедет или с поездом что-то случится. Но вот поезд подъехал, медленно раскачиваясь, и Аристакес увидел маму. Сначала он увидел ее в окне купе; она помахала ему рукой, и у него запрыгало сердце. Потом она вышла из вагона, и он бросился к ней. От нее пахло какими-то волшебными духами, и мальчик вдыхал их запах, когда мама целовала его. Потом мама поцеловала деда Аршака, и дед обнял ее. Они пешком пошли домой – вокзал был рядом с домом: мама, дедушка и между ними Аристакес. Дедушка нес мамин чемодан, а он – ее сумочку, чтобы что-нибудь тоже нести. Мама что-то рассказывала дедушке, дед все молчал, слушал. Аристакес тоже молчал, но не вслушивался в то, что рассказывала мама, а лишь смотрел на нее. У мамы был длинный-предлинный красный шарф с узелками на концах, и он думал о том, что очень любит этот шарф и любит маму. Неужели мама приехала?! – не верилось ему. Еще он думал о том, какие подарки она ему привезла.
Бабушка встретила их; Аристакес видел, что на глазах у нее слезы. Мама сняла пальто, шарф и показала ему подарки, которые привезла из Еревана, а он показал ей свои новые машины, и мама терпеливо выслушивала: эта машина всегда очень серьезна, а эта всегда почему-то смеется… А потом они завтракали.
После завтрака Ашхен и Аристакес пошли по магазинам. Ашхен всегда говорила, что того, что есть в провинциальном Дзорке, в Ереване не найти. Большую часть покупок опять составляли подарки ему, Арису.
Когда приезжала мама, она с сыном спала в гостиной; Аристакес – на тахте, Ашхен – на раскладушке. Она, как и бабушка, рассказывала ему перед сном сказки, но чаще – пела. У Ашхен был низкий, очень красивый голос, и она ему пела колыбельные песни. Он очень любил мамин голос, а когда она заканчивала песню, притворялся спящим. Тогда Ашхен включала лампу на письменном столе (желтый абажур) и, подперев голову ладонью, читала книгу. Аристакес осторожно открывал глаза, смотрел на нее и улыбался, когда улыбалась она, прочтя в книге что-то смешное. Но вот свет выключался, и слышно было, как мама кутается в одеяло. Можно было спать!
А потом наступило утро. Солнце смотрело в окно и освещало гостиную. От этого все в комнате улыбалось. Елка была совсем другой, нежели ночью, не такой сказочно волшебной, и тоже улыбалась. Часы стучали каким-то утренним стуком, а телевизор все еще спал. У Аристакеса сердце радостно екнуло: ведь мама приехала… Он слышал ее голос из кухни. Она пила свой непременный утренний кофе и беседовала с бабушкой. Дед пошел на работу. Был понедельник.
– Не разбудить ли его? – спросила мама.
– Ашхен-джан, пускай спит, – ответила бабушка. – А мы приготовим ему что-то вкусное на завтрак.
И тогда Аристакес закричал:
– Мама, я уже проснулся!
В гостиную вошла мама и поцеловала его. Она была в халате, надетом поверх ночной сорочки, и от этого он почувствовал себя счастливым: значит, сегодня мама не уезжает.
Потом опять был вечер. Они все сидели в гостиной. Как обычно: дед в кресле смотрел телевизор или читал газету, бабушка на тахте вязала внуку жилет, рядом с ней мама читала книгу. А он, Аристакес, рисовал автомобили, сидя за письменным столом деда. Он думал о том, что ему очень хочется спросить маму о брате, сказать, что ему очень хотелось бы иметь братика, но понимал, что сейчас об этом не надо спрашивать. Сегодня Ашхен была очень грустная, глаза ее печалились, и, когда она поднимала их от книги и смотрела на него, он видел в них какую-то непонятную ему тоску. И ему хотелось крикнуть ей: «Ни о чем не думай, ни о ком! Ведь у тебя есть я, твой сын, есть дедушка и бабушка, и никто не может тебя любить так, как мы. Улыбнись мне, и я поцелую тебя и буду рассказывать тебе о реке, о том, что летом я стану уже взрослым и смогу ловить рыбу… Только ты обязательно улыбнись, ну пожалуйста! Бабушка сейчас принесет чай, и мы будем ужинать… А потом ты возьмешь меня с собой в Ереван. Ведь правда? Мы уедем вместе? И там я никому в обиду тебя не дам. Только улыбнись. Сейчас. Улыбнись, чтоб я мог жить, чтоб я не умер. Я умираю, когда ты грустная; я думаю, что ты грустишь из-за меня…»
Он смотрел на свою маму: она читала книгу. Она читала быстро, то и дело переворачивая страницы. А потом вдруг захлопнула книгу и посмотрела на сына. Она улыбалась. Очень-очень счастливо. Он бросился к ней и поцеловал. Он жил. Он это чувствовал. И тогда еще не знал, что ровно год назад, таким же январским вечером, поезд увозил в Ереван его отца, Вардана. И не знал, не мог знать, как тот, еще на перроне, заметил незнакомую молодую женщину, которую провожал незнакомый мужчина одного с ним возраста, в дурацкой старомодной шляпе. А потом оказалось, что отец Аристакеса и эта молодая женщина едут в одном двухместном купе. А потом – что на станции Нахичеван поезд простоял целых два часа. А потом – что все было как-то не так, когда наступило утро. Ведь по утрам всегда бывает как-то не так…
Глава 3
По утрам всегда бывает как-то не так… И утром поезд ехал быстрее, стараясь, казалось, наверстать потерянное время. И это было в те времена, когда еще ходили поезда Ереван – Дзорк – Ереван.
Монотонно стучали колеса, вагон раскачивало из стороны в сторону, время от времени слышался гудок электровоза где-то там, впереди. Было утро. За окном виднелся снежный пейзаж, мелькали телеграфные столбы, далеко за равниной поднималась снежная вершина Горы. Через полтора часа поезд прибудет в Ереван…
В двухместном купе было тепло. Он и она уже проснулись, оделись и сидели друг перед другом, смотрели из окна на равнину, на Арарат, на то, как вороны опускаются на поля. Теперь, утром, все было по-другому, он и она опять перешли на «вы».
– Так вы хотите, чтоб я рассказал о себе? – спросил он.
– Да. Хочу. И это тоже останется со мной. У нас еще полтора часа впереди…
– Как-то непривычно говорить о себе.
– А вы не скромничайте.
– Ну… ладно. Начало похоже на биографию, какую пишут при поступлении на работу. Я родился в таком-то году в Ереване, в самой что ни на есть среднестатистической семье: папа у меня инженер, мама филолог. Меня отдали в среднестатистический детский садик, потом я поступил в такую же школу, учился на средние оценки, в классе был неприметным, ничем не выделялся, но в то же время с некоторых пор стал чувствовать в себе какую-то силу, не помню, когда это началось. Мне стало казаться, что я могу нечто, чего другие не могут; мне показалось вдруг, что я и чувствую иначе, чем другие… Короче, для окружающих я был самым средненьким пареньком, но самому себе таковым не казался. После школы я долго раздумывал, в какой институт поступить, и никак не мог выбрать себе профессию – я и тогда носил очки, так что армия мне не грозила. И вот однажды мне в руки попал томик стихов Бодлера; я прочел стихи – и был сражен, я понял, к чему могу приложить свою силу… Да-да! Вы улыбаетесь, но это именно так! Во мне что-то взорвалось. Та сила, которую я смутно ощущал, нашла выход, подобно лаве, – простите за банальное сравнение. Я написал стихотворение, очень похожее на бодлеровское, но оно мне не понравилось, и я его сжег. Потом родилось второе стихотворение, затем третье, четвертое и так ровно тридцать два стихотворения, одни лучше, другие хуже, но их я уже не сжигал, а отпечатал на машинке, которую попросил у друга – теперь он знаменитый писатель. Я носился с этим сборником по городу, показывал друзьям и даже незнакомым – однажды подошел в парке к старику, абсолютно чужому, и попросил прочесть мои стихи. Одни хвалили, другие советовали поработать еще, но, в общем-то, тоже хвалили, и я понял, что мои стихи кое-чего да стоят. Потом в моей жизни произошло событие, которое перевернуло всю мою жизнь, стало причиной моего несчастья и счастья одновременно: я встретил девушку, полюбил ее и, как это ни удивительно при моей природной робости, она полюбила меня… Мы познакомились восемнадцатого мая, на чьем-то дне рождения. Понятно, я дал ей прочесть свои стихи. Она пришла от них в восторг, сказала, что сборник нужно опубликовать, но добавила: жаль, что стихов в сборнике тридцать два, и предложила мне написать тридцать третье стихотворение, что я и пообещал ей сделать. Естественно, цифра тридцать три к чему-то обязывала, и в голове у меня завертелись мысли и образы, связанные с Евангелием. Я думал несколько дней, потом однажды ночью, внезапно, в полусне, появилась первая строчка; она звучала так: «Вчера Христа распяли в Иудее…» Я записал ее и лег спать, так и не сумев найти продолжение. На следующий день опять ничего не вышло. И так никогда больше… С тех пор я больше ничего не смог написать. Сначала я решил: пока не напишу это, не пошлю в редакцию журнала ни одного другого стихотворения из моего сборника; потом решил наплевать и написать совсем другое стихотворение, но у меня опять ничего не вышло. Так я перестал писать стихи. Иногда, как сумасшедший, напишу ту самую строчку – «Вчера Христа распяли в Иудее…», – и на том дело кончается. Потом я поступил в Политехнический институт и стал, как и отец, самым что ни на есть среднестатистическим инженером. А женился я на той самой девушке, которая посоветовала мне написать тридцать третье стихотворение. Ее зовут Ашхен. У меня родился мальчик, мы назвали его Аристакес…
– А что вы делали в Дзорке?
– Разводился с женой.
– Смешно…
– Очень! Теперь я «средний» во всем, такой же, как миллионы других, стал скучным, а иногда и занудливым… – Он усмехнулся. – Вот вам моя история. Я так и остался среднестатистическим человеком с обидным ярлыком: неудачник. Что же касается той силы, которую я в себе когда-то чувствовал, то она все более и более во мне угасала, пока не погасла совсем…
– М-да… – сказала она. – Грустная история. А у меня история совсем простая. Влюбилась, он меня бросил, когда я была беременна, потом родила сына, так замуж и не вышла, имела множество любовников…
– И последнего вы бросили вчера вечером на перроне вокзала, – закончил он.
– Да. Вы правы.
Поезд приближался к Еревану. И он, и она знали, что больше никогда не встретятся, однако каждый уносил в себе историю другого.
В тот день по прибытии в Ереван Вардан, отец Аристакеса и бывший муж Ашхен Унанян, так и не пошел на работу, а прямо с вокзала отправился к своим давним друзьям и напился. Потом поехал домой, заснул (вернее, забылся в полудремотном бреду) и проснулся уже ночью. Он подумал, что мир его рухнул. Что больше ничего уже нельзя сделать; пить он больше не мог и жалел об этом. Когда Вардан проснулся, он, не вставая с дивана, через плечо посмотрел в открытое окно.
Была ночь. Небо было черным, и миллионы звезд успокаивающе мигали, холодно блестя, может, осколками какого-то большого зеркала…
«Да, может, действительно, все это – осколки одного большого зеркала, – подумал Вардан. – И, если собрать все звезды вместе, получится зеркало, в котором отразится весь мир, отразится Земля, отражусь я… Может, раньше так и было. Вместо неба было зеркало, и все, что творилось на Земле, отражалось на Небе, и люди видели, что они творят, потому что все дела их отражались, и они отражались тоже».
Потом он встал, подошел к окну и посмотрел немного вниз.
«Дома с потухшими окнами тяжело сидят в земле и невидящими глазами смотрят на деревья, листья которых сожгли еще осенью раскаленные фонари. И это – ночь. Интересно, что ночь ярче дня, и вечер волнует больше, чем утро. Неужели ночь сильнее дня? Луна сильнее Солнца? Чушь!»
Он посмотрел на белые листки бумаги, улыбнулся горько, взял карандаш и написал корявым почерком: «Вчера Христа распяли в Иудее».
«Ночь? – подумал он опять посмотрел в раскрытое окно… – Нет. Такого зеркала никогда не было. С самого начала. Ни одно творение человека не отражалось на небе, в зеркале. Такого зеркала не было, и люди всегда творили то, что они хотели сотворить, не замечая и не видя, что сотворили гадость, что сделали неверное, что ЭТОГО никогда не должны были делать… С самого начала были только осколки, мигали звезды, и лишь немногим удавалось отразиться в крохотных звездочках; лишь избранный мог увидеть себя в малюсеньком осколке. Но где же моя звезда? Где мой осколок на небе?..»
И тут он увидел падающую звезду. Звезда падала очень красиво, медленно, величественно. Она плыла по черному небу, царственно кланяясь другим звездам – налево кивок, направо кивок, – а потом исчезла так же неожиданно, как и появилась. И он спохватился: желание забыл загадать!
Он говорил в уме с Ашхен, но знал, что ее нет в соседней комнате. Мало того, он помнил, что они недавно развелись. Но все же… Все же!
Незаметно начинал бледнеть восток, и небо тушило свои огни и просыпалось, чтобы разбудить землю. Улицы и листья деревьев были мокрые и пахли свежестью и тоже просыпались; по очереди меркли фонари, и после всего этого начиналось утро.
«День! Иногда бывает так: чтобы понять день, нужно не спать целую ночь, потому что день рождается от ночи, хотя, может, ночь рождается от дня?»
Он выключил лампу и встал. У него болели глаза, и он чувствовал усталость. Он прошелся по комнате и подошел к окну.
«Миры периодически рушатся. Периодически рождаются и исчезают Галактики, звезды. Периодически рушится жизнь».
Неизвестная женщина из поезда так никогда и не узнает, что ее попутчик через год снова сойдется с женой Ашхен (но это случится лишь летом), и у них родится второй сын, которого нарекут Аршак, в честь дедушки, и которого все всю жизнь будут называть Аршо.
Да, это было летом, тем самым летом, когда однажды Аршак Ашотович Унанян привез с собой на дачу в Кармрашен телеграмму. Никому ничего не сказав, хмуря брови, отдал телеграмму свой младшей дочери Ашхен.
– От твоего… – пробурчал он. – Делай, как считаешь нужным. Если надумаешь поехать в Дзорк, шофер тебя отвезет.
В телеграмме значилось: «Буду звонить вечером тчк надо поговорить тчк надеюсь ты будешь тчк Вардан».
Оник был шофером Рафо, мужа Норетты, и Ашхен смущало, что повезет ее именно он, когда-то бывший ее учеником в вечерней школе. Но она знала, что шестичасовой автобус из Кармрашена в Дзорк уже ушел. Ашхен выглянула из окна веранды в сад. Там под яблоней на одеяле лежал ее Аристакес и смотрел в небо.
Небо было высокое, это небо, и синее, и по нему скользили облака, то собираясь в одном месте, то рассеиваясь в другом.
Уже день близился к вечеру, и Аристакес лежал на одеяле перед домиком дачи и смотрел на небо. Оно было далекое и в то же время очень близкое; до него было рукой подать; можно было прижать к щекам пушистые белые облака, обнять их и заснуть крепко-крепко, и снова проснуться, и вновь видеть это синее небо…
– Арис, встань, хватит, простудишься! – крикнула Ашхен сыну.
– Еще немного, мам.
– Смотри, не простудись.
