Кирпичики

Айрат Хайруллин

Кирпичики

Ностальгия – чувство лживое. Все знают об этом, но мало кто признаётся. Любовь к прошлому обычно строится не на воспоминаниях о том, что было, а на фантазиях о том, чего не было. Когда я думаю о своём детстве в Учалах, я вспоминаю запах свежескошенной травы, звон велосипедной цепи, болтающейся на солнце, шелест страниц книг, которые я читал под старой яблоней, – словом, всё то, что превращает убогое существование советского ребёнка из провинциального городка в идиллию, достойную пера Марка Твена.

Мне сорок пять, я живу в Москве уже больше двадцати лет, и иногда меня спрашивают, скучаю ли я по родине. «По родине? – переспрашиваю я. – По Учалам?» И делаю скептическую мину, подразумевающую превосходство столичного жителя над провинциальной жизнью. Этой миной я пытаюсь скрыть от собеседника простую истину: Учалы – это и есть моя настоящая жизнь. Всё, что случилось потом – брак, ребёнок, развод, второй брак, ещё один ребёнок, карьера, деньги, путешествия – всего лишь надстройка над фундаментом из учалинского детства.

В августе 2025 года, после долгих уговоров жены, я решился на поездку в Башкирию – показать детям места, где вырос. Максиму было шесть, Соне – четыре, самый подходящий возраст, чтобы впитывать впечатления, не задавая слишком много неудобных вопросов. По крайней мере, я так думал.

Самолёт приземлился в Уфе, там мы взяли машину напрокат. Дети начали капризничать, едва мы выехали из аэропорта. Я включил им мультфильмы на планшетах, и они притихли. Лера листала ленту соцсетей. Я смотрел на дорогу, и чем дальше мы продвигались на восток, тем сильнее во мне нарастало ощущение: я возвращаюсь не домой, а в прошлое. Словно машина времени, наш арендованный «Hyundai» мчал нас не только по трассе М5, но и по временной оси – от благополучных нулевых и десятых к ветхим девяностым, потом к убогим восьмидесятым и, наконец, к еле живым шестидесятым, когда Учалы получили статус города.

Мы остановились на ночь в гостинице, утром позавтракали и двинулись на прогулку по городу.

– Знаешь, – сказала Лера, провожая взглядом очередной покосившийся деревянный дом, похожий на декорацию из фильма «Сталкер», – всё это выглядит довольно… атмосферно.

Я хмыкнул. Лера всегда умела находить положительные стороны в самых безнадёжных ситуациях. Это качество очень помогало в первые годы нашего брака, когда мы снимали крошечную комнату в коммуналке на Электрозаводской и выплачивали кредит за подержанную «Ладу».

– Милый, – продолжила она, – может, покажешь детям какие-нибудь памятные места? Дом, где жил, школу?

– Конечно, – я взял Максима за руку. – Идёмте, путешественники, покажу вам древние руины Учалов. Соня, перестань собирать фантики, они грязные.

Мы медленно шли по улицам, которые за двадцать лет моего отсутствия, казалось, не изменились совсем. Те же выбоины на асфальте, те же облупленные лавочки у подъездов, те же старушки, только лица другие. Старая школа – кирпичное трёхэтажное здание с пыльными окнами и трещинами на фасаде – встретила нас закрытыми дверями и табличкой «Не входить, аварийное здание».

– Здесь я учился, – сказал я Максиму. – А вон там, видишь стройку? Она существовала, когда я был совсем маленьким. И до сих пор стоит, представляешь?

Максим посмотрел на полуразрушенное здание с зияющими глазницами окон, где вместо стёкол – чёрные провалы, и промолчал. Соня безразлично болтала ножками, сидя у меня на плечах.

– А здесь, – я показал на заросший пустырь между домами, – мы играли в войнушки. Там была тропинка, по которой мы ходили играть в прятки, а потом купались на речке. А вон там было наше футбольное поле, только теперь оно заросло травой.

Дети молчали. Я чувствовал, как каждое моё слово тонет в пустоте их равнодушия. Им была неинтересна эта история. Эти места не будили в них никаких чувств. Для них Учалы были просто непонятным словом, а не целой вселенной, как для меня.

И вдруг Максим задал вопрос, от которого у меня мурашки побежали по коже:

– Папа, а кто это всё разрушил?

Я остановился и посмотрел на сына. Его серьёзные глаза смотрели на меня с таким вниманием, какого я уже давно не видел. Ему действительно было интересно.

– Что ты имеешь в виду? – спросил я, надеясь выиграть время.

– Ну, тут всё сломанное, – пояснил Максим. – Как будто была война. Или землетрясение. Кто это сделал?

Я растерянно оглянулся по сторонам. И вдруг увидел город глазами своего сына. Для меня это были привычные декорации детства, а для него – картина разрухи и упадка. Для меня это был родной город, такой, каким он был всегда. Для Максима – место катастрофы.

И тут меня осенило. Я никогда не видел Учалы молодыми, красивыми, полными сил. Я появился на свет в 1980-м, когда город уже был таким – полуразрушенным, недостроенным, застывшим в вечном провале между прошлым и будущим. А статус города Учалы получили в 1963 году. Получается, мой родной город был старым и ветхим с самого рождения. Он даже не успел побыть новым – сразу начал разрушаться.

Я опустил Соню на землю и присел на корточки, чтобы смотреть сыну прямо в глаза.

– Знаешь, Максим, – сказал я, – каждый, кто уезжает из Учалов в Москву, забирает с собой один кирпичик. Из Учалов – кирпичик, из других маленьких городов, посёлков – кто кирпичик, кто-то плитку. И поэтому Москва такая красивая. Каждый приезжает в Москву со своими кирпичиками, и Москва строится и хорошеет, а их родные города разрушаются.

– А ты тоже взял кирпичик? – серьёзно спросил Максим.

– Да, – ответил я. – Вот ты – мой кирпичик. Я забрал тебя с собой в Москву. Если хочешь, чтобы Учалы не разрушался, оставайся здесь.

Лера рядом со мной издала странный звук – что-то среднее между смешком и всхлипом. А Максим нахмурился, явно не понимая, шучу я или говорю серьёзно.

– Я не кирпичик, – сказал он наконец. – Я человек.

– Верно, – согласился я и поднялся на ноги. – Ты человек. Пойдём дальше?

Вечером в гостинице, когда дети уснули, мы с Лерой сидели на балконе и пили чай.

– У меня такое ощущение, будто мы приехали на похороны, – сказала она, глядя на тёмные силуэты домов за окном. – Ты весь день сам не свой.

– Просто я не был здесь двадцать лет, – ответил я. – И теперь не знаю, что чувствовать.

– А что ты чувствовал, когда жил здесь?

Я задумался. Что я чувствовал в детстве? Счастье от мороженого, купленного на сэкономленные от школьных обедов деньги? Страх перед учительницей математики? Гордость за новенький велосипед «Салют»? Стыд за дырку на рукаве рубашки? Злость на отца, который снова пришёл пьяным? Радость от первого поцелуя с Маринкой Сергеевой?

– Всё, – ответил я. – Абсолютно всё. Это была жизнь, понимаешь? Настоящая жизнь, а не её имитация.

– А что мы сейчас живём – имитацию? – Лера недоверчиво посмотрела на меня.

– Нет, конечно, нет, – поспешил я её успокоить. – Просто другую жизнь. Взрослую, сложную, с компромиссами и обязательствами. А детство – оно искреннее. Даже если оно прошло в таком месте, как Учалы.

– Что ты имеешь в виду – «в таком месте»?

– Ну… захолустье. Нищета. Разруха.

– Не прибедняйся, – Лера покачала головой. – Это не разруха. Это просто другая реальность. В стране много таких городов. Они живут своей жизнью, как могут.

– Да, но какой жизнью? – возразил я. – Посмотри вокруг. Здесь ничего не меняется. Здесь время остановилось.

– А что должно меняться? – спросила Лера. – Какими ты представлял Учалы через двадцать лет после твоего отъезда? Небоскрёбами до неба? Голографическими вывесками? Это же не Нью-Йорк, это маленький город в глубинке.