Не по делу

скачать книгу бесплатно

Не по делу
АВХ

Книга-исповедь непростого человека о непростой жизни. О себе и своем времени автор сообщает такие подробности, которые невозможно придумать. Делится полезным опытом и тонкими наблюдениями. Мнения своего не навязывает, но заставляет задуматься. Пишет просто о сложном и важном. Пишет для молодежи и их родителей.

АВХ

Не по делу

Посвящается сыну Александру, которому, я надеюсь,

захочется однажды узнать больше о своём отце

Необходимое вступление

Примите, милостивый государь, мои искренние уверения в глубоком к Вам уважении. Этой формулой в стародавние времена принято было заканчивать, например, деловое письмо, а вот я спешу так начать свой разговор с читателем, и это вовсе не случайно. Мой секрет в том, что после долгих лет ожидания у меня, наконец, появился мой первый настоящий читатель, с которым я могу пообщаться не по делу, а по душам, могу, следовательно, написать этот текст без опасения, что мои труды на писательском поприще останутся не востребованы. Кстати, во избежание любых недоразумений должен сразу признаться, что долгожданный мой читатель – это я сам, повторяю, я сам. Уверения же в глубоком уважении, адресованные, получается, мной самому себе, в данном случае только фигура речи, хотя и правильно отражающая суть моего отношения к тому, кто взялся бы меня читать.

Моя ситуация стала необычной ровно с того момента, когда я впервые для себя почувствовал, что хочу написать не очередной деловой текст – что для меня вполне естественно и что я делал бесконечное число раз в прошлом, продолжаю делать и сделаю, наверное, ещё множество раз в будущем – сейчас же я хочу написать для души, в литературном, так сказать, смысле, написать для тебя, дорогой читатель. Удивительно то, что я никак не чужд чего-то для души. Не однажды ловил себя на мысли, что хотел бы написать так же душевно, как это сделал автор понравившегося мне литературного текста. Без зависти думал я об этом, но с какой-то внутренней спокойной убеждённостью, что этот симпатичный мне текст должен был написать я, но кто-то опередил меня, и даже неважно, почему именно так получилось. Для меня действительно никогда не было важным, что кто-то более, чем я, одарён художественно-литературно, лучше подготовлен или просто совпал с текстом вполне случайно, но очень удачно совпал – для себя и всех нас, разделивших радость интересного чтения.

Так и я, бывало, совпадал: читаю автора и заражаюсь его творением, начинаю думать в стилистике автора и даже додумывать и передумывать за него, заканчиваю за автора предложения, начинаю новые. Чем я тогда не соавтор? Нет, в таких вещах мне совершенно неважно, что в заглавии литературного текста нет моего имени. Мне почти безразлично, что формальный автор не я, и дело здесь не в отсутствии авторского честолюбия. Амбиции всегда были и остаются мотором любого дела, требующего творческого подхода, а такие дела мне знакомы не с чужих слов. Я сам по этой части вполне состоялся, как я себя ощущаю. Первым быть стремлюсь, работаю на такой результат, но меня отнюдь не смущает возможное отсутствие желаемого результата, если только по собственным ощущениям я сделал всё, что мог сделать: не больше, но и не меньше. С себя можно спрашивать только за твоё собственное, например, за недостаточную веру в себя там, где была нужна такая вера. Если я в себе сомневался, а кто-то оказался самоуверенный и не постеснялся написать тот литературный текст, который я по трусливому недоверию к себе написать не решился, значит, писатель – он, другой, а я не писатель, я читаю чужие тексты, что не мешает мне, как мы выяснили, воспринимать эти чужие тексты как собственные, вполне возможно, подпитывая чужой славой собственное внутреннее эго: и я бы так смог, но Пушкин опередил. Шучу.

В моём случае всё, впрочем, не так просто. Не зря я вспомнил о храбрости, трактуя своё восприятие миссии писателя. Писатель пишет для читателя, очевидно, рассчитывая, что читателю это будет интересно, а именно в способности заинтересовать собой читателя я очень долго трусливо сомневался. Таково следствие недостаточного доверия к себе и, возможно, к читателю, в готовности которого всерьёз воспринимать мои литературные опыты я никогда не был слишком уверен.

Как не устаёт повторять по любому поводу мой старинный товарищ: кто я такой, чтобы меня слушали? Действительно, кто мы такие, чтобы быть кому-то интересными? Почему кому-то покажется нужным прочитать то, что напишет этот автор? Прочитать написанный автором регламент или иной деловой документ для сведения и руководства – пожалуйста, но в пределах формальной компетенции автора. А какая, спрашивается, формальная компетенция у автора литературного текста? Кто и какой силой заставит читателя прочитать литературный текст и получить от этого чтения удовольствие? Про автора уже не говорю: если нет у читателя интереса к продукту его литературного труда, куда, в какую инстанцию жаловаться автору на такое читательское невнимание?

Здесь для меня кроется проблема. Я всю свою сознательную жизнь писал деловые тексты и научился это делать, предположим, хорошо. Мой секрет в том, что я знаю правила, по которым пишутся деловые тексты, и умею использовать эти правила в своих авторских целях. То есть у меня как автора всегда имеются конкретные ориентиры и конкретные технические приёмы, а ещё есть компетенция, которая автоматически обеспечивает интерес к моему творчеству со стороны целевой читательской аудитории, с кем у нас общие деловые интересы.

Если пойти дальше, то можно оправданно предположить, что такое моё творчество вполне описывается определёнными алгоритмами и вообще сродни искусственному интеллекту. Поясню: искусственный интеллект – это новомодный термин для определения особого феномена, с которым некоторые связывают перспективу упорядочения нашей реальности до состояния 2х2=4. А почему бы и нет, кстати? Во многих сферах нашей жизни достижения искусственного интеллекта действительно впечатляют. Найдутся, однако, желающие взглянуть на указанные достижения под критическим углом зрения, и имеют право. Очевидно, что искусственный интеллект создаёт собственную, адаптированную к конкретным нуждам реальность, которая в определённых случаях покажется нам интересной и удобной. Но устранит ли такая реальность, построенная на произвольных допущениях относительно нормы и её пределов, потенциальный конфликт с реальностью альтернативной, выходящей за рамки любых наших допущений, где 2х2=4 лишь один из возможных вариантов нормы? А между тем эта альтернативная реальность и есть наша жизнь, бестолковая и прекрасная, какая она есть, мало похожая подчас на тот образ, что навязывается нам искусственным интеллектом с его алгоритмами, подогнанными под чьи-то интересы.

Продолжая данную тему, автор по каким своим внутренним ассоциациям опять вспоминает о великом Пушкине, точнее, о его героях, Моцарте и Сальери. Первый из этой пары алгоритмов не знал, но творил гармонию. Второй хорошо разбирался в алгоритмах, но по части гармонии не преуспел и лишь тихо ненавидел Моцарта в своём бессилии разложить его, Моцарта, гармонию на алгоритмы. Налицо конфликт между, так сказать, алгеброй и гармонией. Между возможностью «поверить алгеброй гармонию» и бесперспективностью попыток подменить гармонию алгеброй. Получается конфликт между искусственным интеллектом и гармонией как бесконечностью выбора альтернатив, не вмещающихся ни в какие алгоритмы.

Теперь, когда в нашем разговоре я зачем-то вспомнил о проблеме Моцарта и Сальери, сам собой возникает вопрос об авторе этого текста в рамках приведённой классической парадигмы. Моцарт ли он – извините великодушно за очевидно неуместное на мой счёт предположение – или же он Сальери, этот опередивший свою эпоху носитель современного нам искусственного интеллекта? Вопрос задаётся о действительно важном для любого автора, я бы сказал, об интимном.

Что такое в сущности Сальери? Для Сальери всё просто и логично, всё дело в технологии. Формулируем цели и задачи. Разбиваем процесс на этапы, определяемся с алгоритмами. Вносим уточнения в порядке обратной связи. Делаем раз, два, три, и вот уже искомая гармония налицо. В этом важном отношении любой опытный автор и есть Сальери как некая функция – форма искусственного интеллекта в современных терминах – с возможностью посредством калькулятора создать условную гармонию для использования в заданных целях.

Остаётся вопрос неких претензий, которые надёжным образом отличают настоящего Сальери от ненастоящего, и я в этом смысле Сальери ненастоящий. Дело в том, что я знаю своё место в ряду тружеников творческих профессий, и это моё место вовсе никого не может скомпрометировать, если не претендовать на знание непознаваемого. Если не завидовать Моцарту, который всё-таки не об алгебре, где мы все, каждый на свой манер, преуспели, а о гармонии в чистом виде, не сводимой ни к каким искусственно-интеллектуальным формулам. Я всегда чувствовал, что гармония – это по-настоящему другое: она, гармония, приходит к нам ниоткуда и уходит в никуда. Настоящая гармония непостижима, гармония вне нормы. Гармония, несмотря на космическое разрастание интеллектуальных технологий, остаётся привилегией избранных, кто сумеет выйти за рамки 2х2=4, открывая свою особую реальность – гармонию.

А что же автор этих строк? Сейчас скажу важную о себе вещь. Да, я сочувствую Сальери, полагая его полезной частью того мира, к которому сам принадлежу. Но, сказав это, добавляю, что сочувствую также Моцарту, который вынужден быть частью нашего с Сальери мира даже ценой собственной жизни. Дальше – больше. Настоящий Сальери не может не завидовать Моцарту и не ненавидеть его, а я могу. Могу даже любить Моцарта как самого себя, на что Сальери по определению неспособен: он не может любить то, что вносит невыносимый беспорядок в его жизнь.

А у меня нет этой проблемы. Моцарт не нарушает порядка моей жизни. Да, есть вещи, на которые я пока не решился, но я чувствую свою перспективу и продолжаю надеяться, что успею решиться на что-то удивительное – совсем в духе Моцарта – прежде чем окончательно покину этот прекрасный мир.

В этом, однако, проявляется моё отличие от Моцарта. Моцарт всегда знал, что он Моцарт и имеет на это право. Моя же судьба в том, чтобы, ощущая постоянно свою близость чему-то высокому и прекрасному, идти наугад в творческом полумраке, искусственно подавлять в себе желание творить гармонию, а не порядок. А мой читатель всё это время ждал-ждал меня и вот, наконец, дождался.

Подчеркну, появление моего читателя – великое для меня событие. Ушло проклятие, мешавшее мне всё это время надеяться, что моё творение, если только не по конкретному поводу и в установленных рамках, кого-то всерьёз заинтересует. Вот он, читатель – я сам. Разве мне может быть отказано в праве быть заинтересованным читателем собственных литературных текстов? Действительно, почему бы мне из собственных рук не узнать для себя нечто полезное и интересное, может быть, неожиданное? Вопросы настолько очевидные, что даже странно, почему они раньше не приходили мне в голову. Сейчас же всё встало на свои места. Я, наконец, пишу для души и уже имею гарантию прочтения этого текста заинтересованным читателем, конкретно мной самим. Разве я уже немножко не Моцарт?

Нет, я не Моцарт, я другой. Боюсь признаться тебе, дорогой читатель, что пока у меня к себе как потенциальному автору литературного текста вопросов больше, чем ответов. Но я понимаю дело так, что у меня с моим читателем уже есть общий интерес: одному написать этот текст, а другому его прочитать, возможно, не без некоторого любопытства; следовательно, есть шанс получить от такого сотрудничества что-то новое и взаимополезное, и неправильно было бы таким шансом не воспользоваться. Только вот о чём напишет автор, чтобы угодить прихотливому читателю? Всё указывает на то, что единственная вещь, которая может всерьёз заинтересовать моего читателя, – это он сам. Если это так, а это, очевидно, так – решено: пишу для моего читателя о нём самом. Там, где он, там я. Где я, там он. Да будет так!

Теперь, когда относительно темы настоящего повествования высокие договаривающиеся сторон достигли понимания, остаётся определиться насчёт формы. Вопрос формы, конечно же, важный, форма должна приятно удивлять читателя, но ведь я не В. Маяковский и не могу так упоительно словоупотреблять. Остаётся надеяться, что вполне обычного словоупотребления автору будет достаточно, чтобы адекватно выразить свои мысли. А со временем, возможно, научусь украшать свои тексты, например, смешными картинками: то-то удивится читатель. Но это когда-нибудь в будущем, а пока время писать хоть и без картинок, но по существу темы, для чего автор закругляется со своим необходимым вступлением, набирает воздух в лёгкие и бросается в пучину своего повествования. Что-то мне подсказывает, что давно пора.

1

Итак, разрешите, уважаемый читатель, представиться. Автор – это я, Александр, или, если официально, АВХ. Родиться мне, автору, посчастливилось в небольшом городе, расположенном по соседству с большим городом. Большой город – это Москва, о ней речь впереди. Сейчас же поговорим о городе небольшом. Своё имя этот город получил от завода, где плавят с помощью электричества сталь, соответственно, город Электросталь. Город небольшой только в сравнении с Москвой, если же сравнивать, например, с Каннами, то последний французский город будет в два раз меньше по населению, чем Электросталь, что само по себе, признаем, ни плохо, ни хорошо.

Родился я городе, в 2 раза превышающем по населению Канны, и весь первый свой жизненный опыт приобрёл там, в Электростали, не в Каннах, что уже имеет очевидное значение. Я в результате не француз, а русский, об остальном вы догадываетесь, если нет, объясню своим чередом: собственно, весь мой рассказ ровно об этом.

Прежде всего я русский по паспорту. Не украинец по паспорту, например, как моя мама, а русский, потому что мой папа в какой-то момент решил за меня, что я русский, обоснованно предполагая, что русскому удобнее выживать в Электростали, а мамин паспорт вообще не имеет никакого отношения к моей национальности. Папа не только так решил, но и сделал. У него были связи, которыми он воспользовался, чтобы получить для меня паспорт с русской национальностью, а у меня не нашлось сил и большого желания, чтобы на это возразить. Вот так я стал окончательно русским, забыв об украинских корнях своей мамы, которая хоть и родилась на Украине и говорила на мове без чужеродного акцента, легко мне простила отречение от украинских корней в пользу удобств москальского происхождения: на войне, видимо, как на войне.

Итак, я русский, иду в русский детский садик, а потом и в русскую школу, потому что других в Электростали просто нет и, наверное, уже никогда не будет, поскольку нет в этом никакой необходимости. (Разве что татары что-нибудь придумают, если ещё не придумали, для целей своей культурной автономии или, например, евреи, которых всегда было много в моём родном городе; их даже в своё время судить сюда в Электросталь из Москвы привозили, чтобы международного шума не поднимать. Но евреи, наверное, уже все разъехались кто куда из Электростали – удивлюсь, если не так.)

Моя школа, конечно, номер 13. Эту школу я закончил с отличием, и никто, включая меня, не знает, как же это произошло. Дело в том, что я никогда не был отличником. Отличник, в моих глазах, – это нечто всегда подозрительное. Как отличник ты должен соответствовать каким-то странным ожиданиям. Например, не пить и не курить. Я же в то далёкое время не пил и не курил, но ожиданиям соответствовать из внутреннего протеста не хотел: оставлял выбор за собой. Они же, те, от кого зависело, иметь мне высокое звание отличника или нет, знали, что я не их, я – другой, ожиданиям соответствовать не желаю, следовательно, никакой я не отличник. Они не замечали меня, а я мало тогда знал про них. Так мы игнорировали друг друга, пока не пришло время подводить итоги. Подвели. Оказалось, что я отличник, хотя и не в их смысле. Просто у меня в школьном аттестате только отличные оценки, а так, нет, не отличник, и ставим на этом точку. Или всё же вопросительный знак?

О семье. Семья у автора этих строк была замечательная. Уже известные вам папа и мама, а ещё брат, старший брат. Зовут моего старшего брата А. О нём, как и положено о старших братьях, только хорошее. Мне мой брат всегда служил мощным примером, даже когда время от времени он приносил домой плохие оценки или попадался на каком-то проступке. В таких случаях моему старшему брату от молодого горячего отца перепадал ремень, а мне – назидание. Так я учился хорошо успевать в школе и не очень хулиганить – всё это на примере моего несчастного старшего брата. Кстати, что касается воспитания детей, – а нас, детей, было у родителей, как вы поняли, двое – родительских сил хватало лишь на брата, который с необъяснимым упорством создавал всё новые поводы для мер воспитательного воздействия в свой адрес. Я же при этом благоразумно держался в стороне, умело имитируя хорошего мальчика. Моим уставшим от воспитания родителям такое моё поведение было очень кстати. Я давал им возможность не следить за собой слишком строго: экономил им силы для чего-то более важного, чем все эти воспитательные глупости. Сам же я получал большую личную свободу и активно ею пользовался, при этом старался не попадать в дурацкие ситуации, чтобы не рисковать без необходимости своим столь выгодным мне статусом хорошего мальчика.

Понятно, что моё хорошее поведение было скорее хитростью, некоей лицемерной уловкой с моей стороны, и мой несчастный старший брат, находясь в бескомпромиссном подростковом возрасте, это хорошо чувствовал и даже при случае давал почувствовать мне. Дело здесь усугублялось особым обстоятельством, а именно сравнительно небольшой разницей в возрасте между нами. Разница эта составляет 2 раза по 9 месяцев, а этого недостаточно, чтобы старший был по-настоящему старшим, а младший по-настоящему младшим. При такой разнице, напротив, всё очень относительно и зыбко. Младший постоянно на что-то претендует, а старший для поддержания своего формального старшинства должен частенько распускать руки. Не для того, чтобы драться (подраться по-настоящему, можно сдачи получить: силы-то почти равные), скорее для порядка, для самоутверждения. Так и получалось. Отец воспитывал брата, брат как мог воспитывал меня. Я же вяло сопротивлялся, где было уместно, но по большей части уходил от прямых столкновений, не шумел, когда старший брат спал, чтобы спал подольше, учился любить то, что не мог изменить. Учился жить с людьми, какие они есть.

(Забегая вперёд, скажу, что с годами все мы очень изменились к лучшему по отношению друг к другу: как-то успокоились, подобрели. Перестали друг друга воспитывать. Открылись навстречу друг другу. Не у всех так бывает с возрастом, но нам повезло: что же прошло, то стало мило. Хорошо стало.)

Итак, папа, как я сказал, молодой и горячий. Мама – красивая, с украинскими корнями. Оба работали на крупных предприятиях, неплохо делали карьеру. Мама, кроме того, успевала быть домохозяйкой, обслуживая трёх мужчин (мужа и нас с братом, замечу во избежание недоразумений) и ещё живность, которая периодически случалась у нас в доме. Всё как у всех, скажете вы и будете абсолютно правы.

Хотя мой отец и занимал достаточно высокий пост в структуре своего немаленького предприятия, давшего имя моему родному городу, на нас, детях, такое его положение сказывалось мало. Мы ничем не отличались от других детей, а то, у кого какие родители, мы разобрались гораздо позже, когда уже перестали быть детьми и полноценно влились во взрослую жизнь. А пока мы ещё дети, мы дружно ковыряем в носу и нетерпеливо ждём, пока мама, за отсутствием одноразовых платков, вытирает наши сопли нашей же майкой. Всё как у всех.

Было, однако, и нечто особенное в моей жизни, и это нечто, точнее, некто, был я, автор этих строк. Особенность моя заключалась в том, что я, включаясь полноценно в процессы, составляющие мою жизнь, умудрялся при этом сохранять некую дистанцию от происходящего, наблюдая реальную жизнь как бы со стороны, из тёмного зева виртуального зрительного зала. Я уже сказал, что хорошим манерам учился, глядя на воспитание ремнём моего старшего брата. У меня легко получалось экстраполировать на себя эту неприятную процедуру, при этом я так живо представлял себя в роли воспитываемого, что начисто пропадала всякая охота испытать это заново уже не в виртуальной, а в реальной жизни. Были в реальной жизни и другие малоприятные ситуации, за которыми я предпочитал наблюдать со стороны или вычитывать о них из книг. Так постепенно формировался склад моей личности как, скорее, наблюдателя, в каком-то смысле философа и книжного человека.

Здесь будет уместно уточнить следующее важное обстоятельство. Философ в моём прочтении – это вовсе не тот, кто по-книжному умный и нарочито далёкий от реальной жизни человек, чудак, одним словом. В философском подходе к жизни для меня важно правильное понимание порядка вещей, в частности, способность отличать возможное от невозможного, стремление делать оптимальным образом то, что возможно, и сохранять спокойствие по поводу невозможного. Именно так я понимаю философию – как практическое руководство по успешной жизни, невозможной вне философского к ней отношения с учётом вышеприведённых правил.

Что же касается меня как книжного человека, то имеется в виду следующее. Сколько себя помню, к книгам я относился очень серьёзно. От книжки, которую я читал за обедом, зависело, насколько вкусным для меня будет обед. Со временем у меня в литературе появились свои авторитеты, с которыми я сверял свои жизненные ориентиры и даже начинал говорить языком своих героев: если герои говорили по-французски, значит, и я – по-французски.

Когда и как я научился читать, уже не помню, всегда, наверное, умел читать, такое у меня на собственный счёт предположение. Подтвердить это предположение никак не могу, но хорошо помню, как благодаря умению читать получил первую в своей жизни отличную оценку на первом же школьном уроке. А дело было так. На дворе 1 сентября, мы, первоклашки, собрались в классной комнате. Учительница пишет мелом на доске: «Учиться, учиться и учиться. В.И. Ленин». Предлагает кому-нибудь из класса прочитать написанное. Класс молчит. Я про себя прочитал, но на всякий случай молчу вместе с классом. Учительница неожиданно повышает ставки: обещает поставить отличную оценку тому, кто всё-таки прочитает текст. Меня такое щедрое вознаграждение озадачивает: неужели так легко получить отличную оценку? Опять же, если судить по школьному опыту моего старшего брата, за пятёрку надо было очень сильно побороться, да и то результат не гарантирован. А тут счастье само идёт в руки, стоит только прочитать элементарный текст. Ну что же, вы этого хотели – получите. Поднимаю руку, читаю, получаю искомую пятёрку. Все в восхищении, я – герой дня, отличник, ко мне подходят другие дети знакомиться со словами: «Ты тот самый мальчик, который получил пятёрку?» Да, это я. Так было и так продолжается до сего времени: я по-прежнему много читаю и получаю свои пятёрки в качестве вознаграждения. Ну чем я не книжный человек?

Кстати, цитата, которую я с такой пользой для себя считал с доски на своём первом школьном уроке, со временем получила для меня новое звучание. Оказалось, как я разобрался впоследствии, В.И. Ленин призывал нас не просто учиться, а учиться коммунизму настоящим образом. Такой был тогда громкий лозунг. Сказать по правде, однако, коммунизму нас учить в школе никто всерьёз не собирался, поскольку к тому времени, как я стал школьником, идеи коммунизма уже оставались не более чем декорацией, некоей миленькой завитушкой в картине вполне себе солидного и самодостаточного бюрократического ритуала. У тебя претензии выйти в начальники? Для этого тебе надо быть коммунистом (октябрёнком-комсомольцем), точнее, не коммунистом, а членом коммунистической партии (соответствующих детских и молодёжных коммунистических организаций). При этом собственно коммунистические идеи, как и разные прочие идеи или даже полное отсутствие таковых, оставались твоим частным делом, при условии, что соблюдаются некие установленные на этот счёт внешние приличия.

Хорошо это положение вещей, о котором я догадывался почти всегда, мне, уже подросшему мальчику, пояснила моя мудрая мама. Дело было так. Как-то мне показалось, что я потерял свой комсомольский билет. Билет, сразу успокою читателя, позже благополучно нашёлся, но в тот момент я приготовился к худшему, о чём и сообщил своей маме, члену коммунистической партии с солидным стажем. Своё сообщение мне показалась уместным закончить на позитивной ноте: да, комсомольский билет потерялся, но моя комсомольская совесть осталась при мне. Мгновенная, по Фрейду, реакция моей мамы, коммуниста и просто хорошего, но опытного человека, никак не циника, меня озадачила. Ответ был таким, что лучше бы я потерял совесть, а не билет. Повторяю, это не ответ циника, здесь нет никакой идеологии, но было знание жизни в нашей замечательной стране, где утеря членского билета коммунистической организации могла грозить растеряхе очень серьёзными последствиями, выходящими далеко за рамки членства в некоей общественной организации. За такое в те достаточно вегетарианские времена уже не ссылали в ГУЛАГ, но ущерб для жизни молодого карьериста мог бы стать необратимым, что, собственно, и имела в виду моя мудрая мама.

Впрочем, вернёмся в школу, где автор этих строк делает первые шаги по пути приобщения к сознательной жизни. А что школа: нормальная городская школа, да и номер подходящий – 13. В такой школе каждый знал своё место, и я, автор этих строк, тоже своё место знал. Ничего выдающегося в моей школьной биографии не случилось, впрочем, ничего такого и не предполагалось, потому что ничего необыкновенного обыкновенному ученику обычной средней школы по его статусу не было положено. Учителя нас старательно учили, согласно школьной программе. Что же касается школьной программы, она, эта программа, вполне отражала реалии своего времени, которые кому-то могли бы показаться скучными, да и были такими на самом деле.

Действительно, коммунизм нам, советским людям, уже не обещали: опасались, наверное, ассоциаций с предыдущим руководителем страны, изгнанным из должности собственными ближайшими товарищами, предполагаю, за свою чрезмерную идейность и оптимизм насчёт светлого коммунистического будущего. Будущее – оно, конечно, светло и прекрасно, но все эти обещания, кому они нужны? Зачем людям себя зря возбуждать чрезмерными ожиданиями? Зацикливаясь на будущем, можно упустить из виду настоящее, а разве наше настоящее не светло и прекрасно? Вопрос риторический. Да, у нас есть отдельные недостатки, но у кого их нет? Разве нам, советским людям, чтобы хорошо и уверенно себя чувствовать, ещё нужны какие-то специальные поводы? Работать надо, каждому на своём месте, упорно и с огоньком. И будет страна могучей, бояться нас будут недруги, друзья – любить, все нас будут уважать, а мы уверенно пойдём вперёд от свершения к свершению, вопреки всем недоброжелателям и маловерам.

Кстати, уже студентом вуза я дополнительно теоретически разобрался, что коммунизм как прекрасная социальная перспектива, когда распределение материальных благ в обществе происходит каждому по его потребностям, – это уже не актуально, поскольку из социализма, где сохраняется буржуазное по своей сути распределение по труду, мы уже перешли в стадию развитого социализма, где всё, что положено советскому человеку, у него уже есть. Помню, обсуждение данного вопроса на лекции в институте, когда лектор нам объяснял, что в нашей стране социализм развитой, а в других социалистических по названию странах – нет, поскольку там сохраняется фермерское хозяйство и вообще многопартийность. При этих словах лектора студенты из одной такой социалистической страны, из ГДР, демонстративно поднялись и вышли из лекционного зала, будучи, видимо, не согласными с недооценкой уровня социалистических достижений в их собственной стране. Хотя подозреваю, они просто поспешили воспользоваться этим удобным поводом, чтобы пораньше убежать со скучной лекции на обед в институтскую столовую, где в это время очереди к раздаче могли быть поменьше, чем обычно.

А вот в электростальской школе проблем с немцами не было, да и немцев вообще в городе с тех пор, как они построили здесь много всего симпатичного, будучи военнопленными после войны, уже никогда не наблюдалось. Город был на особом положении, здесь решались важные задачи, связанные с обороноспособностью страны, а иностранцы, даже из дружественной нам ГДР, тут были некстати. Именно в таком непростом советском городе должна была проводиться линия на формирование советского школьника наиболее последовательно и неумолимо. Как-то так, наверное, и было, о чём сужу по собственному опыту.

Опыт мой такой. Воспитывали нас в духе идейности, но скорее, как я уже отмечал, для галочки. Содержанием наши юные неокрепшие души загружали слабо, больше заботились о форме. Я не имею в виду только нашу замечательную школьную форму, хотя у девочек, поговаривали, школьная форма была пошита из настоящего кашемира. Скорее я имею в виду те многочисленные советские ритуалы, к которым нас усиленно приобщали в школе. Внешне такие ритуалы могли выглядеть вполне коммунистически, но по сути это был бюрократизм в своём законченном виде, имевший целью подчинить всех нас общей задаче, поставленной перед нами, советскими мальчиками и девочками, родной коммунистической партией. Кстати, какова эта задача, тоже было абсолютно не важно. Важно было разделить с товарищами ответственность за решение указанной задачи, какой бы она ни была, занимая положенное тебе место в общем строю таких же, как ты, винтиков и гаечек великого партийно-государственного механизма.

Сказать, что мы, книжные люди, слишком глубоко задумывались на тему происходящего вокруг нас, было бы неточно. Нет, не задумывались, а если и задумывались, то не глубоко. Во-первых, потому что вокруг нас никто ни о чём глубоко не задумывался, соответственно, пример в этом смысле брать было не с кого. Во-вторых, если кто-то и задумывался, то за редчайшим исключением предпочитал свои открытия держать при себе – так получалось надёжней. Что же касается книжек, которые мы читали, то ни в школьной библиотеке, ни в домашней, несмотря на достаточно большие её размеры, я не смог бы найти ничего такого, что радикально отклонило бы меня от линии партии, как тогда привычно с некоторой иронией в голосе это называли. Ведь правда заключалась в том, что доступ к альтернативной информации для нас открылся много позднее, для большинства уже в посткоммунистическую эпоху. А тогда мы, советские школьники, если о чём-то и догадывались, то такие догадки, исходя из реалий нашего существования, редко могли сложиться в систему целостных взглядов альтернативного характера, что в тех условиях, наверное, было к лучшему для нас самих, будущих карьеристов, да и нашим родителям так было спокойнее.

Наши родители, кстати, были бы последними, кто открыл бы нам глаза на изнанку советской действительности. Некоторые из них имели жизненный опыт, и этот опыт обязывал. Например, моего отца его жизненный опыт обязывал молчать о своём отце, моём деде, сгинувшем в лихие 30-е. Чем некрупный начальник в некрупном городе далеко за Байкалом-озером, где за сто лет до того мыкали горе ссыльно-каторжные, так называемые декабристы, не угодил советской власти, бог весть. Не угодил чем-то и заплатил за это своей жизнью – искупил свою вину перед трудовым народом, так сказать. Хорошо, что семью не тронули: типа, сын за отца не отвечает. Хотя, с другой стороны, куда его, сына, из Сибири высылать? Пусть на месте мучается, переживает, искупает отцовский грех, если у него получится. Так и мучился мой отец всю свою жизнь, искупал отцовский грех; сам со временем вышел в начальники, ничего, подозреваю, не забыл и не простил, но с нами, своими детьми, так ничем и не поделился. На всякий случай, наверное, для того, чтобы групповую не повесили, в сговоре не заподозрили. Нёс свой крест героически сам, не ожидая ни от кого ни поддержки, ни сочувствия. Привык даже к этому своему кресту, похоже, приноровился видеть во всяком положении сильную сторону. К людям относился с пониманием и сочувствием, любил людей, а себя, возможно, не очень любил, но вида не подавал. Хороший был человек, порядочный. На мои аргументы, когда появилась возможность дискутировать на разные непростые темы, отвечал смиренно: «Да, ты прав, но нас уже не переделать». Говорил так легко, словно всю свою жизнь знал о себе проклятую правду, и бесконечно радовался за нас, своих детей, чья жизнь могла сложиться иначе, не так безнадёжно-героически, как его собственная жизнь, – втайне надеялся на это.

Но всё это было потом, а пока автор, как и положено в его возрасте, учится в школе и даже извлекает из этого серьёзного дела некоторую для себя пользу. Чему нас учили в школе? Да, пожалуй, всему и ничему в особенности. С коммунизмом мы разобрались: алый флаг, цвета крови павших героев, гордо реял над нашими головами, но где-то так высоко, что невооружённым глазом его было не разглядеть, да не очень-то мы и старались. Хотя, признаем, некоторые всё-таки старались. Были среди нас такие мальчики и девочки, кто вовремя сообразил делать карьеру, а без благонадёжности и членства в коммунистической организации карьера не была возможной. Дело, здесь, конечно не в коммунизме, а в лояльности родной коммунистической партии, что в нашем случае означало вполне конкретные вещи. Например, верить в бога было можно, а вот креститься прилюдно нельзя. Не читать Конституцию СССР было нормально даже для практикующих юристов, но сомневаться в руководящей и направляющей роли коммунистической партии, закреплённой в конституции, уже было небезопасно для карьеры.

Кстати, читать в оригинале отцов-основателей коммунизма также было иногда небезопасно для карьеры. Все, что на этот счёт было положено знать советскому человеку, вполне доступно изложил в своё время товарищ И.В. Сталин в гениальном труде, посвящённом истории родной партии. С тех пор необходимость читать что-то ещё на эту важную тему отпала почти полностью. Тема была исчерпана. Времена с тех пор могли меняться, коммунистические лидеры приходили и уходили, но неизменным, даже без упоминания имени И.В. Сталина, оставался заданный им вектор движения научной и практической мысли в сфере трактовки вопросов коммунизма и обществознания. Такими, по сути сталинскими, были наши учебники по гуманитарным предметам в школе. Таким же оставался образ мысли наших педагогов-обществоведов. Именно в этом духе мы должны были отвечать на вопросы школьной программы, если рассчитывали на положительную оценку наших ответов со стороны учителей.

Мы и отвечали. Вообще, мы, советские школьники, как могли выкручивались из своей школьной ситуации. Что касается точных наук, там, конечно, тоже не обходилось без партийно-коммунистических подходов, но конкретные формулы учить всё равно приходилось. Другое дело – гуманитарные предметы (а автор этих строк рано осознал себя как чистый гуманитарий). Такие предметы, несмотря на торчащие отовсюду шипы сталинских догматов, открывали возможность определённого рода импровизаций, и автор этим пользовался для поддержания собственного авторитета в глазах одноклассников и, как ни странно, педагогов.

Дело в том, что автор всегда видел для себя пользу в умении говорить на публику. Более того, уже в школе я научился публично говорить на скользкие темы, не выходя при этом за допустимые границы. Какие же темы были тогда скользкими? Да вот тот же научный коммунизм. Нужно было умудриться на каком-нибудь скучном занятии по этому важному предмету высказаться вполне себе не скучно, задорно и даже с некоторым вызовом, но так, чтобы даже И.В. Сталин, случись ему услышать этого нахального мальчика, лишь добродушно усмехнулся бы себе в усы: оставьте его, товарищи, пускай развлекается, ребёнок ещё…

Ребёнок и развлекался. От научного коммунизма к литературоведению и даже к Достоевскому – везде я находил темы для высказывания в таком духе, что учителя вздрагивали от неожиданности и теряли контроль над ситуацией, не находя сразу верных слов для отпора этому нахалу. Причём интересно то, что в случае с Достоевским, например, читать данного автора в школьном возрасте не было никакой необходимости, и более того, просто вредно. По моему убеждению. Достоевский всё-таки требует определённой подготовленности читателя, и не в силах учителя в средней школе доступными ему средствами эту подготовленность своим ученикам обеспечить. Здесь не школьный учитель должен что-то разъяснить тебе, а жизнь тебя должна поставить перед нелёгким выбором: читать Достоевского или нет. Если выбираешь читать, то читай и неси дальше по жизни этот крест, не жалуясь, что жизнь не стала более приятной и комфортной.

Другое дело – высказываться на тему Достоевского. Для этого, по мнению автора, вполне достаточно прочитать первые 15 страниц «Преступления и наказания», после чего ты готов внимательно слушать разъяснения учителя и ждать удобного момента, чтобы выставить со всей страстью природного гуманитария свои возражения. Почти гарантированно, учитывая специфику Достоевского, учитель не посмеет не признать за тобой право на собственное мнение. Выглядело это так, как если бы ты победил.

Велика ли ценность такой победы? Мой ответ утвердительный. Во-первых, не читая в школе Достоевского, я фактически его для себя сохранил. Пройдёт совсем немного времени, и я прочитаю, когда мне это станет внутренне необходимо, почти всего Достоевского: 15 томов академического издания против 15 страниц в школе. Понимаю, что такая возможность для меня оставалась открытой только потому, что я в своё время не лёг под стандарты восприятия данного автора, которые тогда могла мне предложить средняя школа. Нарушил школьную программу, и сделал правильно.

Не менее важно для меня было то обстоятельство, что мой фактический бойкот школьной программы в части одного из важнейших авторов русской литературы прошёл не замеченным теми, кто иначе мог бы вмешаться в эту историю с плохими для меня последствиями. Получается, что я добился своего, но таким образом, что мои оппоненты даже не почувствовали этого, и каждая сторона осталась по-своему довольной. Согласитесь, что это было тактически важно, поскольку речь идёт о людях, от которых я тогда зависел и мог реально пострадать, случись мне намеренно продемонстрировать своё упрямство под маской бескомпромиссности. Мне вообще, скажу честно, бескомпромиссность всегда казалась подозрительной и даже глупой. Впрочем, всё зависит от предмета спора. В абсолютном же большинстве случаев бескомпромиссные люди просто так самоутверждаются, а вот самоутверждаться, обижая других людей, пусть и не идеальных, – это не подвиг в моих глазах.

Так я открывал мир и учился в нём идти своим путём, искать свои особые решения тех проблем, которые вставали передо мной. Возвращаясь же к образованию, полученному мной в стенах школы моего родного города, вновь подчеркну, что это образование вполне отражало реалии той жизни, которой мы жили или должны были жить. Выйдя из школы, мы знали формально много. Но как-то не глубоко и не всерьёз. Дело тут даже не в моём особенном опыте. Если, например, школьный предмет история в том виде, в котором он нам преподавался, имел под собой чёткую идеологию, то стоило ли удивляться, что историю, её дальние и совсем ближние страницы, выпадающие из идеологического контекста, мы знали плохо, в том смысле, что однобоко. Или, например, если иностранные языки всерьёз не предполагались к использованию типичным выпускником школы № 13, откуда возьмётся серьёзное знание языка у такого выпускника?

Кстати, знание иностранного языка мне, в отличие от других моих товарищей по школе, всё-таки понадобилось, и это было абсолютно нетипично. Поясню свою ситуацию. Я ученик школы в городе Электросталь. Успеваю по школьным предметам успешно, развитой, как говорится, с опережением, в дурном не замечен. Куда идти такому после школы? Ясно, что не на завод, но куда именно, непонятно.

Начинаю задумываться, перебираю варианты, и все эти варианты связаны с Москвой и международными отношениями. А почему бы и нет? По всем своим показателям я чувствую, что моё место не в родной Электростали, а где-то там, в высоких сферах. Говорят, там нужны связи, без этого никак. Ухожу от неудобной для себя темы в рассуждения о каких-то абстрактных повышенных требованиях, которым я могу при необходимости соответствовать. Сам я себя уже вижу на передней линии идеологической борьбы. А где эта линия? Конечно, за границей, там, где говорят на иностранных языках. Я тоже говорю на иностранном языке и даже участвовал на этом языке в школьном спектакле, о чём заявляю с гордостью, но как-то неуверенно. Чувствую, что есть здесь некоторое преувеличение. По-хорошему, рассуждаю, мне не хватает языковой практики, и взяться этой практике в моём родном городе неоткуда. Мне следовало бы поискать преподавателя в Москве, поближе к профильным вузам, но где поискать, если интернет тогда ещё американцы не изобрели?

Здесь начинается самое интересное, а именно твоя судьба берёт дело в свои уверенные руки. Откуда-то появляется молодая женщина – преподаватель ИМО, престижнейшего московского вуза – и начинает со мной практиковать. Ничего не подумайте: практиковали мы исключительно иностранный язык, но таким образом, что и ей, и мне стало скоро ясно, что никаких шансов у меня нет, и правильней было б мне сидеть за уроками дома в Электростали, а не тащиться за тридевять земель в Москву за якобы необходимой мне языковой практикой. Мне-то она зачем? Всё, таким образом, вполне ожидаемо. При этом я уверен, что своё уже получил. Я упивался важностью совершаемого мной ритуала: собираюсь, путешествую, меняя электрички, в Москву, в центральную её часть, занимаюсь престижным предметом с престижным преподавателем, дорого за это плачу родительскими деньгами. Мне представлялось, что я вытянул счастливый лотерейный билет. Да, формально результатов нет, но, если разобраться, кому нужны эти формальные результаты? Знаешь ты иностранный язык или нет – это безразлично, поскольку всё решают связи, а их-то, похоже, у меня нет, и знание иностранного языка здесь ничего не меняет.

Именно так, с полным пониманием, я отношусь к своей ситуации. На этом можно было бы поставить точку в истории с престижным московским образованием, но ведь не зря было сказано, что в дело вмешалась ни много, ни мало судьба. А случилось вот что. Ровно за три оставшихся посещения моя любезная преподавательница неожиданно заболела, и на горизонте появилась её мама, преподаватель иностранного языка того же престижного вуза. Мне такая замена показалась чистой формальностью, поскольку лимит занятий был уже практически исчерпан. Но деньги уплачены, и я с моим новым преподавателем привычно взялся за старое – изучение иностранного языка.

Впрочем, дело с первых минут пошло не по-старому, и я это для себя сразу отметил. Для начала мама решила меня протестировать, чтобы разобраться в успехах, которых добилась её дочь в работе со мной за предшествующие месяцы. Результат тестирования ей явно не понравился. Более того, как мне показалось, что ей стало стыдно, причём не за меня, что я с лёгкостью бы понял, а за свою дочь, за её работу со мной всё это время. Уже интересно. Что же будет дальше? Похоже, мой новый преподаватель действительно хочет мне помочь выучить иностранный язык, но как это возможно сделать за три занятия, когда предыдущие тридцать три не принесли результата? Скажу, опуская технические подробности, что эти 3 занятия состоялись и фактически обеспечили мне поступление в ИМО, куда, как известно, без связей не принимают. Связи тогда так и не появились, а вот возможность хоть за что-то зацепиться на экзамене по иностранному языку у меня-таки появилась, и это благодаря одному человеку, которому вдруг стало стыдно.

Тогда этот случай на меня произвёл впечатление. Оказывается, это возможно в нашей жизни: есть среди нас люди, которые пользуются привилегией чувствовать себя ответственными за недобросовестность других людей в ситуации, когда вообще никто и ни за что не отвечает, и мы с этим заранее согласны. Получается, что я уже в свои школьные годы был достаточным циником, чтобы не делать проблемы из недобросовестного к себе отношения других людей и, напротив, искренне удивлялся, когда кто-то испытывал по данному поводу неловкость и как-то пытался мне это компенсировать своими силами. Так я узнал нечто новое и не совсем плохое об окружающем меня мире, а заодно получил шанс учиться в престижном московском вузе, на что раньше всерьёз не рассчитывал.

2

Вышеописанная история с изучением иностранного языка случится, однако, уже позже, а пока я жил-поживал в родном городе, пребывая в тех условиях, которые мне мой город мог предложить. А что мог предложить город Электросталь книжному мальчику, да ещё философу, каким, как мы успели выяснить, я себя воспринимал с начала своей сознательной жизни? А вот что. Помимо уже известной нам школы № 13, были в моём родном городе и другие, менее формальные, но от этого не менее мощные центры силы. Например, двор нашего многоквартирного дома, где в отсутствие интернета мои сверстники черпали информацию о жизни, чатились, выстраивали отношения, приобретали и теряли репутацию, включались в игру, побеждали и терпели поражение – одним словом, жили. Во дворе существовала какая-то инфраструктура, пусть внешне небогатая, но крепкая и разнообразная, включая спортивную площадку, беседку для разговоров за домино (или пивом) и даже подобие зелёного театра с лавочками и подиумом для коллективного прослушивания лекций по актуальным вопросам внутренней и внешней политики. О качестве лекций в зелёном театре судить не берусь, поскольку за годы жизни во дворе услышать такие лекции мне не привелось, да и не помню, чтобы очень хотелось. Другие же из упомянутых инфраструктурных объектов использовались нами, жильцами нашего дома, весьма активно. Так, мы с братом имели обыкновение выгуливать на спортивной площадке нашего тогдашнего питомца – добермана. Уже потом я узнал, что эта порода бойцовская и может дать сдачи, если что не по ней, а в тот период, о котором я вспоминаю, собака была ещё щенком, но уже с норовом и крепкой челюстью. Так вот, мой брат вышел выгулять добермана. Вдруг слышу крик. Бросаюсь к окну, а там брат, спасаясь от нашего питомца, убегает и виснет на спортивном снаряде, комично бултыхая ногами, а внизу заходится в лае, подпрыгивает, норовя укусить хозяина, подросший щенок. Сразу скажу, что такое нелояльное поведение со стороны нашего питомца было в моих глазах настоящим свинством. Мы с братом так долго о нём просили родителей, так много надежд на совместные с ним игры возлагали, нам хотелось им, таким сильным и красивым, командовать: типа, к ноге, и всё такое. А тут он нам характер свой показывает. Брата, конечно, как всегда жалко, но ещё более жалко своих обманутых ожиданий. Оказывается, животные не игрушка. Я же удивлялся, почему мы с братом играем с щенком, а любит он не нас, а нашу маму, которая его кормит и за ним убирает. Вот такой парадокс. Собаку родители вскоре отдали в действительно хорошие руки, но какие-то уроки из нашей с ней непродолжительной совместной жизни я всё-таки успел извлечь, и состоят эти уроки в том, что, во-первых, любят по-настоящему только тех, кто тебя кормит и за тобой ухаживает, а что касается, во-вторых, совместных игр, то такие игры должны быть интересны обеим сторонам в одинаковой мере, иначе настоящей игры не получится.

Если наш двор заменял нам, детям, ещё не родившийся интернет, то в отсутствие даркнета, тёмного продолжения интернета, некоторые из нас использовали для своих забав находящуюся по соседству с нашим домом промзону. Вот уж воистину центр силы. Ограждения никакого. Безопасности ноль. Всё всерьёз: выживай как можешь. И мы выживали. Бывало, идёшь, а тут снаряды на завод привезли на переплавку. Наберёшь себе пару-тройку таких железяк, а вовнутрь на всякий случай не заглядываешь: а вдруг снаряд боевой? Да и заглянуть так просто не получится, надо пилить. И ведь пилили некоторые. Мокрой тряпочкой обернут, чтобы не перегрелся снаряд и не рванул раньше времени, и пилили. Потом эти некоторые с нами, своими товарищами, делились добытой адской смесью, а дальше по ситуации. Могли от греха в канаву выбросить, но могли и рвануть, и рвали, иногда даже во дворе собственной школы, чтобы далеко не ходить. Получалось прикольно.

В общем, берёшь пару-тройку снарядов – типа, для домашнего военного музея – и идёшь с этим грузом за спиной, пока мысли не начнут в голове от тяжести груза ускоряться: а нужен ли дома такой музей? Или ну их, эти экспонаты, слишком тяжёлые. И потом неизвестно, воевали ли они или так и пролежали всё время в тылу, типа, неприкосновенный запас. Свезли их на утилизацию, а тут мы, чудаки, чёрные копатели. Ну её, эту тяжесть, в кювет! Сказано – сделано, и облегчённые, мы шли дальше вперёд за новыми приключениями.

Приключений же была масса. Я уже не говорю о том, что на промзоне многие из нас научились курить. Где же этому учиться, если не на промзоне? И вообще, что такое учиться курить? В моём родном городе надо было учиться НЕ курить, и некоторым это даже удавалось. Среди этих последних чудаков был также ваш покорный слуга. Как житель своего города курить я начал рано, что вполне соответствовало местной норме. Не соответствовало норме то, что я бросил курить также рано, в чём сказалась, как это ни странно, моя натура книжного человека. Дело в том, что я прочитал в какой-то умной книжке и, прочитав, всерьёз воспринял информацию о том, что я курю неправильно: не глотаю дым, как, видимо, следовало бы делать, а полощу дымом рот, а это прямой путь к раку ротовой полости. О чём здесь конкретно идёт речь, я глубоко разбираться не стал, но на всякий случай испугался и бросил курить. Причём сделал это красиво. На промзоне же, на развалинах какой-то промышленной постройки, посреди чьих-то фекалий, я жадно сделал последнюю затяжку, сказал окружавшим меня товарищам, что затяжка была последняя, отвечаю, – и всё, как отрезало, с тех пор больше ни одной сигареты (папиросы, сигары-сигариллы и т.д.) я не выкурил, и даже не хотелось.

Но не всё так просто и очевидно с промзоной. Если кому-то кажется, что можно было легко войти в эту реку и так же легко из неё выйти, то это не совсем верно. Вопрос оставался открытым в каждом конкретном случае: кому что суждено. Я выплыл. В этом, похоже, несмотря на все мои особенности, на самом деле не было лично моей заслуги: просто так получилось. Могло получиться и иначе. Даже если я, будучи скорее хорошим мальчиком, вряд ли мог кому-то причинить вред, вполне могли навредить мне, просто потому, что от такой болезни, как промзона, ни у кого из нас, детей, проживавших по соседству с ней, не было никакого иммунитета. Вполне рутинным образом я мог упасть со строительного крана, на меня могли упасть со строительного крана. Или, например, такое из непридуманного. Откуда-то на железнодорожных путях, пронизывающих промзону во все стороны, появляется бесхозная дрезина. Мгновенно мы, дети, находим ей применение. Одна группа детей разгоняет дрезину, другая при этом плечо к плечу усаживаются на пути движения этой дрезины. В последний момент группа на путях разбегается в стороны, и дрезина на полном ходу наталкивается на воткнутый между шпалами лом, до поры укрытый за спинами детей на шпалах. Тормозить уже поздно. Удар, и дрезина летит под откос, вместе с ней под откос летят все её пассажиры, включая автора этих строк. Общий восторг. Аплодисменты. Представление окончено, но, похоже, все живы. Пока живы.

Конечно, мне можно возразить, что мальчишки во все времена находили себе дурацкие развлечения. Я же не спорю. Моя цель лишь в том, чтобы подчеркнуть ту нехитрую мысль, что никакая твоя особенность, ни книжная мудрость, ни вся философия мира не спасёт тебя, если чудаки уже воткнули лом на пути твоей дрезины. Повезло – не сел в эту дрезину, сядешь в следующую, не сможешь отказаться, не положено отказываться по дворовой этике. Не воткнули лом между шпалами сейчас, завтра воткнут обязательно, если у тебя судьба такая. Вот на такие мысли подвигла меня моя домашняя промзона. А вот ещё мысли на ту же тему. Судьбы не бойся. Плохому не верь. Милости не проси. Надейся на лучшее, готовься к худшему. И борись, пока есть силы. И вообще, причём здесь промзона?

3

Так мы и жили – между коммунизмом и суровыми буднями. Ходили в школу. Гуляли в компании и сами по себе. Некоторые умудрялись даже спортом заниматься. Да взять хоть меня, автора этого текста, я тоже записался однажды в секцию по плаванию, благо, что в скором времени в моём городе обещали новый красивый плавательный бассейн открыть, и мне надо было заранее подготовиться к этому знаменательному событию. Оделся по форме, выхожу на тренировку. Сначала, конечно, побегали, для разминки: так положено. Потом нас всех построили в длинную шеренгу и предложили поднять обе руки вверх, зацепив их замком над головой. Сказано-сделано. Стоим мы с поднятыми вверх руками, а наш тренер с помощником идут вдоль шеренги у нас за спиной и каждому его руки оттягивают назад: гибкость суставов проверяют. Говорит тренер при этом что-то помощнику, а тот записывает, записывает в тетрадочку. Дошли до соседа. Прислушиваюсь. «Годится», – говорит тренер, помощник записывает. Дошли до меня. «Не годится», – говорит тренер, помощник исправно записал. Записал в свою тетрадочку мне приговор. В моём родном городе скоро откроют бассейн, но меня туда, видимо, не пустят. Не нальют мне воду. Не возьмут в чемпионы. Потому что суставы не гнутся, как им, тренерам, надо. А мне, скажите, что делать, если суставы не гнутся, если я стал неперспективным в 10 лет? Вы скажете – мелочь, и будете совершенно правы. Буду искать своё место в другом строю и обязательно найду. Но до конца всё равно не успокоюсь. Оказаться неперспективным в 10 лет – это обидно и даже немножко больно. Конечно, советский спорт обойдётся без меня, а я без советского спорта тоже обойдусь, но осадок останется. Глупо, наверное, но с тех пор я больше плаванием не интересовался, да и в другие спортивные секции больше не записывался, как-то не хотелось.

Кстати, с другой внеклассной активностью у меня, к счастью, больших проблем не возникло, а то последствия могли бы быть посерьёзнее. Речь идёт о членстве в коммунистических организациях, впрочем, обо всём по порядку. Как было принято в то время, поступив в школу, мы все, дети, автоматически становились октябрятами и получали счастливую возможность носить у себя на груди, возвещая миру о нашем высоком статусе, значок в форме красной звёздочки с жёлтым барельефом чудесного златокудрого малыша, В.И. Ленина в нежном ещё возрасте. Такой особый знак призван был нас правильно ориентировать с наших первых шагов в школе, кто здесь главный. Не в том смысле, кто завуч или директор, а в смысле некоего глобального ориентира, мерила жизненных ценностей, источника и вдохновителя всех наших побед и достижений, чем, конечно же, должен был стать для нас В.И. Ленин. Помни всегда, открывая тетрадь, что Ленин учился на круглые «пять». Это потом я узнал – не помню, кто из завистников нашептал, – что в школе у тогда ещё просто Володи Ульянова по предмету логика была всё-таки четверка. Сравнивая свой безупречный школьный аттестат с ленинским, не полностью безупречным, я бы мог даже приколоться на этот счёт, но тогда у меня, повзрослевшего, охоты прикалываться на ленинскую тему уже не стало. Даже если у Ленина были проблемы с формальной логикой (а в этом я как раз сомневаюсь, зная, насколько устрашающе последовательной и логичной была линия вождя на разрушение ненавистной ему России), то шутить на этот печальный счёт мне или кому-либо ещё явно не пристало. Ленин – это не смешно.

Октябрята были, по известному определению, дружные ребята, а ничем другим октябрятский период моей жизни мне и не запомнился. Другое дело – пионеры. Это тоже, можно сказать, юные коммунисты, но возрастом постарше, чем октябрята. Там всё уже было несколько по-другому. Во-первых, чтобы стать пионером, достичь определённого возраста, как это было с октябрятами, уже было недостаточно. Требовалось выразить желание вступить в пионерскую организацию и даже принести клятву верности идеалам коммунизма: получается, взять на себя обязательство в пользу коммунизма, хотя пока и без расписки.

Наиболее достойные из моих товарищей по школе – меня в их число, понятное дело, не включили – получили возможность стать пионерами раньше остальных. Помню, они появились в классе после ритуала посвящения в пионеры уже в своём новом пионерском качестве, на что указывал полученный взамен октябрятской звёздочки значок пионерский с профилем повзрослевшего вождя на груди, и, главное, они были в ярко-красных пионерских галстуках. Признаюсь, было торжественно и даже красиво. Помню реакцию нашего преподавателя, уже не молодой дамы, на это событие. Преподаватель была явно растрогана. Она с умилением смотрела на вновь обращённых пионеров – на их торжественные лица и красные галстуки, и вдруг из уст преподавателя вырвалось радостное восклицание: «Какая радость! Как же сразу просветлело в классе!» Интересно, что она имела в виду? Я тоже радовался за товарищей, но не помню, чтобы так чрезмерно. А вот высказывание преподавателя меня удивило какой-то своей неожиданной искренностью. Что на неё нашло? Могла ли она в действительности так чувствовать насчёт пусть даже не рядового события? Или она имела в виду что-то своё особенное? Каких ангелов она узрела в пионерах? Не знаю, и уже никогда, увы, не узнаю и с тобой, дорогой читатель, не поделюсь.

А пионерия шагала по стране и не прошла мимо меня, мальчика из Электростали. Неизбежно взрослея, мы открывали для себя всё новые радости, и пионерская коммунистическая организация как могла нам в этом помогала. Пионерские лагеря, костры, картошка – объедение, пионеров идеал! Ах какие песни мы пели! Песни задорные, очень милые, иногда строгие и даже суровые, песни про наше славное прошлое, про революцию и гражданскую войну, про Великую отечественную, пели о нашем прекрасном настоящем и ещё более прекрасном будущем. Пели, как правило, хором, и я пел со всеми: «Из чего же, из чего сделаны наши девчонки?» А действительно, из чего они сделаны? Нам, пионерам, уже пришло время интересоваться этим деликатным вопросом, и мы, пионеры, интересовались, а они, пионерки, как и чем могли, нам отвечали, и всем было весело.

А ещё были пионерские лагеря, пионерские линейки, была «Пионерская зорька», бодрая такая радиопередача, под аккомпанемент которой мы очень долго – уже и за пределами пионерского возраста – просыпались, снаряжались и бежали по делам. Такая была симпатичная жизнь под ручку с пионерской организацией, у которой для каждого из нас находилось место в строю, не обязательно руководящее, но комфортное, сообразно нашему юному возрасту и скромным притязаниям. Никаких вам долгих и скучных заседаний и прочего чрезмерного бюрократизма. Минимум дел и торжественных обещаний. С нами, пионерами, всем было всё ясно, и это было удобно.

Так и пребывал бы я в этом блаженном пионерском состоянии, наверное, до пенсии, но реальная жизнь напомнила мне о себе довольно грубо. Получилось так, что, выйдя за пределы пионерского возраста, я почему-то не поспешил вступить в Ленинский Комсомол, молодёжную организацию следующего по старшинству уровня. Вроде бы не поступил, ну и ладно. «А комсомольский стаж?» – спросите вы, и будете совершенно правы. Дело в том, что, как уже упоминалось, после школы я решил продолжать свою карьеру в московском вузе, да не в простом, а обязательно в ведущем, желательно с выходом в международные сферы. Вузов же таких, на которые я самонадеянно нацеливался, было немного, и все они были партийно-коммунистическими. Претендовать на поступление в такие вузы мог в общем случае только член партии либо, в порядке большого исключения, член комсомола, молодёжного звена той же партии. Я же был ни то, ни даже другое.

Получалось, что надо было срочно исправлять ситуацию, а именно вступать в комсомол, наживать стаж. Дело нехитрое, скажут некоторые, прошедшие через горнило этой организации: подаёшь заявление, и ты уже там. В общем случае это было именно так, но конкретно в моём появлялись некоторые нюансы. Невозможно поверить, но к тому моменту, как возникла указанная ситуация, у меня уже сформировались предварительные представления о себе самом и своём месте в этой жизни. Не то чтобы эти представления были несовместимыми с членством в молодёжной коммунистической организации, но к ним, комсомольцам, у меня имелись важные вопросы, и вовсе не было уверенности, что они, комсомольцы, захотят со мной по этим вопросам договариваться.

Что делать? Притвориться, что я один из них? Проникнуть в их ряды и уже изнутри возбуждать дискуссию? Да столь ли существенны эти мои вопросы, чтобы жертвовать ради каких-то абстрактных принципов, в которых я сам не до конца уверен, своими карьерными перспективами? Пришлось делать выбор, и этот мой выбор полностью продемонстрировал тот уровень принципиальности и бескомпромиссности, которого я успел достичь к своему совершеннолетию: я сдался на милость Ленинского Комсомола.

Комсомольское бюро, которое должно было принять решение по моему заявлению о вступлении в комсомол, отнеслось к делу серьёзно. Вопросы комсомольского вожака, строгого вида девочки с печатью жёсткой принципиальности на гладком челе, сразу поставили все точки над i. Первый вопрос был такой: знаю ли я, где нахожусь? Второй вопрос непосредственно вытекал из первого, меня спросили: если я знаю, где нахожусь, то почему улыбаюсь? Обсудив эти два принципиальных для любой коммунистической организации вопроса в требуемом конструктивном ключе, стороны полностью исчерпали тему, и других вопросов друг к другу у нас уже не возникало, да и возникнуть не могло, ведь мы уже хорошо друг друга поняли. Так я стал членом Ленинского Комсомола, передового отряда советской молодежи, младшего помощника партии в её нелёгком деле коммунистического строительства. В качестве же бонуса я получил членский стаж, открывавший мне двери в престижные московские вузы. Как говорится, распишитесь в получении.

4

Относительно поступления в московские вузы следовало бы сказать особо. Мы, жители Электростали, очень гордились родным городом, но, похоже, только ждали удобного случая, чтобы переехать в соседнюю Москву. Такова у нас судьба любого пригорода большого города. Как любой солдатик мечтает стать генералом, так и любой житель пригорода не чувствует себя до конца комфортно, пока не представится возможность убыть на жительство в соседнюю метрополию, пусть даже без видимого улучшения качества жизни.

Ажиотаж подогревался вполне бюрократически – через искусственное сдерживание притока жителей в метрополию посредством так называемой прописки. Просто иметь жильё в Москве было тогда недостаточно: требовалось получить право на использование указанного жилья для собственных нужд, а это право имели только те счастливцы, у кого имелась московская прописка. О прописке надо было договариваться по сложной схеме, где деньги решали не всё. Право стать жителем метрополии жёстко охранялось. Исключения из общего запрета делались редко и по ограниченному кругу оснований. Более того, за вас как за ценного работника могли ходатайствовать руководители целой отрасли – и безрезультатно. С другой стороны, если вы, будучи совсем ещё зелёным специалистом, получали распределение на московское предприятие с лимитом на привлечение иногородних работников, то тогда желанная прописка вам падала сама в руки, по упрощённой бюрократической процедуре. Что касается меня, так далеко вперёд я, наверное, не заглядывал, но упрощённая бюрократическая процедура превращения из электростальца в москвича, которая, по слухам, была запасена для выпускников некоторых серьёзных московских вузов, привлекала также и меня.

Делая свой выбор в пользу вузов, которые бы обеспечили меня и интересной работой, и перспективой закрепиться в Москве, я ставил перед собой очень амбициозную задачу, поскольку такие вузы пользовались у абитуриентов особым спросом и являлись, следовательно, малодоступными. Утяжеляющим ситуацию фактором были мои фантазии насчёт чего-то международного и даже престижного. Откуда у меня, нормального вроде мальчика из пригорода, такие вдруг завышенные амбиции? Мне самому до сих пор не известен ответ на этот вопрос. Предполагаю, что в ту эпоху всеобщего дефицита я не мог желать чего-то хорошего, но доступного, поскольку ничего хорошего в доступном варианте просто в природе тогда не существовало. Я же предпочёл желать чего-то очень хорошего и очень недоступного именно потому, что в моём положении желать было всё равно бесполезно. Так я и желал: бесполезно, но по максимуму.

Максимальных вариантов тогда было два: Университет и ИМО. От первого варианта я отказался сразу, едва увидел уникальное по своей помпезности здание Университета на Ленинских горах. Здание меня поразило. Мечтать о том, что я когда-нибудь стану здесь учиться, что меня до этого допустят, показалось мне глупостью. Оставался вариант с ИМО. Об этом вузе также много говорили, но как-то без излишней конкретики. Признавалось, что учиться здесь круто, а вот в чём именно эта крутизна состояла, мои собеседники, к счастью, не знали. Кроме того, вуз располагался в таких зданиях, которые внешне явно уступали зданиям Университета. Учиться в таких зданиях уже не составило бы для меня, мальчика из пригорода, психологической проблемы. А когда я увидел самую обыкновенную постройку, не отличимую от типовой районной школы, где располагалась приёмная комиссия ИМО, мой выбор в пользу этого последнего вуза был предопределён.

Впрочем, времени долго выбирать у меня всё равно не было. Все сроки уже почти вышли, а я по-прежнему продолжал теряться в догадках, какой вуз более достоин моего внимания.

Получалось всё-таки, что поступать буду в ИМО, самый престижный и самый загадочный вуз страны. За три дня до окончания срока приёма документов я, наконец, догадался уточнить список этих документов, и сделанное мной открытие меня потрясло. Оказывается, что в оставшиеся дни, помимо чего-то ещё по длинному списку первоочередных дел, я должен был пройти два настоящих чистилища, а именно бюро (руководящий орган) городского комитета комсомола и далее бюро городского комитета партии и получить от этих высоких инстанций соответствующие рекомендации на собственный счёт. О чём здесь идёт речь, легко поймёт тот, кто сталкивался с советской бюрократией на таком высоком уровне: шансов на успешное прохождение данного квеста в предложенные сроки у нормального советского человека не могло быть по определению. Но автор этих строк оказался не совсем нормальным. В то время, когда я, кажется, сплюнул и тайно перекрестился, освободившись по вполне объективным причинам от необходимости своего дальнейшего участия в этой глупой и совершенно бесперспективной гонке за несбыточным, за дело энергично взялся мой отец, который к вечеру следующего дня принёс мне все необходимые документы.

Надо сказать, дорогой читатель, что документы были настоящими со всеми подписями и печатями на своих местах. И говорилось в этих документах о том, что ваш покорный слуга, будучи совершенно сознательным и проверенным в деле человеком, безоговорочно рекомендуется коммунистическим активом моего родного города для обучения там, где мне хочется, а именно в ИМО. Я был взволнован. Откуда бы он ни пришёл, из каких небесных высей, это был знак. Права сделать вид, что ничего особенного не произошло, у меня уже не было, ведь мне оказали доверие такие серьёзные общественные организации, а это обязывало. Это был очевидный вызов, пришлось его принять.

Кстати, откуда всё-таки появились эти бумаги? Я уже говорил, что мы с братом, дети своих родителей, какие бы должности они ни занимали, жили совершенно нормальной, общей с другими нормальными советскими детьми жизнью. Отступления от этой нормы, если и случались, оставались чрезвычайно редкими. Помню случай, когда мой несчастный брат (опять он) попал в какую-то неприятную ситуацию (опять туда), откуда вытаскивать его пришлось отцу (опять ему). Отец был явно рассержен на брата. Деталей уже не вспомню, запомнилась одна только вскользь брошенная отцом фраза. Было названо имя некоего молодого человека, авторитетного в наших дворовых кругах хулигана и даже немножко бандита, и спрашивал отец, обращаясь к моему брату, с некоторым, как мне показалось, презрением: «Что у тебя может быть общего с этим канавщиком с завода?» Так я впервые узнал, что на заводе есть такая должность – канавщик, и должность эта вовсе не авторитетная, и если ты канавщик, то сыну моего отца ты не ровня, и дружить с тобой не престижно, даже если ты авторитетный хулиган и бандит. Вот так, оказывается.

Были и другие случаи на примерно ту же тему. Помню, пришёл я в книжный магазин за дефицитом, как раз за многотомным академическим собранием Достоевского. Пришёл по рекомендации, устроенной отцом, но в своей обычной одежде, в которой везде ходил по городу и не видел в том никакой проблемы. Но, очевидно, есть разница, если ты приходишь куда-то по рекомендации: для этого и одежда нужна соответствующая. А у меня такой одежды не было, и я сразу почувствовал себя абсолютно голым под недоумёнными взглядами жрецов книжного дефицита. Конечно, пришёл я не с улицы, и это обстоятельство искупало в итоге любую неловкость – хоть голым приходи – но осадок у обеих сторон, я почувствовал, остался. Лучше прийти в следующий раз на самом деле голым, чем в неподходящей одежде, – сделал я для себя такой вывод из этой истории.

Да, получается, связи у моего отца всё-таки имелись, и время от времени он ими пользовался. Но мы-то с братом, независимо ни от каких связей, были нормальными, как все наши сверстники. Ходили, как все, в телогрейках. Сейчас эта стёганая ватная куртка превратилась в пуховик и больше не ассоциируется с тюремной одеждой, а тогда, в отличие от пальто с бобровым воротником, очень даже ассоциировалась, и нам, молодым и дерзким, это было только на руку. Итак, мы ходили в телогрейках, дружили с канавщиками и на всякий случай не заглядывали далеко вперёд, а тут вот пришлось. Через год мне поступать в престижный вуз, а готовиться я не приступал. Пришлось приступить. Во-первых, я вдруг обратил внимание на то, что я не отличник, а школьный аттестат, как оказалось, тоже имеет значение. Что же делать? Зубрить, подстраиваясь под чужой опыт, я не считал нужным, менять свои привычки не хотел. Пришлось обходиться собственными наработками по улучшению своих показателей успеваемости, тем более что конкретные представления на этот счёт у меня сформировались уже на заре моей школьной жизни.

Дело в том, что я всегда считал, что школьная оценка – это скорее технический момент, часто имеющий только отдалённое отношение к уровню знания предмета. Отсюда мой скептицизм насчёт школьных оценок. Неадекватными я находил в равной мере и энтузиазм родителей по поводу отличных оценок, и чрезмерно негативное их отношение к оценкам неудовлетворительным в том, что касалось моей текущей успеваемости. Текущая успеваемость, по моим представлениям, могла правомерно иметь свои взлёты и падения, годовые же итоги – это другое. Итоги завершившегося учебного года были для меня естественным ориентиром, от которого я вёл отсчёт собственной успешности. Указанные итоги должны были соответствовать ожиданиям моих родителей в той самой необходимой мере, чтобы они, родители, не интересовались моей успеваемостью в течение года, – только по итогам. Со временем я своего добился. Сначала родителей ещё волновали мои текущие оценки, но уже очень скоро контроль стал квартальным, а потом и вовсе годовым, что мне казалось правильным и справедливым. Что же касалось моих текущих оценок, очень разных, то я брал эти оценки на свою совесть и ответственность, родителей лишний раз негативом не беспокоил, будучи твёрдо уверенным, что год я закончу без троек, а другого никто всерьёз от меня и не требовал.

Теперь же, в преддверии окончания школы, мне нужны были именно отличные оценки, и я их в результате получил. Для этого, впрочем, не потребовалось ничего особенного, просто моим школьным преподавателям каким-то чудесным образом сообщился импульс моих повышенных ожиданий, а преподавателям другого и не надо. Замечено мной, что, если ученик всерьёз рассчитывает на отличные оценки, то он их, как правило, и получает, часто при минимальном усилии со своей стороны. Бывают, конечно, и исключения, как, например, уже упоминавшийся случай с юным Володей Ульяновым, чей школьный учитель по логике был уверен, что знать предмет на «отлично» может только господь Бог. Такое чудачество школьного преподавателя действительно может обернуться для ученика заниженной оценкой по предмету. Вот и получается, что Володе просто не не повезло со своим учителем.

Мне, напротив, повезло с моими учителями. Не сговариваясь, они все поставили мне по результатам моего выпускного класса только отличные оценки. К ним, этим отличным оценкам, в качестве бонуса приложилось примерное поведение, и это не потому, что моё поведение было действительно примерным, но только благодаря моим отличным итоговым оценкам, поскольку, согласно общепринятым представлениям, отличные оценки не могли быть мной получены иначе, как при условии примерного поведения. Здесь на меня поработала педагогическая теория, а я не возражал.

5

Итак, всё – и теория, и практика – почему-то работало на поставленную мной фантастическую цель стать студентом ИМО. Оставалось сдать вступительные экзамены в вуз, при этом лёгкой задача быть не обещала. Уже в момент подачи документов в приёмную комиссию её сотрудник обратил внимание на мой почерк. «Да вам, любезный, ещё сочинение писать, а с таким почерком кто вас будет читать?» Замечание, признаю, очень уместное. Сколько себя помню, почерк у меня неизвестно почему был ужасным и остаётся таковым, кстати, по сей день. Сейчас меня выручает компьютер, а что могло выручить тогда? Что-то, однако, выручило. Сочинение своим ужасным почерком я написал и даже получил за эту свою работу отличную оценку, первую, замечу, на вступительных экзаменах в ИМО, и это было для меня удивительно и очень приятно.

Удивительные и приятные вещи, однако, на этом не закончились. Новый повод приятно удивиться случился у меня уже на следующем вступительном экзамене, им стала экономическая география. Сразу скажу, к этому экзамену я не готовился и даже, подозреваю, не знал заранее, в каком именно варианте география будет представлена на вступительных экзаменах. В экономическом, говорите? Хорошо, пусть будет в экономическом, а что здесь, собственно, имеется в виду? Примерно так размышлял автор этих строк на экзамене по экономической географии в ИМО. Времени на долгие размышления, впрочем, уже не оставалось, надо было отвечать на вопросы экзаменационного билета, а выпали мне вопросы по Дальневосточному экономическому району. О том, что Дальневосточный экономический район находится на Дальнем Востоке нашей необъятной страны, я догадался сравнительно легко. Но ведь надо было ещё знать и национальный состав населения этого региона. Что говорите, на карте показать? Очень хорошо, показываю. Итак, население региона по национальному составу. «Чукчи в Чукотском автономном округе, – старательно зачитываю я по карте. – Якуты в Якутском. Евреи в Еврейской автономной области…» (Хорошо, что я не начал с Камчатки, поскольку догадаться, что исконные жители этого благодатного края называются камчадалами, я бы, наверное, не смог.) Достаточно? Переходить к другому вопросу? Вообще достаточно? Пять?

На следующий экзамен по математике я шёл уверенно. Ещё бы, в моём активе были две пятёрки в дополнение к отличному аттестату. Если бы у меня была золотая медаль, то я бы уже стал студентом. Но медали мне не дали, поэтому придётся ещё помучиться. Впрочем, математика в данном конкретном случае меня не смущала. Это был единственный предмет, по которому я всерьёз готовился к вступительным экзаменам. Только вот готовился я по явно несвежей методичке какого-то вуза, а о том, что программа с тех пор довольно радикально изменилась, я узнал только накануне экзамена, а мог бы, кстати, и не узнать.

И вот я на экзамене, тяну билет, читаю: теорема о непрерывности дробно-рациональной функции. Ни больше и ни меньше. Это сейчас автор не устаёт повторять, что он уже никогда не будет таким умным, как в 8-м классе средней школы, где на уроке химии он, автор, запросто разбирался с феноменом SP-гибридизации. Но даже тогда, в 8-м классе, когда подобное было в порядке вещей, теорема о непрерывности дробно-рациональной функции, подозреваю, показалась бы мне чем-то абсолютно непостижимым. За гранью. Правда, наткнулся я на эту теорему не в 8-м классе, а ровно тогда, когда готовился к вступительным экзаменам в институт. Название теоремы меня поразило. «Смотри, Лёшка, – говорил я своему школьному товарищу, – какая интересная штука эта теорема! Так вот, знай, что бы мне ни досталось на экзамене в институте, скажу, досталась эта теорема. Справлюсь – я вдвойне герой. Нет – так никто не посмеет меня в этом упрекнуть. Разве можно детям вот так по башке теоремой! Куда только педсовет смотрит!» – пошутил я и на всякий случай теорему выучил. Дальнейшее вы знаете: на вступительном экзамене в ИМО мне досталась именно эта теорема, и я с ней справился. Значит, я вдвойне герой! Садись, пять!