Мозаика чувств

скачать книгу бесплатно


– Но как же… поймите, для меня это очень важно… Федор Валерьяныч – неужели он это заслужил?.. За место на кладбище требуют больших денег, а их у меня нет! – чуть не плачет Вера Алексеевна.

– Не время, значит, умирать! – Иннокентий Степанович повышает голос, захлебывается в кашле. В кабинет просовывается расторопная секретарская голова, готовая услужливо ликвидировать ставшего нежелательным посетителя. Впрочем, Вера Алексеевна уже сама все поняла, второй раз повторять не нужно.

Собравшись с силами, она прощается. А Иннокентий Степанович остается в своем кабинете, залитом солнцем, с разбитой чашкой на паркете.

– Чтоб вас всех… такое утро испортили. – Ботинок ожесточенно приземляется на разбитые куски фарфора с громким, надламывающим голос хрустом.

************************************************************************

Фигура женщины плетется, не отрывая ног от земли. Умершие листья прилипают к туфлям. Что же делать теперь?

Вера Алексеевна все еще впивается огрызками ногтей в бумаги. Федор Валерьянович умер неделю назад. Дочери приехать не смогли – позвонили, пожаловались на проблемы, требующие личного присутствия. А она смотрела на стены их дома, где когда-то вместе под указку главы семейства выполняли утреннюю зарядку. Смеясь в длинный ус, Федор Валерьянович муштровал дочерей: «влево-вправо, приседа-а-а-й!» Настя тяжело пыхтела и боролась с рыжей прядью волос, налипающей на щеку. Дария, сжав зубы, совершала двадцатое по счету приседание. Генерал семейства довольно улыбался. А Вера Алексеевна стояла рядом – тихонько, чтобы не мешать. Руки сминают подол платья, а на лице – уже позабытое счастье.

Федор всегда говорил – как чувствовал: «Вера, сильной будь. Что бы ни случилось. Ты у меня мягкая, добрая – люди таких не слушают. Не можешь быть сильной – притворяйся сильной». В такие вот нравоучительные минуты Вера Алексеевна, и без того – спокойная и покладистая – совсем замирала, даже дышать боялась. Не потому, что муж у нее – тиран и деспот, нет! Сколько восхищенной преданности и молчаливого обожания он у нее вызывал, всегда, а когда вот так покровительственно говорил – особенно. Значит, беспокоится, любит, как раньше – 25 лет назад. В день первой их встречи Федор пришел в столовую при военной части с сослуживцами. Красивый черноволосый богатырь, душа компании. Видно было: с вниманием слушают его товарищи, взрываются смехом от каждой шутки. Ладони Федора тогда вольготно держались за кожаный ремень брюк. Прямой, открытый взгляд оценивающе скользил по раздаче. И остановился на Верочке. С того дня он стал появляться в столовой каждый день. А через полгода сделал предложение.

Федор был майором, но как часто, в приливе нежных чувств, Вера, смущаясь и сминая пальцами нагрудный платок, выдыхала шепотом: «Генерал, как есть генерал». И тогда майор Федор Валерьянович Аникин, смеясь, обнимал любящую жену – когда-то тоненькую, как деревце, златовласую девчонку – крепче прежнего.

А теперь – что? Как быть?

Листья продолжают цепляться за неуклюжие туфли. Словно жизнь продлить пытаются – если уж не на дереве висеть, так хоть с тобой будем, можно?

Вера Алексеевна считает. Раз – дом, два – дом, окон в нем насчитала целых восемнадцать. Отчего-то резко заболела и закружилась голова. Может, еще куда сходить? Авось помогут, мир же не без добрых людей. Три – дом, четыре – магазин, от пестрящих витрин больно глазам. Надо отвернуться, зажмуриться покрепче – лишь бы не видеть всего этого.

Она весь вечер бесцельно бродит по грязным узким улочкам – главное, подальше от людей. На туфли уже и грязь налипла, не то что листья. А она вниз не смотрит. «Видишь, слышишь?» – спрашивают глаза, поднятые вверх. Так и плутает в лабиринте дорог. Он все видит и слышит, Вера это твердо знает. Только вот помочь оттуда своей бедной Вере майор Аникин уже не может. Но жалеет любимую Верочку, это конечно.

Как добралась до дома, уже не помнит. Соседка Марина – хваткая женщина лет 40 – приходила в ее отсутствие, сразу видно. Помогает по хозяйству, особенно сейчас. Марина сама вызвалась, Вера бы просить о помощи не стала. Быть сильной для Веры (или казаться сильной) – значит делать все самой. И плакать так, чтобы никто не видел. Это она только в кабинете начальника не сдержалась. Вера хмурится, лежа загогулиной на кровати, уставив взгляд в черные от вечера обои. Не сердишься ведь?

– Ты не сердись, не переживай, – выдыхает Вера вслух. Вроде бы даже легче становится. – Слезы размазывать по лицу больше не буду, Федя, обещаю.

И засыпает. Во сне боль, от которой голова будто еще немного – и расколется на части, – не проходит, а только затихает, как и дыхание Веры Алексеевны. Сны ей видятся тяжелые, рваные, точно бегущие по небу облака за окном комнаты. В глубокое забытье она впадает – так, что и услышать звук открывающейся двери нельзя, и шагов заботливой соседки.

Марина заглядывает в комнату: Вера спит, свернувшись почти в клубок – не шевелится. Совсем плоха стала – женщина цокает языком. Где, спрашивается, та энергия, огонек, любовь к каждому дню? Пусть у Веры никогда не было… как бы это сказать?.. приспособленности к жизни – она всегда за мужем была, или с мужем, а одна совсем не умела, Марина это хорошо знала, – только раньше Вера радовалась этой самой жизни, простодушно, по-детски, а оттого – искренне, хоть ничего в ней, кроме любви, не понимала.

– Вер, ну нельзя же так! – спорила Марина, смотря на счастливую подругу, чистящую костюм Федора. – А о себе подумать? Вот чем ты хочешь заниматься? Давай мы тебя устроим в столовую, как раньше, я с заведующей Ниной Васильевной хорошо знакома, не откажет… Ну чего ты молчишь? Ведь жизнь – это не только любовь!

– Как же нет, Мариночка? Если Бог есть любовь, как же это жизнь не может быть любовью?

Марина неодобрительно качала головой – что тут скажешь? 40 лет, ума нет. А вот любовь у нее – есть! О чем тут разговаривать?

Женщина подходит к кровати и вглядывается в лицо Веры, словно пытаясь оценить ее душевное и физическое состояние одним лишь пронзительным взглядом. Затем, немного нахмурившись, ищет глазами, чем можно укрыть подругу. Не найдя ничего при беглом осмотре, подходит к шкафу, осторожно открывает дверцу, но та предательски скрипит – взвизгивает высоким голосом, будто почуяв чужую руку. Достать одеяло не успевает – из-за спины шелестит голос Веры:

– Здравствуй, Мариночка.

Марина быстро хватает стеганое одело и подходит к подруге. Укрывает и говорит:

– Ну, рассказывай. Как сходила?

Вера сопит – совсем как маленькая – натягивает одеяло на голову: одни глаза блестят неясными осколками неба. Голос раздается приглушенный – словно из-под сотен каменных плит, такие в нем тоска и надлом.

– Перед Федором – стыдно. Не сдюжила, не смогла, – нос засопел громче. – Характер не показала, Марина! – а ведь Федор всегда меня этому учил… Что рассказывать? Даже слушать меня не стали. Начальник – едва не пришиб, так я ему противна со своими бумагами была. Убралась из кабинета вон. О себе-то подумала, а Федю – не отстояла. Не отстояла!

К концу незатейливого пересказа недавно произошедших событий интонации Веры Алексеевны приобретают уже знакомый плаксивый оттенок. Поэтому Марина, последний раз ревевшая классе в третьем, только вздыхает, глядя на окончательно скрывающееся под одеялом лицо подруги.

– Ну и гад он уссурийский, вот что!

Сначала шуршание, затем то, чего и добивалась Марина:

– Почему уссурийский? – улыбка непонимания и любопытства Веры.

– Да редкостный потому что… – Марина деланно хмурит брови, так что две ломаные линии морщинок живо пролагают себе дорогу на тонкой коже. Но затем прыскает от смеха – обаятельно и до того заразительно, что Вера тоже не может сдержаться и начинает смеяться, впервые за все это время. Сначала тихонько, будто проверяя свои силы – могу ли еще, способна ли? – а потом все громче и громче, поднимая перезвончатый смех до потолка, разрывая им стены… Марина смеяться перестает: лицо Веры перекатывается по дивану – туда-сюда, туда-сюда – как будто начинает жить своей жизнью, отдельно от тела, судорожно вздрагивающего от хохота. У Веры случилась настоящая истерика, и такое Марина наблюдает с ней впервые.

– Вер, ты чего, перестань! Соседей с ума сведешь!

Однако она боится, что это Вера – ее милая, всегда тихая, спокойная Вера – сходит сейчас с ума. Приняв решение за считанные доли секунды, она ударяет ее рукой по горящей щеке – резко, наотмашь. Взгляд Веры фокусируется на взволнованной женщине, голова перестает дергаться. Вера Алексеевна глубоко вздыхает.

– Прости… я сегодня сама не своя. Да и не только сегодня, – спешно прибавляет она, заметив приподнятую бровь подруги и уже готовые сорваться с ее губ слова. – Понимаешь, я смотрю вокруг – и как будто ничего больше не вижу. Растеряна… куда идти? А главное – зачем? Без него…

– Ты-ты-ты-ты-ты! – любимый способ Марины прерывать собеседника – изображать пулеметную очередь речевым аппаратом. – Все это звучит, конечно, хорошо, трагично так – хоть бери и роман пиши – только у нас тут совсем другая история, Верочка! Пора выбрасывать дурь из головы – и идти уже, наконец, в столовую! Работа – вот лучшее лекарство!

Вера смотрит на Марину: все еще тревожное лицо, но осанка, вид, праведная речь – всем хороша. Дома ее ждет муж, шарпей Тошик и три сына – враз приехали из разных городов, погостить с недельку. И чего, спрашивается, Марина – красивая еще, темноволосая женщина с миндалевидными глазами – тратит время на нее, на Веру? Ей бы мужа обхаживать, сыновей кормить… А она – тут, нянчится с ней.

Впрочем, шефство над Верой Марина добровольно взяла лет двадцать тому назад – и ни разу до этого момента не выказала усталости, гнева или слишком явного неодобрения: поведением подруги, ее мыслями и образом жизни. Марина просто появилась когда-то – в качестве жены одного из сослуживцев Федора – улыбнулась Вере и осталась рядом. Был в ее жизни развод, случился новый брак, появились дети – а про Веру она все-таки не забывала. И когда Федора не стало, она, зная о финансовых трудностях подруги, предложила помощь – свою и нынешнего мужа Саши. Вера отказалась, заявила: сама разберусь. Но все оказалось труднее, чем она предполагала. В жизни не нашлось столько любви, как думала Вера, живя с Федором.

– Работа? Какая работа? – Вера озадаченно смотрит на Марину.

Женщина раскрывает глаза от удивления и щелкает пальцами:

– Прием, ты меня слышишь вообще?

Вера елозит на диване, откидывает одеяло, садится – с идеально ровной спиной, как истукан. Оглядывается по сторонам и вдруг деловито и необычайно холодно замечает:

– А я всегда знала, что Саша твой – не прочь сходить в левом направлении.

Марина издает какой-то булькающий звук, поперхивается и – уходит на кухню за стаканом воды. Вернувшись на ватных ногах, она видит Веру, спешно собирающуюся на улицу.

– Повтори, что ты сейчас сказала. Вера!

Марина вцепляется в плечо Верочки, пытаясь остановить: та уже стоит у двери в зимней куртке и наматывает легкий платок на голову.

– А ты что, не слышала? – с небывалыми для себя ехидными нотками в голосе интересуется Вера. И резко щелкает пальцами у Марининого носа – как будто искру высекает огнивом. Марина отшатывается. Хлопает входная дверь. Женщина подходит к телефону и полусомнамбулически начинает набирать знакомый номер.

************************************************************************

«Ты – генерал, Федор, как есть генерал! Ты…

– генерал! – заканчивает вслух Вера. – Я – генерал!

Женщина уверенно шагает по известному маршруту, поминутно повторяя одну и ту же фразу. Зимняя куртка ей не мешает, равно как и нелепо замотанный на голове платок. Мешает хруст – где-то в районе солнечного сплетения. Вера кидает на свою грудь тревожные взгляды, но хруст – не утихает, стоит в ушах.

Она долго была Верой неправильной, очень долго. Не знала, что генерал!

Хр-хр-хр….

Сейчас и дело решить можно, с тем начальником-медведем.

Хр-хр-хр…

************************************************************************

– Дашенька, алло! Да, здравствуй, дорогая… С мамой… Я как раз по поводу твоей мамы звоню. Как тебе сказать… Даш, кажется, от расстройства у нее помутилось в голове. Нет, я не шучу! Как можно такими вещами?.. Ты приезжай, постарайся. Может, мне вообще все это кажется… Я еще Саше своему скажу сейчас. Вместе что-нибудь придумаем. Нельзя же так ее оставлять! Все, Дашенька, дорогая, я тебя жду. До встречи!

Марина кладет трубку и прикусывает нижнюю губу. Опомнившись, она, не закрывая дверей квартиры, идет к себе – говорить с мужем о своей бедной, несчастной Верочке. И что теперь будет?

************************************************************************

Вера проходит мимо секретаря – тот даже возмущенно вскрикнуть не успевает, его голос остается по другую сторону кабинета Иннокентия Степановича.

Женщина тяжело дышит, срывает с головы платок. Иннокентий Степанович поднимает взгляд от бумаг, и лицо его вытягивается от удивления. Когда он понимает, что уже видел эту женщину, к удивлению добавляются раздражение и даже брезгливость.

– Кажется, вам прошлого раза не хватило? Все, что мог сказать, я вам уже сказал, так что всего доброго!

– Вы! В-в-в-вы… – Вера внезапно начинает заикаться, хватается за грудь: хруст нестерпимый, будто ребра внутри превращаются в крошево. – Это все вы! Из-за вас он умер!

Глаза Иннокентия Степановича – голубые, как у Веры Богомоловны, только мутные, холодные – расширяются:

– Милочка, вы в своем уме?.. Хотя погодите… – он окидывает стоящую перед ним женщину оценивающим взглядом. – Вы и вправду сошли с ума. Господи святый! – восклицает начальник. Обращение к высшим силам скорее звучит, как чертыхание. – Сумасшедших мне еще не хватало! Арсений, забери отсюда эту полоумную! – начальник начинает нервничать.

Слышно, как секретарь подлетает к кабинету, однако его попытки спасти Иннокентия Степановича остаются тщетными – Вера спиной наваливается на дверь. Бесстрашно впившись глазами в начальника, руками нащупывает дверную ручку и запирает себя и Иннокентия Степановича, отрезая и от мельтешащего секретаря, и от шумного, крикливого мира. В кабинете наступает тишина.

– Чего вы хотите, Вера Алексеевна? – Иннокентий Степанович встает, вытирает испарину на лбу рукавом пиджака. Да, он вспоминает ее имя – возможно, так действует стрессовая ситуация, в которой он неожиданно для себя самого оказался. – Давайте мы все обсудим, я налью вам чаю… – он старается говорить с ней ласково, как с ребенком. Ведь так следует говорить с умалишенными?

Вера вздрагивает, как будто Иннокентий Степанович предложил ей не чай, а снова – похоронить мужа «гроб на гроб». Вероятно, именно об этом она и думает, потому что ее лицо искажается судорогой, а в глазах вспыхивает безумный огонек.

– Мой муж! Мой… Федор… дайте мне его похоронить!

Иннокентий Степанович делает движение вперед, намереваясь выйти из-за стола, но Вера вскидывает ладонь, останавливая его:

– Нет, нет… он вообще не умер!.. Слышите вы? Только… что я тогда здесь делаю? – Вера выглядит растерянной. – Миленький, вы хоть мне объясните!..

Иннокентий Степанович уже и сам ничего не понимает. Все, чего он хочет, – выбраться отсюда и выдворить вон эту женщину, которая начинает представлять для него явную опасность.

– Нет, не надо ничего! – истошно кричит Вера Алексеевна. – Я… я не знаю, чего хочу… Оставьте меня, оставьте! – она начинает рыдать и опускается на корточки, утыкаясь лицом в колени.

Иннокентий Степанович мог бы воспользоваться моментом: обойти обезумевшую женщину, открыть дверь, позвать охрану и вернуться к своим делам. Но он словно поддается атмосфере истеричности и сумасшествия – да и что это, неужели его тронули ее слезы? Он машинально подходит к ней, абсолютно ни о чем не думая, и принимает ту же позу, что и она. Хочет сказать что-то успокаивающее, что привело бы ее в чувство, но на ум ничего не приходит; там, вопреки обыкновению, хаос и сумятица.

– Послушайте, Вера Алексеевна, мне действительно жаль, что ваш муж ушел из жизни. Но я ничем не могу помочь. Уверен, у вас есть знакомые, которые могут одолжить необходимую для похорон сумму…

Вера медленно поднимает голову – вглядывается в сидящего рядом с ней мужчину, словно видит его впервые. И улыбается – обнажаются большие, ровные зубы молочного цвета. Иннокентий Степанович успевает заметить, что они слишком красивы для ее лица. Она резко поднимается – и большой человек оказывается у ее ног.

– Вы, наверно, не знаете? Так я скажу вам! Я – генерал! Муж мой генералом был, и я – генерал! Под суд захотели? Ну, что молчите? Хотите? Хотите вы или нет, я вас спрашиваю?!

Иннокентий Степанович ошарашено глядит на Веру Алексеевну снизу вверх, даже не пытаясь пошевелиться. Женщина пытается сказать что-то еще, но начинает дергаться – всем телом, глаза цвета неба закатываются, и вот она уже падает в обморок рядом с начальником. Иннокентий Степанович смотрит, а затем торопливо крестится и шепчет себе под нос:

– Слава тебе господи! Черт-те что!..

************************************************************************

Вера Алексеевна умирает через восемь минут. Иннокентий Степанович возвращается за свой стол, лежащую на его безукоризненно чистом паркете женщину выносит в приемную сконфуженный секретарь. Приезжают врачи, кто-то находит Марину – она приходит заплаканная вместе с мужем, но без Даши – дочь Веры и на этот раз не может приехать. Иннокентий Степанович неумело утешает Марину и, как бы стыдясь, вспоминает, что Вера Богомоловна в оставшиеся минуты ненадолго приходила в себя и бормотала что-то вроде «прощаю, всех вас прощаю».

Днем позже в почтовом ящике Марины и Саши оказывается конверт – с деньгами, необходимыми для захоронения уже двух людей. Отправляет их Иннокентий Степанович, никак не объясняя своего порыва.

Их кладут рядом – Веру и Федора. В соболезновании, напечатанном в газете, имена их, как и тела, тоже рядом – только по ошибке типографии текст, отведенный для Веры, в отличие от кусочка текста о Федоре, превращается в маленький, бисерный, почти незаметный читателю петит. Впрочем, никому до этого уже нет никакого дела.

Башня

С утра в офисе – привычный обнимающий запах кофе и шепот:

– Я всю неделю жду выходных. Когда там праздники? Может, вообще – взять отпуск…

Это девушка по имени Кристина – худощавая шатенка со злым лицом, которое принюхивалось к другим с одним желанием: чтобы ему, этому лицу, сказали, что на самом деле оно доброе.

– Возьмешь отпуск – вообще не захочешь сюда возвращаться, – хмыкнул толстяк Ваня с кудрявыми волосами. Ваня по своему обыкновению говорил от нечего делать, но эти слова подхватывала Кристина – и часто получалось так, что Кристина глупая и сплетница, а Ваня – совсем не при делах.

– А новенькая, похоже, не русская, – глубокомысленно заметил Ваня.

– Какая разница? – передернула хрупкими плечами Кристина, глядя в карманное зеркальце. – Меня больше интересует, что она сюда пришла пару дней назад – а мы все ее заместители. Хотя я тут пять лет работаю, между прочим. Мне кажется, что я родилась здесь, среди этих документов. Я же даже читать сообщения от друзей спокойно не могу: от ошибок в глазах рябит. Ну вот скажи мне, как можно в одном слове делать пять опечаток?

Ваня неопределенно хмыкнул, посмотрел на новенькую – миловидная, курносая, брови соболиные, в ушах длинные сережки с восточным мотивом. Умненькая, конечно, но уж больно сама себе на уме, с кем хочет – с тем и общается, не старается понравиться в новом коллективе. Странная, одним словом.

Я поправила сережку в левом ухе и вспомнила, что обед, купленный в магазинчике напротив высотной башни, уже остывает. Сегодня в сумке лежали три контейнера с аппетитной едой. Я начала аккуратно доставать их на свет и раскладывать на столе, где еще недавно кипела бюрократическая работа. Как обычно, услышала вздох толстяка Вани – несмотря на то, что парень явно не голодал, на мои ежедневные покупки еды и вкусные обеды он реагировал так, будто зарплату ему давали в прошлом году, и поэтому Ваня забыл о том, что люди могут себе что-то покупать. Сегодня – как, впрочем, и раньше – я услышала его шепот, обращенный к Кристине, готовой развернуть любое слово парня в дипломную работу или даже диссертацию.

– Взяла целых три контейнера. Как в нее столько влезает?

– И не спрашивай, – Кристина вздохнула так, будто они, два небожителя, непонятно каким образом оказались среди этих ничего не понимающих людей. – Посмотри на Риту тоже, жует каждые полчаса.

Ваня хохотнул:

– Видишь девочку 45-ти кг – знай, что она все время ест.

Стекольчато-звенящий запах утра. Впереди – пешеходный переход, вокруг – десятки людей-воробьев, нахохлившихся под капюшонами, которые слабо защищают от валящего сверху снега. Наверху, кроме падающего снега – упирающиеся в небосвод гиганты, которые подобно Атланту поддерживают кусок темного неба. Кто-то из недавно прибывших в столицу жалуется своим спутникам: