скачать книгу бесплатно
Рыжая фея из глухомани
Наталья Авдушева
Мой Леший! Что он делает со мной? Он всего лишь мне говорит: «Сейчас ты полетаешь!» Это правда. То, что он делает со мной, уносит меня так далеко, что я с трудом возвращаюсь на землю! Книга содержит нецензурную брань.
Рыжая фея из глухомани
Наталья Авдушева
© Наталья Авдушева, 2022
ISBN 978-5-4498-2074-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ФАЯ
– Ма-акс, ты видишь?
– Да-а… Вроде бы, кто-то лежит?
– Так подстегни Маркизу, может, помощь нужна. Кого могло сюда занести? Может, с Ивантеевки? Нашим-то тут точно делать нечего.
Макс щёлкнул вожжами по рыжему крупу Маркизы, и она тут же перешла на рысь. Через минуту сани круто затормозили возле нашего стога. Пока Макс разворачивал сани и подводил их вплотную к стогу, я уже нащупала пульс на шее у парня. Огромный, как медведь, черноволосый и, слава богу, живой!
– Макс, живой! Только замёрзший весь! Давай быстро, накидай сена в сани!
Не знаю, как мы это сделали, но всё же, с горем пополам, затащили его в сани. Шишек и ссадин мы ему добавили от души, но не это главное. Парень только хрипло стонал, но в себя так и не пришёл. Сверху на него мы накидали ещё сена и накрыли попоной. С трудом снимаю с него унты. Одна нога страшно опухла. Руки просто ледяные.
– Макс, как ты думаешь, кто он? Судя по тому, как он одет, он явно не местный. Может, охотник?
– Да скорее всего, кому тут ещё быть? Ну уж точно он не за нашим сеном пришёл.
– Слушай, Макс, мы ведь сюда и не собирались сегодня. Ещё немного, и он замёрз бы. А как он хрипит, слышал? Воспаление лёгких, как пить дать. Хорошо, у меня всегда дома шприцы есть и антибиотик на этот случай.
– Это точно, Фая! Если бы дед Саша вчера не сказал, что ивантеевские сено тягают отсюда, мы б и не поехали. Сенник-то почти полный ещё. Повезло ему, это факт!
– Руки никак не отогреваются, ледяные! Надо будет сейчас сразу ему на руки и на ноги ванночки скипидарные сделать, а потом мазью скипидарной намазать. Нам, помню, Фёдор Степанович в училище рассказывал. Он же где только не работал – и на зоне, и на Северах, даже в Чечне побывал во Вторую кампанию. У них на зоне зек зимой сбежал, все ноги себе и поморозил. Фёдор Степаныч скипидарной мазью ему их спас. Если б не он, гангрена бы началась и отрезали бы. А скипидар сосуды восстанавливает.
– Посмотри, у него вся одежда в ледышках, как будто в воде был.
– Но внутри одежда сухая, это хорошо. И нога у него сильно опухла, надеюсь, что это только вывих.
– Фай, ты карманы посмотри, телефон там, документы может какие…
– Да уже, только нет ничего. И ни варежек, ни перчаток. Как то странно! Если охотник – ружьё где? Макс, надо бы Кучумку взять да по следу пройтись, может, найдёте что.
– Да я уже думал об этом, заодно и сено заберу остатки.
Что уж было большим чудом – то, что мы сегодня поехали за сеном или то, что мы смогли этого здоровяка с Максом и Мишей затащить домой, раздеть и уложить в постель. Когда он вот уже лежит, полностью занимая наш с Дашуткой диван, укрытый одеялом и весь перевязанный, я не могу поверить, что мы справились. Ноги и руки подержала в тёплой скипидарной ванночке, потом руки, ступни и колени намазала мазью. Ступни, можно сказать, и не пострадали, унты у него серьёзные, дорогие, ноги только немного остыли. Но щиколотка сильно вывихнута, видимо, поэтому сильно поморожены и сбиты колени – не мог идти. На щиколотку наложила повязку с солевым раствором и стянула тугой повязкой. Прослушав его фонендоскопом, понимаю, что не ошиблась в диагнозе сразу, как только услышала его кашель – воспаление лёгких! Макс повернул парня набок и я поставила ему в ягодицу антибиотик.
Хлопот он мне добавил, что и говорить, но всё же понимаю, что мне нравится с ним возится. Он красив как бог, и чувствуется в нём такая сила и энергия, какая-то первобытная мощь! А сейчас он полностью в моей власти, беспомощный, как ребёнок. Руки, такие сильные и по-мужски красивые, отогрелись, значит, всё обошлось, ничего страшного не случилось. Мы с Максом приехали очень вовремя и слава богу!
ЛЕШИЙ
Болит всё. Каждая клеточка ноет и заявляет о себе. Не так, чтобы прямо лезть на стену, но я чувствую весь свой организм снизу доверху. Ноги, колени, руки горят огнём, в горле поселилась колючая проволока. Щиколотка стонет и плачет. Боюсь даже пошевелиться. Последнее, что помню, было очень холодно, страшно замёрзли руки. А сейчас, несмотря на то, что больно даже дышать, и я чувствую себя прокрученным в мясорубке, тепло. Просто так божественно тепло и уютно, как не было никогда. Именно так я представлял себе мамины объятия всю свою детскую жизнь. Лет до тринадцати изо дня в день мечталось увидеть маму и почувствовать её родные объятия, именно такими тёплыми и уютными я их себе представлял. И сейчас, несмотря на боль, я просто тону в этих ощущениях тепла. С трудом открываю глаза. Из волшебного чувства уюта попадаю в сказку наяву. На краю постели, поджав под себя ноги, сидит юное создание – какое-то воплощение нежности и хрупкости. Кажется, сейчас повернётся и на спине будут видны прозрачные воздушные крылышки. И волосы, какие-то сказочные волосы! Или в свете бра они кажутся такими немного фантастическими. В жизни таких не видал! Копна не рыжих, а именно золотистых волос небрежно собрана наверх заколкой, но непослушные, в мелкий завиток, пряди пушистым золотистым облаком обрамляют лицо девушки. Очень милое лицо – нежная кожа с лёгким румянцем, тёмные брови и ресницы, прямой небольшой носик и какая-то совсем сногсшибательная детская припухлость губ. Она сидит ко мне вполоборота, наклонив голову, и что-то рисует карандашом.
– Ты кто, нимфа? – с трудом, то ли шепчу, то ли хриплю я.
– О, ну, наконец-то!
Смотрит на меня, а я тону в её темно-зелёных, как лесной мох, глазах. Нимфа и есть! Может, я сдох? И такие как я, попадают не в рай, а вот к таким нимфам? Тогда я сто раз согласен!
– Не шевелись, пожалуйста, ещё чуть-чуть! Я дорисую глаза. У тебя лицо очень красивое, хотела оставить себе на память.
– Где я?
– Мы с Максом нашли тебя возле нашего сена. Ещё бы немного, и ты бы мог замёрзнуть.
– Макс… – это муж?
– Брат. Ты был без сознания. У тебя щиколотка подвёрнута и воспаление лёгких, но сейчас уже температура спала. Ты двое суток был без сознания, и температура никак не хотела спадать. Я ставила тебе антибиотик, но ночами всё же ещё и уксусом протирать приходилось. Главное, руки спасли, я даже не надеялась…
– Как тебя зовут? – в голове вертелось много всего, но говорить приходится через такую боль, что невольно дозирую слова.
– Фая. Макс нашёл в овраге твой телефон и документы, поэтому я знаю, что тебя Лёшей зовут. Но дети тебя уже Лешим окрестили, не обижайся на них. Они не видали ещё таких… огромных.
Она улыбается и продолжает болтать, поражая меня своей непосредственностью и какой-то детской чистотой, не испорченностью. Как будто мир, с его грязью, болью и подлостью прошёл мимо, не задев даже края её платья. Её звонкий, но не раздражающий, а приятный слуху, голос, продолжает заполнять пространство.
– Телефон, правда, был сильно намочен, лежал в ручье, мы не стали включать. А документы более-менее целые. Вещи твои я постирала. А, вот ещё, наверное, надо кому-то позвонить, сообщить, что ты у нас, и всё в порядке. Ну, там, маме, жене, ты же помнишь номер?
– Жены нет, мамы нет. Иванычу, егерю только. Наверное, уже МЧС поднял.
Диктую номер, она пишет его тут же, на рисунке.
– Можно… посмотреть?
– Конечно. Только я не художник. Взрослых редко рисую, не получается. Вернее, я вижу их не так, и рисую, как вижу, никому не нравится. Я вижу их детьми. Так и рисую. Зато малышам в детском доме всегда нравилось, когда я их рисовала.
С удивлением рассматриваю свой портрет. Не знаю, как это назвать – талант? Дар? Я бы сказал, что её Боженька поцеловал! Вроде и моё лицо, и в то же время действительно вижу лицо какого-то отчаявшегося ребёнка-волчонка. Таким я был когда-то и думал, что зарыл это в себе, глубоко и навсегда, а она это видит.
– Ты видишь меня таким? – с трудом хриплю я.
– Ну, – пожимает плечами, – я вижу твоего ребёнка, что всегда живёт в тебе. Он потерянный и очень одинокий. Таких детей я рисовала в детском доме. Там тоже все потерянные и одинокие.
Тяжело вздохнув, закрываю глаза. Это закрытая страница, и мне совсем не хочется об этом говорить. Ни с кем.
– Лёш, ты поспи, я тоже пойду. Я знала, что ты должен был прийти в себя, поэтому сидела, ждала. Кризис прошёл. Давай только горло тебе набрызгаю, пока без сознания был, никак было. Давай, сначала посмотрю. Болит ведь?
Подтверждая, молча прикрываю веки. Деловито хмурит брови, подходит ко мне с ложкой.
– Скажи «А-а»
Послушно открываю рот, внутренне улыбаясь. Интересно, сколько этой деловой пигалице лет. 20? От силы, 23.
– Да, горло красное ужасно. Сейчас набрызгаю, завтра будет уже легче. И леденцы положу. Ещё вот морс, пей обязательно. А кушать уже утром принесу, хорошо?
– Ты врач?
– Училась на фельдшера, потом медсестрой работала немного в детском доме.
– Почему в больницу меня не отправила? Возишься тут со мной…
– Лёша, ты в больнице-то лежал хоть раз? Я-то лежала и знаю, какое там отношение и насколько всем плевать. Руки твои бы там не спасли. Да и вообще могли бы загубить. Пока бы довезли, пока оформили, а там пересменок, да выходные, лежи, пока врач решит, что с тобой делать. Тут на минуты счёт шёл, руки ты так поморозил, я боялась, что гангрена может начаться. Но всё обошлось, спасли.
Слушаю её, смотрю, и не могу отделаться от чувства, что происходит что-то нереальное. И она вся как будто мне снится, потому что живых, настоящих таких не бывает. Красивая, добрая, нежная, хрупкая, чуткая…
Конечно, я просто сплю…
ФАЯ
Смотрю на его портрет – да, именно такие дети были в детском доме. Практически все. С душой изломанной, рваной, израненной. Каждого хотелось прижать к себе крепко-крепко, найти какие-то слова, чтоб раны их затянулись, чтоб там больше не болело, не кровоточило, не ныло. Но нет таких слов. Даже могущественное время не всегда может затянуть эти раны, у многих так и ноет всегда. Так и живут с этими ранами бывшие детдомовцы. И не могут потом найти себя в жизни, потому что потерялись они очень давно, ещё в раннем детстве. Дети вырастают, становятся взрослыми, но боль не уходит, она всегда с ними, только запрятана глубоко внутри. Они стараются просто жить и не вспоминать, не думать, но от своего внутреннего ребёнка не спрячешься и не убежишь, как бы не стремился. Он всегда с тобой, всегда рядом. И эта боль, как бы глубоко ни была запрятана, не даёт жить полноценно, полнокровно. Всегда рядом ходит страх – страх снова быть отвергнутым, брошенным, ненужным. Не у всех, конечно, так. Но у многих.
Не знаю, как это происходит. Когда начинаю рисовать, не знаю уж, что там у меня открывается, третий глаз, наверное. Я как будто вижу душу человека. И эта душа, какая бы она ни была, проявляется на портрете. Редко кому это нравится. Поэтому я давно уже зареклась рисовать взрослых. А вот детей, особенно маленьких, с их чистыми искрящимися душами, рисовать очень люблю. Пока их рисуешь, соприкасаешься с их чистотой, и как будто даже какой-то ангельский свет и запах исходит потом от портрета. Конечно, это только моё восприятие, но и дети всегда в восторге от своих портретов. Знаю, что многие детдомовские до сих пор бережно хранят их, хоть давно уже не дети. Но ведь так приятно взглянуть на себя, где ты ещё такой чистый, светлый и не испорченный жизнью и людьми.
Моя подруга с детского дома, Светочек, однажды призналась мне, что сохранила портрет, где ей семь лет. И часто не просто смотрит на него, а ещё и разговаривает с ним, как будто с собой, маленькой. Так она училась жить и не бояться. И научилась, излечила своего внутреннего ребёнка. Конечно, мне бесконечно приятно, что мой непрофессиональный, простой рисунок смог принести такой результат. Но дело всё же не в рисунке, не в портрете. Просто Светочек сильная и целеустремлённая. Она прошла через такое, где многие бы сломались. А она, в свои семь лет, пережила и не сдохла. Выжила и нашла в себе силы стать счастливой, несмотря ни на что!
И вот сейчас, глядя на Лёшин портрет, я вижу такого же изломанного, отчаявшегося во всём и во всех разочаровавшегося, ребёнка. И мне, не знаю почему, хочется знать, понять, что было в его жизни, почему душа его так страдает. Ведь когда просто смотришь на него, такого не видишь. Красивое по-мужски лицо, упрямый мощный подбородок, рубленый рисунок губ, глубокие тёмные глаза, резко очерченный разлёт чёрных бровей, непослушная чёлка густых чёрных волос – он так хорош собой, что от лица сложно отвести взгляд, настолько оно притягивает своим мужским обаянием и гармонией. Да и пока обтирала его уксусом, ухаживала за ним, не могла не заметить, как бесподобно он сложен!
Такой мужчина вряд ли одинок. Представляю, какой хоровод водят вокруг него девицы. И судя по одежде и телефону, он совсем не нуждается в деньгах. Не то, чтобы я положила на него взгляд, у меня даже в мыслях мелькнуть не могло, что могу ему понравится. Я давно уже перестала мечтать о всяких там принцах – ни одному принцу не нужны чужие дети, а у меня их целых трое. И они главнее всех принцев на свете!
Просто смотрю на этого, так внезапно появившегося в нашей жизни, мужчину, как на музейный экспонат – наслаждаюсь зрелищем и приятными ощущениями от прикосновений к его коже во время перевязок и других процедур.
Пока я не увидела его израненную душу на портрете, он был для меня буквально небожителем, ненадолго и абсолютно случайно спустившимся до простых смертных. Сейчас, увидев его боль, я осознала, что он такой же человек, как и я, из плоти и крови. Он стал мне как-то ближе, роднее что ли. Мне стало жаль его, как ребёнка. Понимаю, что он уже давным-давно совсем не ребёнок, но я видела теперь его именно так – маленьким потерянным мальчиком. Хочется положить его голову к себе на колени и гладить по голове, шепча и приговаривая слова утешения. Я просто чувствовала всей своей душой, что они ему очень нужны, эти слова. Мне хотелось сделать для него что-то большее, чем просто уход за больным. Мне бесконечно хотелось излечить его душу. Знакомое чувство. Так было со мной каждый раз, когда в детском доме появлялся новый ребёнок.
ЛЕШИЙ
– Мишка, дядя Леший проснулся!
– Я вам говорил ведь, не беситься, мама Фая что сказала?
– Да мы тихо же бегали, это всё Дашка, я ей говорю-говорю, она не слушается!
С трудом сажусь на постели. Голова тяжёлая, но всё же чувствую себя намного лучше. Горло ещё саднит, но совсем немного. А ещё я зверски хочу есть. Пытаюсь встать – нужно срочно в туалет. И понимаю, что что-то не так. Опускаю взгляд вниз и закрываю глаза, внутренне чертыхаясь.
– Дядя в пампелсе!
– Дашка!
– Подождите, дядя Леший, мы сейчас маму позовём, она снимет.
Представил себе эту сцену и с улыбкой качаю головой.
– Думаю, уже сам справлюсь. Шпана, вы не знаете, где моя одежда? И где у вас туалет?
– Одежда вот, на стуле. А туалет, пойдемте, я покажу.
– Ты – старший? Зовут как?
– Мишка. А вас Леший зовут, да?
– Можете и Лешим звать, если вам так нравится. А мама-то ваша где?
– Она коз пошла доить, да по хозяйству, а Макс на работу уехал.
– А папка ваш где?
– У нас только мама Фая и Макс.
– Понятно.
Невольно мелькнула неприятная мысль – мама Фая в этой местности явно пользуется успехом. Все дети настолько разные и непохожие, что об общем отце мысль не закрадывается. Малая, что тыкала пальцем в мой подгузник, похожа на снежок – волосы такие светлые, что почти белые, и вьются как у куклы, глаза светло-серые и огромные, их только и видно на маленьком бледном личике. Средний своим разрезом глаз, смуглостью и темной шапкой волос сразу напоминает одновременно и жителей Крайнего Севера, и Элвина из бурундуков – такая же задорная, скуластая мордаха. А старший, Мишка – бычок бычком – рыжий, лобастый, кареглазый крепыш. Так и кажется – сейчас бодаться будет. Даже чёлка курчавая, как у бычка. Да уж, целый набор! Все разные, но все по-своему притягательные. Так сколько же этой пигалице всё же лет? Выучилась, работала, трое детей…
Привожу себя в порядок, снимаю все повязки и с непередаваемым удовольствием принимаю горячий душ. Интересно, кто же мне всё же подгузники менял? Макс? Сомневаюсь…
Побрившись и помывшись, чувствую себя на стопицот. Сейчас бы ещё таз оливье и огромный стейк с кровью для полного счастья!
Фая уже дома. Слышу её голос, раздающий команды шпане.
– Даша, одень носочки, ты замёрзнешь! Тиша, не мешай Мишелю, а то завтра вместо него в школу отправлю! Мишико, а ты давай тоже, не рассиживайся, там у кроликов чистить пора. И Тихона возьми, пусть тоже помогает!
– Ну, ма-ам, опять эти кролики!
– Не опять, а снова!
Захожу в комнату, с улыбкой глядя на этого мини-командора.
– Всем пряники раздала?
– Лёша, как ты себя чувствуешь? Есть хочешь?
– Не то слово!
– Ну, пойдём на кухню, покормлю. Только давай сначала укол поставлю, не стала утром ставить, будить тебя, сон – лучшее лекарство. А тебя, наверное, малышня разбудила?
– Да всё нормально, сколько можно спать. Укол обязательно? Может, уже не надо?
– Боишься? – смотрит на меня с такой лукавой улыбкой, что хочется шлёпнуть её по заднице, чтоб не задавалась.
Не знаю, сколько ей лет, но выглядит она пигалица пигалицей. Не женщиной, родившей трёх детей, а девчонкой, играющей роль мамы. Пигалица не пигалица, а как минимум трое мужчин у неё уже было. И это никак не укладывалось в голове, не вязалось с её образом. Да, она бесспорно очень красивая. И желающие затащить её в постель, конечно же, нашлись. Но представить её в этой ипостаси я никак не мог, да и неприятно мне было так про неё думать – слишком уж чистой и какой-то по детски невинной она выглядела.
