скачать книгу бесплатно
Другие берега
Евгения Борисовна Авдеева
История о психотерапии травмы, рассказанная с двух сторон – психолога и клиентки, и из двух миров – реального и бессознательного. История о том, как работает психотерапия и как, будучи несовершенными, люди могут помогать друг другу возвращаться к себе. Книга содержит нецензурную брань.
Другие берега
Евгения Борисовна Авдеева
© Евгения Борисовна Авдеева, 2021
ISBN 978-5-4496-7466-1
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Про океан долго ничего не знали. До самого изобретения крыланов. В мусее есть снимки первопроходцев, перелетевших Северные горы – как они стоят с развевающимися шарфами на плоскостях своих машин перед бесконечным новым простором: восторг и шок. Наверное, единственное, с чем можно это сравнить – полет на другие планеты.
Восторг прошел быстро, как только стало понятно, что в свежеоткрытом новом мире нельзя жить: холод убивает медленно, подземный огонь быстро. И только на границе огня и холода, в маленьких оазисах, где земля исходила паром, жизнь смогла зацепиться и прорасти – назло гибели, почти с южным неистовым буйством.
1
Больница стоит на берегу, окнами к океану – по крайней мере, тем, что досталось Эйе. Окно – большое, до самого пола – не открывается: на месте ручки щерится прорезь, похожая на дырку от зуба. Кончиком пальца Эйя нащупывает в ней холодный стальной шпенек, но повернуть его нечем. С той стороны к стеклу прижимаются листья травы, прорастающей из песка – на кончике травинки колышется бледная пушистая метелка, шелестит по стеклу, но шороха не пропускают толстые рамы. Только звук прибоя рамы не могут остановить – прозрачно-стальные океанские волны разгоняются и накатывают на песок с неумолчным ровным шумом – достаточно далеко, чтобы больница была в безопасности; достаточно близко, чтобы было видно кипящую полосу пены.
Больничная палата тесная, как номер в дешевой гостинице. Белые стены, белый теплый пол, притворяющийся каменным, бледно-зеленое покрывало на узкой кровати, такие же занавеси на окне. Уборная с маленьким квадратным отсеком для душа, намертво вмурованного в стену. Ни письменного стола, ни принадлежностей для письма, ни зеркала – ничего, что дало бы возможность посмотреться в себя.
Дверь – тоже бледная, как будто из выцветшего, обессиленного дерева, незаперта – Эйя высунулась было в длинный коридор, но в унынии вернулась обратно: непонятно, куда идти, кого звать и чего ждать от этого места. Побродив по комнате, она садится на пол перед окном, скрестив ноги, и долго смотрит на волны, пытаясь по памяти воссоздать ощущение влажного крепкого ветра, вопли голодных чаек и запах соли и нагретого солнцем песка – когда это удается, тесная комната отступает, теряется за спиной, и можно о ней больше не думать.
На твердом ноги быстро затекают, и Эйя укладывается на пол, подперев щеки ладонями. Так скоро начинают ныть и локти, и приходится пристраивать на пол и голову. От этого клонит в сон, и мягкие шаги в коридоре почти не слышны.
Поэтому, когда входит Сальвия, она видит свою пациентку именно так: ничком на полу, носом почти в окно, босые длинные ступни вытянуты к двери – а Эйя видит сперва одни только туфли, похожие на хорошенько поживших зеленых крокодилов.
– День добрый, – с привычной сердечностью говорит Сальвия. – Меня зовут доктор Сальвия, я здешний врач. Будем знакомиться.
Протягивает руку – теплую, сухую, профессионально надежную – и осторожно пожимает узкую ладонь.
– Мы будем на «ты» или на «вы»? – спрашивает она. Здесь, в этом краю, где местного населения нет и не было, где все – приезжие с разных сторон, этот сам собой сложившийся ритуал – выяснять первым делом, какую форму обращения собеседник считает вежливой, – все еще ее забавляет.
– Я бы на ты, – говорит Эйя.
– Ты хорошо себя чувствуешь? – И, дождавшись, когда она кивнет, открывает дверь:
– Пойдем, я всё тебе здесь покажу.
Доктор Сальвия проводит ее по коридору, через прозрачную галерею с такими же большими – во всю стену – окнами.
– Вон там – столовая, там – маленький буфет, налево – библиотека. Пост дежурной – вон там, за ним выход на территорию – кому можно гулять, могут гулять.
– Прямо пансион «Юность», – ворчит Эйя. – Только окна не открываются.
– Ручку можно попросить на посту, – говорит Сальвия. – И выйти на пляж – если разрешено выходить.
– А кто разрешает?
– Ну… – тянет она. – В общем, я.
– А ты, – помявшись, спрашивает Эйя, – какого рода доктор?
– Эйринопевт,
– Ааа…
– А это – эйринопевтическая лечебница «Новые берега». И вот и мой кабинет. Зайдем, поговорим?
– Я здесь по ошибке, – заявляет Эйя. – Ты же не думаешь, что я сумасшедшая?
– Нет, – серьезно говорит Сальвия. – Пока что у меня нет оснований так думать. Но я думаю, что-то выбило тебя из колеи – хотелось бы понять, что случилось.
– А что такого случилось? – мрачно спрашивает Эйя.
Доктор Сальвия кивает на ее руки: от белых тугих повязок пахнет медицинским клеем и антисептиком – в остальном они не причиняют ей беспокойства и можно о них не вспоминать. Эйя пожимает плечами.
– Я знаю вот что, – продолжает Сальвия, – твой муж привез тебя в лечебницу, потому что ты сильно себя поранила, у вас дома, в ванной, а он тебя нашел.
– Да это не я! – в отчаянии выдыхает Эйя. – Ну с чего бы мне себя резать? Я этого не делала!
– А кто же?
Эйя сверкает глазами.
– А ты кто? Расследователь? Дознаватель? Я не обязана тебе все рассказывать.
– Нет, не обязана, – доктор Сальвия откидывается в своем кресле. – Не обязана.
– Я хочу домой, – говорит Эйя. Предательские слезы не удерживаются в глазах и скатываются на щеки и подбородок.
Сальвия подвигает ей салфетки.
– Ну, ты тоже меня пойми, – говорит она. – Войди в мое положение. Ты не то сама для себя опасна, не то тебе грозит опасность. По закону у нас есть десять дней, чтобы это выяснить. Десять дней, Эйя. Никто не имеет права удерживать тебя дольше без твоего желания.
«Я и сейчас не хочу здесь оставаться», – рвется ответить Эйя, сдерживаясь, чтобы не кричать – скандал не поможет ей выглядеть как разумная, взрослая женщина.
– Просто пансион «Юность» – на десять дней, – повторяет Сальвия.
Она сидит, сложив руки на животе – ждет, когда Эйя успокоится. Но Эйя никак не может взять себя в руки.
– Почему меня все время запирают? – отчаянно рыдает она.
– Тебя уже запирали раньше?
Эйя делает вид, что не слышала – и не говорила.
– Мне можно будет гулять?
– Пока не знаю, – вздыхает эйринопевт Сальвия. – Это нам еще нужно выяснить.
– Как?
– Разговаривать, – она по-прежнему мирно сидит глубоко в своем кресле. – Почему бы нам не разговаривать, если уж ты здесь? Скажем, раз в день?
На коробке салфеток нарисованы божьи коровки. То есть, нет. Эйя медленно вдыхает, выдыхает через рот. Разжимает зубы.
– Это не божьи коровки. У коровок шесть точечек, а здесь – черт знает что.
– Точно, – соглашается Сальвия. – Я тоже заметила.
Эйя расслабляет пальцы, разглаживает правой рукой левую, левой – правую.
– Я пробуду здесь десять дней и буду с тобой разговаривать.
– Спасибо, Эйя.
«И мне дадут оконную ручку, и я буду гулять», – думает она, но вслух ничего не говорит. Только дети говорят вслух о своих планах.
2
С тех пор, как она обставила и обжила собственный кабинет – светлый, окнами на запад, в белых и зеленых тонах (Sage – серебристый прохладный шалфей, лекарственный запах ее детства, Salvia officinalis), приемов становилось все больше и больше. В последней перед каникулами лекции, напутствуя студентов: «Учитесь со вкусом отдыхать, коллеги; помните, что работа – не все, что есть в нашей жизни» – она вдруг подумала: лишь бы никто не спросил, «а что еще?». А она бы тогда честно сказала: «не помню». Это была неловкая мысль, и она примирительно пробормотала внутри себя: «ну, вот так; такой сейчас, значит, период». Ей до мурашек нравился новый кабинет, каждым метром, каждой книгой на шкафу, цветом, формой мебели продолжающий и отражающий ее вкусы и привычки, ее личность – такую, какую она любила выносить на люди. Нравилась затейливая табличка на двери: «Ирина Фейнман, психотерапевт», заказанная у знакомого художника. Нравились студенты и удовольствие, с которым они слушали ее лекции, и возбуждение и азарт, которым она заражала их на практических семинарах. Нравились клиенты и их истории, милые, растерянные лица плачущих, напряжение споров, теплое чувство сопричастности, поиск ответов… нравилось даже топтание на месте – опыт научил ее никуда не спешить.
В ее жизни, кроме работы, было, естественно, много чего.
Но ничего настолько же важного. И интересного.
Сидя в упругом белом кресле, ожидая прихода новой клиентки, она рассматривала дипломы на стенах – не все, стоит ли хвастаться, только самые любимые, и, конечно, европейский сертификат на кремовом благородном бланке, с рукописной латиницей: Irina Feinman, MD. Никому не сознавшись, она не вставила их в магазинные рамки, а специально заказала в мастерской багеты, а для европейского – дорогое небликующее стекло, и, каждый раз, взглядывая на них, думала: «Да. Это я».
Сколько бы ни проходило лет, удовольствие от этих букв не выцветало.
Облака за окном легли перламутровыми прозрачными мазками – было ее любимое время дня, ранний вечер, всегда даривший ей прилив сил. Полюбив кое-как с возрастом зиму, а точнее, примирившись с ее неизбежностью, она все равно не могла простить зиме ранней темени, отнимавшей у нее золотую вечернюю пору – и всегда ждала весны и лета, наслаждаясь каждым отвоеванным у темноты часом. Женщины, приходившие к ней на прием в это время, казались красивее, а мужчины достойней, и она знала это про себя, любуясь сиянием, окружавшим посетителей – ее кресло стояло лицом к окну, а клиентские – спинками, так что уходящее солнце разливалось над собеседником подобием нимба.
Кресла стояли с умыслом – одно подальше, другое поближе. Раньше у нее жил трехчастный диван: три подушки на нем предлагали выбор: сесть в дальний угол, в ближний или предпочесть середину. Два кресла не давали трусоватой середине никакого шанса.
А собственное кресло доктор Фейнман очень любила и оставляла на его широком подлокотнике блокнот, помечая свое место. Конечно, стоило бы давать людям выбрать, где сесть, и она даже нарочно купила для этого три одинаковых кресла, но не могла перебороть себя: ее кресло было только ее, и точка. И когда новый клиент все же пытался его занять, у нее, видно, нечаянно делалось такое лицо, что люди говорили: «Черт, простите, это ваше место?» – и пересаживались.
«Так и где же?» – подумала доктор Фейнман, взглядывая на часы. По телефону голос звучал неуверенно, оставив ощущение, что женщина может и не прийти: забыла, приболела, аврал на работе – всякое люди говорят, или ничего не говорят, исчезают без следа, оставшись только мимолетным именем в расписании. «Жду десять минут и звоню», – пообещала она себе, и только начала прикидывать, что почитать, если час освободится, как в дверь все-таки постучали.
– У меня все хорошо, – сказала женщина, решительно опускаясь в ближнее кресло, прямо напротив нее. – Но все плохо.
Доктор Фейнман кивнула и улыбнулась.
– Вы – Вера, – уточнила она.
– Да, – кивнула та. – У вас записано.
– А я – Ирина.
– Да. У вас написано, – она мотнула головой в сторону двери.
У нее было молодое лицо и светлые волосы, остриженные ровной линией на уровне ключиц, обрамляющие лицо, словно шлем, – и широкое, скрывающее фигуру, платье. Выпалив первую фразу – видно, заготовленную заранее – она сгорбилась и утонула в кресле: ноги в туфлях без каблуков оторвались от пола – кресло было глубокое, росточек у посетительницы небольшой – но, стоило ей заметить это, как она снова решительно выбралась из мягких глубин и аккуратно поставила ступни на пол.
– Так что же хорошо? – спросила доктор Фейнман. – И что же плохо?
– Все хорошо. У меня хорошая жизнь, налаженная, счастливая. И на работе, и дома. Все получается, нормально, все в порядке… – сердито начала она.
Поднесла руку ко рту, отгрызла заусенец – и, спохватившись, перехватив ее взгляд, с досадой хлопком прижала руку к коленям.
«Но она как будто не моя», – вздохнув, закончила про себя Фейнман, готовясь спросить «А чья же?».
– И пусть бы так и было, – с тоской продолжила женщина. – Мне нравится моя жизнь! Она моя… такая, как я хочу…
«Но, видимо, что-то случилось…» – мысленно продолжила Фейнман.
– Почему нельзя умереть прямо сейчас? – выпалила женщина.
– Так, – сказала она. – Вам нравится ваша счастливая жизнь, вы ею довольны, но почему-то хотите умереть… Хм?
Женщина вздохнула и снова сгорбилась.
– Да не хочу я умирать…
– Сколько вам лет, Вера?
– Сорок.
«А вот не скажешь, – отметила она. – Везет».
– Знаете что, – сказала женщина, глядя ей за плечо. – Я, наверное, зря пришла. Я и идти-то не хотела – у людей полно настоящих проблем, люди теряют работу, разводятся, в семье у них там… с детьми… А я? Накрутила себе что-то. Все при мне, все нормально, при деньгах, семья, внешность, работа, друзья, дети здоровы – всё есть! – с ненавистью отчеканила она.
– О, а я не знала, что вы привели с собой маму… Здрасте, мама. Или вы папа? – мягко сказала Фейнман,.
– А? В смысле?
– В смысле, звучите вы как родитель, который ругает своего ребенка. Вас.
Теперь посетительница смотрела растерянно, пытаясь собраться с мыслями.
– Ну вот, возьмем, допустим, зуб, – вздохнула Фейнман. – Зуб – это ведь не жизненно важный орган. Не сердце, не печень какая-нибудь. А как болит… правда? В петлю, бывает, хочется лезть, если зуб болит. Такая, казалось бы, мелочь… Боль – это очень личное переживание, Вера. Если болит, так уж вам виднее – и никто снаружи не может ни сравнивать, ни судить: ни что болит, ни как болит… А по шкале от одного до десяти – как у вас болит?
– Девять, – тут же выдохнула она. – Ну.. нет… ну, семь… может пять… Да ничего же не не происходит плохого!
– Вот видите, – тихо сказала Фейнман. – Девять. Девять – это очень больно. Даже если вам кажется, что вы преувеличиваете – почему-то это кажется же. Это ведь неспроста?
– В каком методе вы работаете? – нервно спросила женщина, и Фейнман начала рассказывать, а посетительница в это время разглядывала ее кабинет, и она, рассказывая, понимала, как всегда, что клиентка ее не слушает, что все правильные слова пролетают мимо ее сознания и что значение имеет лишь сам тот факт, что она эти слова говорит – как-то примерно так, как написано в статье «как выбрать психолога», – что ее голос звучит мягко и дружелюбно, что у нее такой светлый, такой белый и прохладно-зеленый кабинет с безделушками и пестрыми книжными корешками на полках, что вкусно пахнет свежим кофе и красивые часы на стене тикают так уютно, так мерно…
