скачать книгу бесплатно
– М-м… – он рассеянно, понимающе кивает.
Наша с Ионой дружба завязалась на том, что мы стреляли друг у друга сигареты на улице и в курилках всевозможных мероприятий, которые я всячески стараюсь избегать. Обычно я первым делом нахожу дверь, через которую можно выскользнуть, и всегда натыкаюсь в холодных сумерках на Иону, курящего неподалеку от урны. «Привет, Саманта!» Так я узнала, что он – единственный со всего факультета, кроме меня, кто поступил напрямую, а не после колледжа при университете. Что он просто ради забавы подался на факультет, про который нам вечно твердят, что он самый трудный, самый избирательный в стране и вообще черта-с-два-ты-туда попадешь. И прошел же, хотя и сам думал, мол Черта-С-Два-Все-Равно-Не-Попаду.
Скажи, здесь круто, обратился он ко мне в курилке на одной из первых вечеринок.
Ага, буркнула я, не сводя глаз с заек, которые уже успели сплестись в свой тесный змеиный клубок, блаженно жмуря глазки в объятиях друг друга, – ради бога, они ведь только познакомились, да как так-то!
Я как будто во сне, продолжал Иона, и все думаю, когда же я проснусь? Может попросить кого-нибудь меня стукнуть?
Ты хотел сказать «ущипнуть»?
Щипок от такого не разбудит. А если и разбудит, то проснусь я в Фэрбанксе на Аляске, в отцовском подвале. А где ты проснешься, если тебя стукнуть?
Я проснулась бы за кассой в магазинчике где-то в Межгорном регионе глубоко на Западе, тупо пялясь в кирпичную стену. И по вечерам писала бы, пытаясь удрать оттуда в вымышленный мир.
В Мордоре, твердо сказала я Ионе.
Тогда лучше не будем бить друг дружку, усмехнулся он.
– Как пишется? Лето прошло с пользой? – улыбается он, передразнивая руководителя Мастерской смешанного жанра, Хальстрома, который вел ее весной и без конца капал нам на мозги, что лето – это прекрасная возможность для творчества, которую нельзя упустить. Потому что нам всем нужно будет к апрелю предоставить завершенную рукопись, а этот финальный год пролетит как один миг. И глазом моргнуть не успеем, как все это – он эффектным щелчком ухоженных пальцев обвел искусственные колонны, холодный камин и стены, как в пещере, – все исчезнет. На этих его словах все зайки дружно передернули плечами и мысленно обнялись. А поэты мысленно приготовились к неминуемой творческой бедности.
– Я вот свое лето удачно прошляпил, – вздыхает Иона. – В смысле я написал аж два сборника, но они такие стремные получились, что я теперь сижу и пытаюсь довести до ума хотя бы один. А ты, наверное, все лето строчила как сумасшедшая.
Я вспоминаю свое лето и вижу запылившиеся объявления на задней стороне музыкального киоска в университетском городке и пьяные танцы до упаду на крыше у Авы дома. Правда, иногда я все же поглядывала на пустую белую страницу с безвольно повисшим карандашом в руке. Иногда рисовала на этой странице глаза. Выводила задумчивое: «Что я здесь делаю? Что я здесь делаю?» – снова и снова. По большей части просто тупо пялилась в стену. Пустая и белая, она загадочным образом превращалась в моих глазах в пустую белую страницу блокнота, и наоборот. И так все лето.
– Ну, не знаю насчет сумасшедшей…
– Я все еще помню тот рассказ, что ты принесла в Мастерскую в прошлом году. Ну, помнишь, тот, который еще всем не понравился?
– Да, Иона, я помню.
Помню лица, искаженные ужасом. Озадаченно склоненные головы.
– Я его частенько вспоминаю. В смысле его вообще трудно забыть. У тебя вышло так…
– Зло? – прихожу ему на помощь я. – Умышленно извращенно? Мрачно и агрессивно? Я знаю. Мне кажется, примерно на таком мнении все тогда сошлись.
– Нет! В смысле да, получилось зло и мрачно, и извращенно. Если честно, твой рассказ напугал меня до усрачки, да так, что я пару недель не мог выкинуть его из головы. Но этим он мне и понравился. То, какой этот текст был злой, мрачный и извращенный, – он сияет улыбкой. – Типа, кто бы мог подумать, что обычный аквариум может оказаться таким жутким местом?
– Ага.
– Но, если вдуматься, ведь так все на деле и есть.
– Спасибо, Иона. Мне тоже зашло то твое стихотворение, которое всем не понравилось.
– Правда? А я уже хотел его порвать и выбросить…
– Не нужно. Этого они и добиваются.
Вышло чуть более запальчиво и горько, чем я хотела.
– Чего? – озадаченно переспрашивает Иона.
– Да неважно. Я лучше пойду. А то опоздаю на занятия.
Никуда я не опаздываю, потому что в это время нет никаких занятий. Но перед моим внутренним взором маячит Ава, ожидающая меня на скамейке и провожающая проходящих мимо студентов своим убийственным взглядом.
Хмурая, блин, шевели булками.
– М-м, ну ладно. Слушай, Сэм, а можно мне как-нибудь еще что-то твое почитать? Я, типа, ну, тащусь от твоих рассказов. Реально тащусь. У меня после того раза прямо ломка по твоим текстам, понимаешь?
– Эм-м… Да, наверное. Конечно, без проблем.
– Круто. Так может, как-нибудь встретимся, и…
В конце коридора у Ионы за спиной раздается звоночек приехавшего на этаж лифта, и у меня внутри все сжимается. Потому что я знаю, кто приехал, еще до того, как откроются двери. До того, как в коридор шагнет его высокая лощеная фигура, до того, как я услышу знакомое насвистывание. До того, как увижу его гриву – само воплощение Хаоса, тщательно культивируемого и уложенного глиной. Его руки, покрытые татуировками – воронами, которые словно следят за каждым твоим шагом. Лев. Идет прямо к нам в футболке с психоделическим и непонятным логотипом какой-то рок-группы. Одной из тех, которые мы обсуждали, когда общались. Он идет, овеянный ароматом зеленого чая, который обычно заваривает в своем кабинете и церемониально разливает по голым глиняным чашечкам без ручек. «Как пишется, Саманта?» наверняка спросит он меня своим глубоким голосом с шотландским акцентом.
Я вижу, как его львиное лицо слегка вытягивается при виде студентов в коридоре. Нужно проявить участие и дружелюбие. Спросить их, как прошло лето. Как им пишется. Все ли в порядке, получили ли они стипендию? И потом, я же тоже студентка, а значит, спросить нужно и меня. Это все усложняет. Однако он улыбается. Ну конечно же, улыбается. Это ведь его работа.
– Доброе утро, Иона. Саманта, – его голос едва слышно проваливается, когда он произносит мое имя, но он явно старается, чтобы прозвучало ровно и спокойно.
И отпускает нам крошечный кивок гривастой головой.
Я наблюдаю за тем, как он роется в своем почтовом ящике, битком набитом книгами и письмами. Тихо напевает себе под нос. Неспешно просматривает почту.
– Саманта, с тобой все в порядке? – спрашивает Иона.
Мне бы просто подойти к нему, как я воображала, наверное, тысячу раз, хлопнуть его по плечу и спросить: «Слушай, мы можем поговорить?» Возможно, его удивит мой вопрос. Быть может, даже застигнет врасплох. «Поговорить?» спросит он, бегая взглядом в поисках спасения. Словно я предлагаю нечто опасное, пугающее, даже незаконное. «Боюсь, я сейчас занят, Саманта. Но, может, заглянешь ко мне в рабочее время?» Ну или он может прикинуться дурачком. Обратит ко мне прохладно-безразличное, непроницаемое лицо и ответит: «Да, конечно, Саманта. В чем дело?» И еще посмотрит выжидающе, мол, пожалуйста, прошу. Говори.
– Саманта?
Ну и что потом? Мне придется перейти прямо к делу и сказать: «Я не совсем понимаю, что между нами произошло, но я так больше не могу, все становится слишком странным, давай уже с этим разберемся?» Больше всего я боюсь, что в этот момент он посмотрит на меня как на ненормальную. Странным? Произошло? Между нами? «Прости, Саманта, но я не понимаю, о чем ты». При этом он не встревожится ни на йоту.
Но сейчас, когда я вижу его прямо перед собой и смотрю, как он проверяет почту, напевая себе под нос и задумчиво улыбаясь, цепенею и даже пошевелиться не могу – не знаю почему, но понимаю, что теперь мне действительно лучше уйти.
– Саманта, подожди, – окликает меня Иона.
– Я правда опаздываю, мне пора на занятия.
Лев поднимает взгляд от своей почты. Уж ему-то хорошо известно, что мне некуда опаздывать. Что в это время нет никаких занятий. И что я бегу от него, поджав хвост, как перепуганная… еще раз, на кого там охотятся львы?
– М-м, ну ладно. Удачи на занятиях, Саманта, – Иона машет мне вслед.
Машет и машет, невольно напоминая о том, как вчера это делала я.
3
П еред встречей с Авой я заталкиваю приглашение поглубже в карман. Она сказала, что будет ждать меня возле здания факультета повествовательных искусств, смотреть на часы и посылать в мой адрес лучи нетерпения. Потому что в это здание я входить не буду, Хмурочка, не обессудь. И ты знаешь почему. Я в ответ на это торжественно кивнула. Знаю. Хоть на самом деле и не до конца понимаю. Но в целом разделяю ее воинственную неприязнь к волчьей яме под названием Уоррен и ее придурковатым выкормышам. А также мнение, что в этом застенке умирают души и музы. Ей это знакомо не понаслышке, она тоже училась на художественном факультете в университете по соседству, правда не таком знаменитом и элитарном, как Уоррен, но он тоже чуть было не задушил ее музу. Вот только Ава не поддалась. Она сбежала, прежде чем они успели наложить лапы на ее душу. Ну уж нет, к черту. К черту их всех. Теперь она работает в подвале какой-то естественно-научной лаборатории в городе, раскладывает по полкам дохлых жуков. Каждый из них покоится в собственном крошечном стеклянном футляре. Это даже мило. Уж куда лучше для ее духовного и творческого благополучия, чем без конца околачиваться в компании богачей, которые притворяются бедняками, приписывают себе модные ментальные расстройства и с гордостью называют себя студентами факультета искусств.
Единственное, что Аве нравится в Уоррене, так это устраивать набеги на мусорки, стоящие на заднем дворе общежитий первокурсников, и подстебывать абитуриентов, шатающихся по кампусу в рамках ознакомительных экскурсий. Время от времени мы с ней надираемся на скамейке у дурацкой университетской статуи в виде летящего кролика, и караулим будущих студентов и их родителей. Матери оглядывают кампус с выражением заинтересованного покупателя, поглаживая унизанными драгоценностями руками спины своих оленят с таким видом, словно хотят сказать: «Все это может стать твоим!» Сами будущие студенты голодными глазами обводят зеленые лужайки кампуса, сияющие на солнце, прямо как пушок на их юных щеках, и наверняка представляют себе богато обставленные общежития и студенческие вечеринки, о которых все шепчутся. По словам Авы, на них ходят только лузеры и извращенцы. Не говоря уже о вполне реальном шансе лишиться башки в одном из темных переулков по пути из студенческого бара. И я не шучу. А если не головы лишиться, так приобрести парочку сочных синяков от хулиганов, которые шатаются по всему студгородку и окрестностям. Потому что жестокость, бурлящая в больном сердце пронзительно бедных кварталов этого городка, не совсем вяжется с тем, что рассказывают на университетских экскурсиях. Такие экскурсии обычно проводят старшекурсники в брендированных университетских свитерах. Они идут перед внимающей толпой спиной вперед и льют им в уши про новые мраморные статуи в вестибюлях и сияющие канделябры. В этом, считает Ава, и лежит корень зла.
– Университет Уоррена был основан в тысяча семьсот семьдесят пятом году, а вон там…
– Бла-бла-БЛА, – громко перебивает Ава, сидящая на скамейке рядом со мной. – Слушайте, он вам этого не расскажет, но вашим чадам в этом кампусе бошки пооткручивают, – орет она матерям. Те оглядываются на нее в ужасе. – Ага, как пить дать! Топором по шейке р-раз!
И она резко подскакивает в их сторону со скамейки, замахиваясь над головой невидимым топором. И тогда кто-то один из толпы, а может и несколько человек, обязательно испуганно вскрикивают.
И хоть я и сама в ужасе от этих ее выходок, каждый раз ржу до слез.
Теперь эта скамейка – наше место. Ава и сейчас, должно быть, сидит там, ждет меня, провожает взглядом проходящих мимо студентов и по обыкновению набрасывает в скетч-бук, по ее собственным словам, «чудовищную правду».
Но когда я подхожу, вижу, что скамейка пуста. Меня охватывает паника. Все накопившееся за последний год одиночество внезапно набухает у меня в груди, перед глазами начинает подрагивать влажная пелена. Но тут меня кто-то хватает за руку, окунув в облако знакомого аромата. Мои глаза закрывают ладони в кружевных митенках.
– Бу! – выдыхает она мне на ухо.
Хоть я и знаю, кто это, все равно делаю вид, что испугалась и картинно ахаю.
Она хрипло смеется и хлопает в ладоши.
– Боже, какая ты ссыкунишка! – радуется она.
– Знаю. Куда ты подевалась? – спрашиваю я.
– Да тут два идиота так показательно, громко и искренне обсуждали Вирджинию Вулф, что мне пришлось ретироваться. А тебя где черти так долго носили? Я тебя уже как будто лет пять тут жду.
Пока мы говорим, острый клювик бумажного лебедя в моем кармане больно тычет меня в живот, и я вспоминаю про приглашение.
– Немного заболталась с Ионой.
– Это тот обдолбанный поэт, который спит и видит, как бы тебя трахнуть?
– Ничего подобного.
– Да это настолько очевидно, что даже смешно.
– Он считает меня мрачной, злобной извращенкой.
– О-о, как мило, он еще и влюблен!
– Мы можем поговорить о другом?
Она смотрит на меня, сузив глаза.
– Так-так, похоже случилось еще что-то. Выкладывай.
– Ничего не случилось. Просто… Я кое с кем столкнулась. Чуть не столкнулась. С… ты знаешь с кем.
Ава кивает. Конечно, она знает.
– Вы поговорили?
– Я не смогла. Ну, ты понимаешь. В глаза ему посмотреть. После… ну, знаешь… всего, – я опускаю голову под прицелом ее пристального взгляда.
Вот только не могу понять, на кого из нас она злится.
– Предлагаю тебе всерьез рассмотреть идею поджечь его кабинет к чертям собачьим, – говорит она и улыбается. – А я тут уже решила, что тебя выкрали курочки.
– Зайки, – машинально поправляю я и чувствую, как к щекам приливает кровь.
Вспоминаю смайлики в приглашении. И нарисованные от руки сердечки.
– Да насрать. Я волновалась.
Она косится на величественные дубы, точно это не обычные деревья, а нечто мерзкое и зловещее, и зябко передергивает плечами, словно боится отравиться золотисто-розовым дыханием кампуса, пропитанным гадким вкусом роскоши. С отвращением разглядывает высокие старинные здания, кружевное плетение кованых ворот с острыми пиками и бескрайние, тщательно подстриженные и надушенные изумрудные лужайки, по которым бегают белочки и кролики, студентов, что прогуливаются по дорожкам между этих лужаек и обсуждают Дерриду[3 - Деррида?, Жак (1930–2004) – французский философ и теоретик литературы, создатель концепции деконструкции. Один из самых влиятельных философов конца XX века. – Примеч. ред.] и свою ринопластику[4 - Ринопластика – операция по коррекции носа.], с волосами, поцелованными осенним солнцем, подкрашенными его лучами так золотисто и красиво, точно они заплатили ему за то, чтобы оно подсвечивало их под нужным углом. У меня вот нет такого иммунитета к красоте. Весь прошлый год я бродила по кампусу со своим древним телефоном и фотографировала все подряд – клик-клик-клик. Каждый сезон, в разное время дня, при любом свете. Я ни разу не пересматривала снимки и никому не показывала. Вот обклеенная постерами скамейка между плакучими ивами. А вот двухсотлетняя колокольня. Камин, прямо как из «Гражданина Кейна»[5 - «Граждани?н Кейн» (англ. Citizen Kane) – американский драматический кинофильм 1941 года; история жизни медиамагната Чарльза Фостера Кейна, прототипом которого послужил Уильям Херст (1861–1951). – Примеч. ред.]. И мое селфи на фоне этого камина. А на этой фотографии мы с Авой у того же камина, прижимаемся висок к виску, не улыбаемся, смотрим в камеру строго – в нашем стиле. Она обхватывает меня за шею рукой в кружевных митенках. А вот на этой фотографии только Ава. Стоит у камина точно ведьма, приговоренная к сожжению на костре.
Ава касается ладонью моего лица и говорит со слабой улыбкой:
– Можем мы, наконец, убраться отсюда к черту? Ты же понимаешь, что я пришла сюда исключительно ради тебя.
* * *
За весь день я так ни разу и не рассказала Аве о приглашении Заек. Вместо этого мы отпраздновали то, что она снова и снова называла последним днем моей свободы, – отправились в монстро-бистро, где Ава рисовала, а я писала. По крайней мере, думала, что буду писать. Но вместо этого я сидела перед открытым блокнотом и наблюдала за тем, как она рисует. После мы отправились в зоопарк – поздороваться с гималайским мишкой, живущим в овраге. А затем – выпить по чашечке вьетнамского кофе со льдом в живописном районе в центре города, где меня однажды чуть не подстрелили.
– Да ни фига подобного, Хмурая, господи! Просто у какой-то тачки выхлоп бахнул, вот и все, – сказала она, когда я об этом упомянула.
– Фига!
– Тебе бы почаще на воздух выбираться.
– Я и выбираюсь. Мы же прямо сейчас вот, разве нет?
Мы заканчиваем вечер у нее дома, попивая сангрию, которую смешала сама Ава, да так крепко, что, мне кажется, она превратилась в чистый яд. Это время дня она называет Часом Песоволка[6 - Отсылка к психологическому хоррору «Час Волка», в котором идет речь о незаслуженно униженном художнике, мучимом «демонами». Но еще больше – снами, или состояниями, пограничными между сном и явью, еженощно в «час волка» (время между тремя и четырьмя часами утра, когда подымает голову вся на свете нечисть) терзавшими его, покуда не свели преждевременно в могилу. – Примеч. ред.]. По-моему же мнению, оно чудесным образом преображает этот жалкий клочок Новой Англии, окрашивая закатное небо в цвета перьев фламинго. Мы сидим на просевшей черепичной крыше и слушаем аргентинское танго, на полную громкость, пытаясь перебить оглушающую мексиканскую музыку, вырывающуюся из окна по соседству. Мы танцуем, как танцевали все лето, по очереди исполняя партию Диего. Это наш воображаемый танцевальный партнер с шагом мягким, как у пантеры, который однажды ворвется в нашу жизнь и научит танцевать как надо. У него опасные, влекущие глаза-угольки, прямо как у Рудольфо Валентино[7 - Валентино, Рудольф (1895–1926) – американский киноактер итальянского происхождения, секс-символ эпохи немого кино. Его внезапная смерть на пике карьеры породила беспрецедентную истерию среди поклонниц. – Примеч. ред.], но с отцовскими морщинками в уголках в стиле Пола Ньюмана[8 - Ньюман, Пол Леонард (1925–2008) – американский актер, кинорежиссер, продюсер, которого называют одним из столпов Голливуда. – Примеч. ред.], а еще отпадная улыбка и гибкое тело вокалиста из The Cramps[9 - Интериор, Люкс (1946–2009) – американский певец, фронтмен и основатель легендарной гаражной панк-группы The Cramps, которую он вплоть до самой смерти возглавлял с женой, гитаристкой Пойзон Айви (род. 1953).]. Он прямо ах какой серьезный, совсем как Жак Брель[10 - Брель, Жак (1929–1978) – бельгийский франкоязычный поэт, бард, актер и режиссер. – Примеч. ред.]. Диего одевается в белые или черные костюмы, которые делают его похожим на кубинца, а еще в рубашки с рисунком в виде всполохов пламени. По утрам он печет для нас хлеб, приносит свежие цветы и расставляет в банках по всему дому. Сам он стихи не пишет, но любит читать их нам вслух, забавы ради. У него есть pied-?-terre[11 - Недвижимость (фр.).] в Париже и Буэнос-Айресе. Но самое важное, он божественно танцует танго. Сейчас Диего я, а значит, я веду, и Ава может просто следовать за мной, довольно закрыв глаза.
Приглашение от заек наливается жаром у меня в кармане и тикает, словно бомба с часовым механизмом.
«Ну че, ты придешь седня??», – написала мне одна из них еще днем.
– Мне трудно представить, что ты Диего, когда ты топчешься по моим ногам, как мужик с завода, Хмурочка. Шаг мягкий, как у пантеры, забыла?
– Извини.
– Что с тобой сегодня такое?
– Ничего.
– Ты как будто где-то в другом месте.
Надо было написать им в ответ: «Сорри, я заболела?», и все было бы кончено. Потому что не надо мне туда идти. Потому что у меня зубы сводит, даже когда мы просто сидим в одной комнате и я слышу, как они фальшиво сюсюкаются друг с другом. И все же солнце уже село. А я до сих пор не отказала. Может, они сами не хотят, чтобы я пришла. И позвали просто из вежливости. Хотя, о чем я, какая вежливость? Это точно не про них. Должно быть, вся причина в том, что теперь они могут говорить друг дружке: «Ну, мы хотя бы попытались. Она сама не захотела».
