скачать книгу бесплатно
– Видимо, да.
– Один день из жизни человека труда, – серьезно произнес Прендергаст, обращаясь к немногочисленной аудитории; Джульетта заметила, что несколько человек просто не явились: совещания Прендергаста требовали определенной выносливости. – Мисс Армстронг, вот и вы! – воскликнул Прендергаст при виде ее. – Я уж начал думать, что мы вас потеряли.
– Потеряна и вновь обретена[3 - Цитируется известный протестантский гимн «Amazing Grace» (в русском переводе – «О благодать»).], – ответила Джульетта.
– Я собираю новые идеи для программ. Например, визит в кузницу к кузнецу. Детям это будет интересно.
Джульетта не помнила, чтобы в детстве испытывала какой-либо интерес к кузнецам. Во взрослом возрасте, впрочем, тоже.
– Или прогулки с пастухом, – не сдавался Прендергаст. – Возможно, в период окота. Все дети любят ягнят.
– Мне кажется, тема животноводства у нас достаточно хорошо освещена в передачах для сельских школ, – сказал Чарльз Лофтхаус.
Он «топтал театральные подмостки», пока не потерял ногу во время бомбежки в «Кафе де Пари» в сорок первом. Теперь у него была искусственная нога, совершенно непохожая на настоящую. И все старались относиться к нему бережно, непонятно почему – он был язвителен, и потеря ноги этого никак не исправила. Он занимал должность продюсера программы «Клуб путешественников». Джульетта считала, что он просто на редкость неподходящий человек для этого.
– Но ягнят любят все, не только деревенские дети, – возразил Прендергаст.
Он был генеральным менеджером программ, а значит, видимо, все сотрудники редакции так или иначе входили в его паству. Говоря, Прендергаст глядел куда-то в направлении коротко стриженной макушки Георгины Гиббс. У него было плохое зрение – отравлен газом в Первую мировую, – и при разговоре он почти никогда не смотрел собеседнику в глаза. Усердный член Методистской церкви, мирянин-проповедник, он имел призвание к пастырской стезе, о чем сам поведал Джульетте за омерзительно слабым чаем в редакционной столовой полгода назад, когда она вернулась в Лондон из Манчестера, переведясь сюда из тамошней программы «Детский час».
– Надеюсь, мисс Армстронг, вам известно, что такое зов сердца.
– Да, мистер Прендергаст, – ответила Джульетта, зная по опыту, что это гораздо проще, чем ответить «нет».
Она попыталась понять, на какую собаку он похож. Может быть, на боксера. Или английского бульдога. Потрепанного, с унылой мордой. Интересно, сколько ему лет? Он работал в Би-би-си с незапамятных времен, пришел в Корпорацию вещания еще в пору ее младенчества, при лорде Рейсе, когда все было впервые и вновь, а Корпорация располагалась в Савой-Хилле. Все, что относилось к редакции школьных программ, было для Прендергаста свято – дети, ягнята и тому подобное.
– Конечно, у Рейса была проблема: он на самом деле не хотел, чтобы люди получали удовольствие от радио, – сказал Прендергаст. – Он был ужасный пуританин. Люди должны радоваться жизни, вы согласны? Мы все должны жить в радости.
Прендергаст погрузился в раздумья – видимо, о радости, точнее, об отсутствии таковой, – но через несколько секунд встряхнулся и, кажется, пришел в себя. Бульдог, а не боксер, решила Джульетта. Интересно, он одинокий? Семейное положение Прендергаста было никому не известно и, кажется, никого не волновало настолько, чтобы спросить его об этом.
– Радость жизни – прекрасная цель, – заметила Джульетта. – Совершенно недостижимая, конечно.
– Ай-яй-яй. Такая молодая – и такая циничная.
Прендергаст был симпатичен Джульетте, но, похоже, только ей одной. К ней вообще тянулись мужчины постарше, определенного типа. Они явно хотели ее каким-то образом улучшить. Джульетта в свои почти тридцать лет считала, что не нуждается в дальнейшем улучшении. Над ней уже поработала война.
– В море с рыболовным траулером, – предложил кто-то.
Лестер Пеллинг. Он напоминал Джульетте злополучную юную устрицу Кэрролла – из тех, что «со всех ног» бежали за Плотником и Моржом. «Младший инженер звукозаписи» – ему семнадцать лет, голос еще ломается. Зачем Пеллинга пригласили на это совещание?
– Очень хорошо, – благосклонно кивнул Прендергаст.
– Мой отец был… – начал Лестер Пеллинг, но Прендергаст прервал его еще одним добродушным «очень хорошо», воздев руку жестом, более подобающим римскому папе, чем последователю Джона Уэсли[4 - Джон Уэсли (1703–1791) – протестантский проповедник, основатель методизма.]. Джульетта поняла, что, скорее всего, они так и не узнают, кто был отец Лестера Пеллинга. Рыболов на траулере? Герой военных времен? Безумец? Богач, бедняк, нищий, вор?
– Будни простых сельских жителей, в этом духе, – сказал Прендергаст. Знает ли он, что Бизли в редакции Би-би-си срединных графств работает над концепцией именно такой программы? Всякие сведения о сельском хозяйстве, замаскированные под беллетристику. «Дик Бартон[5 - Дик Бартон – главный персонаж серии остросюжетных радиоспектаклей Би-би-си «Дик Бартон – агент особого назначения» (шла с 1946 по 1951 г.), а также нескольких кинофильмов, телесериала и пьесы. Дик Бартон раскрывает преступления, находит выход из опасных ситуаций и постоянно спасает страну от различных катастроф.] на ферме», как выразился однажды кто-то. Джульетте стало слегка любопытно: не ворует ли Прендергаст чужие идеи?
– Работа на ткацкой фабрике, – предложила Георгина Гиббс.
Она взглянула на Джульетту и улыбнулась. Георгина была новой младшей ассистенткой по программам – свежая выпускница Кембриджа, явно более способная, чем требовалось на ее должности. В ней была какая-то загадка, которую Джульетте еще только предстояло разгадать. Как и у Джульетты, у Георгины не было педагогического образования. («Это не проблема! – заверил ее Прендергаст. – Ни в коем случае! Скорее наоборот, преимущество».)
– О нет, мисс Гиббс, – возразил Прендергаст. – Промышленность – это прерогатива Севера, не так ли, мисс Армстронг?
Поскольку Джульетта приехала из Манчестера, она считалась главным специалистом по всем северным делам.
Когда война закончилась и страна (в лице контрразведки) больше не нуждалась в Джульетте, она перешла работать из одного столпа нации в другой. Так началась ее карьера в радиовещании, хотя даже сейчас, пять лет спустя, Джульетта не считала это карьерой. Просто работа, которая подвернулась в нужный момент.
Манчестерская студия Би-би-си располагалась в районе Пиккадилли, над банком. Джульетту взяли работать Читателем Срочных Оповещений (название должности так и писали, с заглавных букв). «Женщина!» – восклицали все, словно до сих пор не встречали говорящих женщин. Джульетте до сих пор снились кошмары из тех дней – она боялась внезапных пауз в программе, боялась заговорить на фоне гудков, боялась, что у нее просто кончатся слова. Эта работа была не для слабонервных. Время от времени с помощью объявлений по радио разыскивали родственников какого-нибудь больного в тяжелом состоянии. Однажды в дежурство Джульетты пришел сигнал из полиции – в тот раз искали чьего-то сына, «предположительно находящегося в районе Уиндермира», и вдруг в кабинете Срочных Оповещений (бывшем чулане для швабр) возник кот. Рыжий (наихудший тип кота, по мнению Джульетты). Он вскочил на стол и укусил ее – совершенно внезапно, так что она не удержалась и слегка вскрикнула от боли. Затем кот принялся кататься по столу, тереться мордой о микрофон и мурлыкать так громко, что слушатели наверняка решили: в студию ворвалась пантера, съела ведущую и очень довольна.
Наконец кто-то схватил мерзкую тварь за шкирку и уволок. Джульетта чихала не переставая, пока читала текст оповещения, а потом ошибочно объявила «Форель» Шуберта.
Слово «упорство» было девизом Корпорации вещания. Джульетта однажды конферировала концерт Манчестерского симфонического оркестра – Барбиролли дирижировал Шестой симфонией Чайковского, – и как только произнесла: «Говорит радиостанция северных графств», у нее началось страшное кровотечение из носа. Но Джульетта набралась храбрости, вспомнив, как в 1940 году слушала девятичасовые новости и в прямом эфире раздался взрыв бомбы. («О господи, – подумала она тогда, – только не Би-би-си!») Диктор Брюс Белфрейдж сделал паузу, пережидая обычный ужасный грохот взрыва, а затем слабо произнес: «Все в порядке» – и продолжал передачу как ни в чем не бывало. Именно так поступила сейчас Джульетта, несмотря на стол, залитый кровью (ее собственной – а ведь своя кровь обычно пугает сильнее чужой). Кто-то сунул ей за шиворот связку холодных ключей – средство от кровотечения, которое, как известно, совсем не помогает.
Конечно, тогда, в 1940 году, в студии Би-би-си было совсем не «все в порядке» – на верхних этажах погибло семь сотрудников, но Белфрейдж в тот момент не мог этого знать, а если бы и знал, все равно продолжал бы вещание.
В те времена Джульетта так отточила слух на невнятных разговорах Годфри Тоби в «Долфин-Сквер», что ей иногда казалось: она одна уловила слабый голос диктора, подбадривающий слушателей. Возможно, именно поэтому она после войны пошла работать в Би-би-си. «Все в порядке».
Джульетта хотела незаметно исчезнуть, но Прендергаст опередил ее вопросом:
– Не хотите пообедать в нашей столовой?
В доме номер 1 была своя столовая, жалкое подобие той, что располагалась в подвале главного дома вещания, и Джульетта всячески старалась избегать тамошней прокуренной и изрядно зловонной атмосферы.
– Я бы с радостью, мистер Прендергаст, но у меня с собой сэндвичи, – сказала она, старательно изображая сожаление. Чтобы быть у него на хорошем счету, порой требовалась актерская игра. – Может, пригласите фройляйн Розенфельд?
Фройляйн Розенфельд, австриячка (хотя все упорно звали ее немкой; «Это одно и то же», – заявил Чарльз Лофтхаус), служила консультантом по всем вопросам, относящимся к немецкому языку. Фройляйн, как ее часто называли, было лет шестьдесят: плотная, очень не к лицу одетая, она абсолютно ко всему, даже к сущим мелочам, относилась с мрачной серьезностью. Она приехала в Англию в тридцать седьмом году на конференцию по этике и приняла мудрое решение – не возвращаться обратно. А потом, конечно, была война, и после войны возвращаться уже стало не к кому. Фройляйн показала Джульетте фотографию: пять хорошеньких, веселых девушек на пикнике. Белые платья, широкие белые ленты в длинных темных волосах. «Мои сестры. Я в середине, вот. – Фройляйн Розенфельд робко указала на самую невзрачную из пяти. – Я была старшая».
Джульетте нравилась фройляйн Розенфельд, такая явная европейка на фоне окружающих, таких явных англичан. До войны фройляйн была другим человеком: она преподавала философию в Венском университете. Джульетта решила, что даже одной из этих трех вещей – война, философия, Вена – достаточно, чтобы придать человеку серьезности и мрачности, а также, возможно, неумения одеваться. Если Прендергаст намерен обеспечить на обеде атмосферу радости, ему нелегко придется.
Вообще-то, Джульетта сказала правду – у нее в самом деле были с собой сэндвичи: с салатным майонезом и яйцом, наскоро сваренным, пока она, зевая, ковыляла по квартире сегодня утром. Было лишь начало марта, но в воздухе уже брезжило сияние весны, и Джульетта решила, что неплохо будет для разнообразия поесть на свежем воздухе.
В Кавендиш-сквер-гарденс она без труда нашла свободную скамью – других дураков, решивших перекусить снаружи, не было. На траве уже проступил румянец крокусов, и желтые нарциссы храбро пробивались из земли, но анемичное солнце не грело, и Джульетта сразу продрогла.
Сэндвич ее не утешил – бледный, вялый, он был весьма далек от «завтрака на траве», который она воображала себе утром. Но Джульетта старательно съела его весь. Недавно она купила новую книгу, «Средиземноморскую кухню» Элизабет Дэвид. Покупка, продиктованная надеждой. Единственное оливковое масло, которое Джульетте удалось достать, нашлось в местной аптеке, во флакончике. «Вам ведь ушные пробки размягчать?» – спросил фармацевт, когда Джульетта протянула ему деньги. Она предполагала, что где-то есть другая, лучшая жизнь, главное – суметь ее найти.
Доев сэндвич, Джульетта встала и стряхнула крошки с пальто, встревожив зоркую стайку воробьев, – они дружно взлетели и упорхнули на пыльных лондонских крылышках, готовые вернуться за крошками, как только она уйдет.
Джульетта направилась в сторону Шарлотт-стрит, но не в тот ресторан, где была вчера вечером, а в кафе «Моретти», где она бывала время от времени, рядом с театром «Скала».
И вот, проходя Т-образный перекресток Бернерс-стрит, она заметила его.
– Мистер Тоби! Мистер Тоби!
Джульетта ускорила шаг и догнала его как раз в тот момент, когда он собирался свернуть за угол, на Кливленд-стрит. Она дернула его за рукав. Это был смелый поступок. Однажды она поразила его точно таким же поступком, вручив ему оброненную перчатку. Она помнит, что подумала: «Ведь обычно это женщина так сигнализирует мужчине о своих намерениях, роняя многозначительный платок или кокетливую перчатку». «О, благодарю вас, мисс Армстронг, – сказал он ей тогда. – Иначе я находился бы в полной растерянности относительно ее местонахождения». И ему, и ей было в то время не до флирта.
Она добилась того, что он замедлил шаг. Обернулся, явно ничуть не удивленный – значит слышал, как она его окликала. Посмотрел на нее непроницаемым взглядом, ожидая, что будет дальше.
– Мистер Тоби? Это я, Джульетта, помните меня? – Конечно, он ее помнит, как же иначе! Пешеходы неуклюже огибали их. Мы как островок в океане, подумала она. – Джульетта Армстронг.
Он приподнял шляпу – серую трильби, вроде бы знакомую Джульетте. Слабо улыбнулся и сказал:
– Извините, мисс… Армстронг? Вероятно, вы меня с кем-то спутали. Хорошего вам дня.
Он повернулся и зашагал прочь.
Это он! Она знала, что это он. Та же тяжеловатая фигура, невыразительное совиное лицо, очки в черепаховой оправе, старая шляпа-трильби. И наконец, неопровержимое – и слегка пугающее – доказательство: трость с серебряным набалдашником.
– Джон Хэзелдайн, – произнесла она вслух его настоящее имя.
Она никогда в жизни его так не называла. Это имя прозвучало обвинением.
Он замер на полушаге, спиной к ней. Засаленный габардиновый тренчкот был слегка припудрен тальком перхоти. Похоже, это все тот же, в котором он проходил всю войну. Неужели он никогда не покупает новой одежды? Она ждала, что он повернется к ней и снова отречется от себя, но прошел миг – и он просто двинулся дальше, постукивая тростью по серой лондонской мостовой. Джульетту отбросили. Как перчатку, подумала она.
«Вероятно, вы меня с кем-то спутали». Как странно снова слышать его голос. Это ведь он! Почему же он притворяется кем-то другим, ломала голову Джульетта, усаживаясь за столиком в кафе «Моретти» и заказывая кофе у мрачного официанта.
Она ходила в это кафе до войны. Название осталось, хотя владелец был уже другой. Само кафе – маленькое, не слишком чистое, скатерти в красно-белую клетку вечно в пятнах. Персонал постоянно менялся, никто не помнил Джульетту в лицо, никто не приветствовал как старую знакомую – это скорее хорошо, чем плохо. Кафе на самом деле было ужасное, но Джульетта питала к нему слабость. Оно было нитью, ведущей в лабиринт, и по этой нити Джульетта могла пробраться в довоенную пору, к довоенной самой себе. В мутной атмосфере «Моретти» боролись между собой невинность и опыт. Когда Джульетта, вернувшись в Лондон, обнаружила, что кафе до сих пор на месте, ее это немало обрадовало. Столько всего исчезло без следа. Она закурила и стала ждать свой кофе.
В кафе бывало много иностранцев различного толка, и Джульетта любила просто сидеть и прислушиваться к акценту, пытаясь догадаться, откуда приехал тот или иной посетитель. Когда она только начала сюда ходить, в кафе распоряжался сам мистер Моретти. Он всегда был к ней внимателен, называл ее синьориной и осведомлялся о ее матери. («Как поживает ваша mamma?») Разумеется, мистер Моретти не был знаком с ее матерью, но таковы, видимо, итальянцы: самочувствие матерей волнует их гораздо больше, чем британцев.
Она всегда отвечала: «Очень хорошо, благодарю вас, мистер Моретти», не рискуя назвать его синьором вместо мистера, – это казалось ей излишней самоуверенностью, вторжением на чужую лингвистическую территорию. Мужчина, который сейчас стоял за конторкой, вроде бы армянин, никогда не спрашивал Джульетту ни о чем, тем более о матери.
Конечно, она врала. Ее мать поживала не очень хорошо, а точнее, совсем плохо. Еще точнее, она умирала – в больнице «Миддлсекс», в двух шагах от кафе «Моретти», но Джульетта предпочитала отделываться общими словами о ее благополучии.
До болезни мать была надомной портнихой. Джульетта привыкла слышать, как стонут клиентки («дамы», как называла их мать), карабкаясь по лестнице на третий этаж, в квартирку в Кентиш-Тауне. Там они стояли навытяжку в корсетах и объемистых лифчиках, пока мать подгоняла на них выкройку. Иногда Джульетта поддерживала клиентку, пока та балансировала на трехногом табурете, а мать ползала кругом на коленях, подкалывая подол. Потом мать стала совсем больная и не могла прошить даже простой шов, и дамы перестали приходить. Джульетта жалела об этом – они гладили ее по руке, угощали карамельками и спрашивали, хорошо ли она учится. («Какая умница ваша девочка, миссис Армстронг».)
Мать копила гроши, экономила на всем, работала сверхурочно, чтобы придать Джульетте особый лоск, отшлифовать ее манеры, подготовить к блестящему будущему. Джульетту посылали учиться хореографии и фортепиано. Она даже брала уроки красноречия у одной женщины в Кенсингтоне. Она получила стипендию на обучение в частной платной школе, где целеустремленные девочки учились у еще более целеустремленных учительниц. Директриса порекомендовала Джульетте пойти в университет изучать современные языки или юриспруденцию. А может быть, она хочет попробовать сдать экзамены в Кембридж и Оксфорд? «Они ищут таких девочек, как ты», – сказала директриса, но не объяснила, каких именно.
Джульетта бросила учебу, перестала готовиться к блестящему будущему – ей пришлось ухаживать за матерью, у которой, кроме нее, никого не было. После смерти матери Джульетта не вернулась в школу. Почему-то ей казалось, что это невозможно. Той шестиклассницы, всячески старающейся выслужиться перед взрослыми, полузащитницы в школьной хоккейной команде, звезды школьного драматического кружка, ежедневно упражнявшейся на школьном пианино (потому что дома пианино некуда было ставить), активной участницы отряда герл-гайдов[6 - Гёрл-гайды – организация, аналогичная бойскаутам, но для девочек. В описываемое время девочки в Ассоциацию бойскаутов не допускались. (С 1976 г. Ассоциация бойскаутов переименована в Ассоциацию скаутов и туда принимаются дети обоих полов.)], обожающей театр, музыку, живопись, – не стало. Утрата преобразила ее, и она исчезла. И насколько Джульетта могла судить, так и не вернулась.
У Джульетты вошло в привычку заходить к Моретти каждый раз, когда мать лежала в больнице «Миддлсекс». Именно здесь она сидела, когда мать умерла. Это был лишь «вопрос дней», как выразился врач, определивший мать в палату тем утром. «Время пришло», – сказал он Джульетте. Понимает ли она, что это значит? Да, ответила Джульетта. Это значило, что она вот-вот потеряет единственного человека, который ее любит. Ей было семнадцать лет, и она горевала о себе почти так же сильно, как и о матери.
Отца своего Джульетта никогда не знала и не испытывала к нему никаких чувств. Мать как-то туманно говорила о нем, и Джульетта, похоже, была единственным доказательством, что он вообще существовал. Моряк торгового флота, он погиб в результате несчастного случая и был похоронен в море еще до рождения Джульетты. Она иногда предавалась фантазиям о коралловых костях и перлах вместо глаз[7 - Отсылка к «Буре» У. Шекспира:Отец твой спит на дне морском.Кораллом стали кости в нем.Два перла там, где взор сиял…(Акт I, сц. 2, цитируется по переводу Т. Щепкиной-Куперник.)], но сам этот человек был ей глубоко безразличен.
Смерть матери, напротив, требовала поэтичности. Когда на гроб упал первый ком земли, у Джульетты перехватило горло. Мать задохнется под этой толщей, подумала она, сама уже задыхаясь. В мыслях возник образ: мученики, задавленные насмерть высыпанной на них кучей камней. Это я, думала Джульетта, вот так меня раздавит потеря. «Не ищи затейливых метафор», – говорила когда-то учительница английского языка, проверяя ее сочинения, но смерть матери показала, что не бывает слишком вычурной метафоры, когда скорбишь. Смерть ужасна и потому нуждается в приукрашивании.
В день, когда умерла мать, погода стояла гадкая – мокро и ветрено. Джульетта сидела в теплом убежище у Моретти, сколько могла. Она пообедала сыром с поджаренным хлебом – сыр с поджаренным хлебом, который подавали у мистера Моретти, неизмеримо превосходил все, что ели у Джульетты дома («Это итальянский сыр, – объяснил мистер Моретти. – И итальянский хлеб»), – а потом, сражаясь с собственным зонтиком, одолела всю обратную дорогу по Шарлотт-стрит до больницы. Придя в палату, она узнала, что никогда нельзя полагаться ни на чьи чужие слова. Оказалось, что смерть матери была вопросом не дней, а лишь пары часов и она умерла, пока Джульетта смаковала свой обед. Когда Джульетта поцеловала мать в лоб, он был еще теплый, и слабый запах материнских духов, ландыша, пробивался сквозь больничную вонь.
– Вы совсем чуть-чуть опоздали, – сказала санитарка, словно смерть матери была автобусным рейсом или театральным представлением. На самом деле это была развязка драмы.
И вот – все кончено. Finito.
Работникам кафе «Моретти» тоже пришел конец – их всех интернировали после объявления войны, и ни один не вернулся. Джульетта слыхала, что мистер Моретти потонул на «Звезде Арандоры» летом 1940 года вместе с сотнями его компатриотов, тоже интернированных. Многие из них, подобно мистеру Моретти, держали кафе и рестораны.
– В «Дорчестере» совершенно разучились обслуживать. Просто безобразие, – сказал Хартли.
Но то Хартли, что с него взять.
Визиты в кафе «Моретти» навевали на Джульетту грусть, и все же она продолжала туда ходить. Воспоминания о матери будили печаль – что-то вроде балласта, противовеса для собственной души Джульетты, которую она сама считала чересчур легкомысленной и беззаботной. Мать представляла для нее некую истину – нечто такое, от чего Джульетта удалилась за прошедшее со смерти матери десятилетие и сама это знала.
Она коснулась нити жемчуга у себя на шее. Внутри каждой жемчужины скрывается крохотная частица, инородное тело, загрязнение. Это и есть истинная душа жемчуга, верно ведь? Красота жемчужины – лишь попытка бедной устрицы как-то оградить себя от боли. От грязи. От истины.
Устрицы напомнили Джульетте Лестера Пеллинга, младшего инженера программ, а Лестер, в свою очередь, Сирила, с которым она работала во время войны. У них двоих много общего. С этой мысли она перескочила на другую и в конце концов пришла обратно к Годфри Тоби. Все на свете взаимосвязано – огромная сеть, что простирается через время, через историю. Форстер, конечно, призывал «только соединить»[8 - Из романа Э. М. Форстера «Говардс-Энд» (1910).], но Джульетта решила, что порой бывает нужно и отъединиться, рассечь все связующие нити.
Жемчуга на шее Джульетты не принадлежали ей – она сняла их с мертвой женщины. Смерть, конечно, тоже истина, поскольку она абсолютна. «Боюсь, она тяжелее, чем кажется. Ну-ка, раз-два – взяли!» От воспоминания Джульетту передернуло. Лучше об этом не думать. Наверно, лучше вообще не думать. От лишних мыслей у нее всегда были только неприятности. Джульетта допила кофе и закурила еще одну сигарету.
Мистер Моретти делал ей прекрасный кофе – по-венски, с корицей и взбитыми сливками. Разумеется, война и этому положила конец. Теперь в кафе «Моретти» варили кофе по-турецки, и он был практически невыносим. Горький, полный гущи, его подавали в чашечке, похожей на толстостенный наперсток, и кое-как проглотить этот напиток можно было, лишь добавив несколько ложек сахара. Европа и Османская империя – в кофейной чашке. Джульетта руководила программой для школьников, которая называлась «Взгляд на вещи». Она много знала о чашках. Она на них глядела.
Она заказала еще ужасного кофе, стараясь не смотреть на странного низкорослого человечка, сидящего за угловым столиком. Незачем его поощрять. Он поглядывал на Джульетту с самого ее прихода в кафе, и ее это сильно выбивало из колеи. У него был потрепанный вид, как у многих других посетителей кафе, представителей послевоенной европейской диаспоры. Еще в нем было что-то от тролля – будто его сшили из остатков тел. Такого могли прислать из театрального агентства – изображать бедняка. Одно плечо выше другого, глаза мутные, словно галька, чуточку несимметричные, будто один съехал вниз. Лицо в оспинах, будто по нему стреляли дробью (может, так оно и есть). Раны былой войны, подумала Джульетта, очень довольная такой формулировкой. Годится на заглавие для романа. Может, ей стоит написать роман. Но ведь, кажется, творческие проекты – последнее прибежище неприкаянных людей?
Джульетта решила разобраться с человечком, задав ему вопрос в лоб – вежливо, как подобает англичанке: «Простите, разве мы с вами знакомы?», хотя была совершенно уверена, что запомнила бы такого странного типа. Но не успела она к нему обратиться, как он вдруг встал.
Она была уверена, что он хочет подойти и заговорить с ней, и приготовилась к какому-нибудь скандалу, но вместо этого он поковылял к двери – оказалось, что он хромает, но вместо трости пользуется большим сложенным зонтиком. Он исчез в дверях, ведущих на улицу. Он не заплатил, но армянин за стойкой лишь взглянул ему вслед, сохраняя нехарактерное для себя спокойствие.
Когда принесли кофе, Джульетта проглотила его, как лекарство, надеясь, что оно поддержит ее силы в испытаниях, предстоящих после обеда. Затем она, словно гадалка, уставилась на узоры кофейной гущи в чашечке. Почему Годфри Тоби отказался ее признать?
Он выходил из банка. Тогда, давно, у него была такая легенда – банковский служащий. Отлично придумано на самом деле, ведь никто не станет расспрашивать банковского служащего о его работе. Джульетта часто думала, что у человека, с виду настолько заурядного, должна быть какая-то тайна – захватывающее прошлое, ужасная трагедия, – но со временем поняла: заурядность и есть его тайна. Ведь это самое лучшее прикрытие, разве не так?
Джульетта никогда не называла его про себя Джоном Хэзелдайном, ибо он так полно, так великолепно вжился в весьма скучную оболочку, именуемую Годфри Тоби.
В лицо его называли «мистер Тоби», но за глаза – исключительно Годфри. Это не было знаком фамильярности или дружбы – просто привычка. А свою операцию они называли «дело Годфри», и в Регистратуре хранилось немало папок, подписанных просто «Годфри», даже иногда без надлежащей перекрестной нумерации. Конечно, это порой доводило работающих в Регистратуре девиц до истерики.
Когда война закончилась, его, по слухам, перевели за границу. Новая Зеландия. Во всяком случае, что-то такое. Может быть, Южная Африка. Обезопасить на случай возможной мести. Но разве месть из того или иного источника не грозила им всем?
А его информаторы, пятая колонна, – что стало с ними? Кто-то хотел продолжать наблюдение за ними в мирное время, но Джульетта не знала, осуществился ли этот план. Она знала, однако, что после войны их решили оставить в неведении. Никто не сказал им о коварстве MИ-5. Они так и не узнали, что все их разговоры записывались микрофонами, спрятанными в штукатурке квартиры в жилом комплексе «Долфин-Сквер», куда они со всех ног прибегали каждую неделю. Не знали они и того, что Годфри Тоби работал на МИ-5 и что они приносили свою предательскую информацию вовсе не агенту гестапо, каковым его считали. И были бы очень удивлены, узнай они, что на следующий день в соседней квартире девушка садится за большую пишмашинку «Империал» и расшифровывает их предательские разговоры. Один первый экземпляр и два под копирку. Разумеется, этой девушкой была Джульетта.
Когда в конце сорок четвертого года операция завершилась, информаторам сказали, что Годфри снят с поста и «эвакуирован» в Португалию. На самом деле его отправили в Париж допрашивать пленных немецких офицеров.
Где он был после того, как война закончилась? Почему вернулся? И самое главное, почему притворился, что незнаком с Джульеттой?
Я-то его знаю, подумала она. Они работали вместе всю войну. Господи боже мой, она была у него дома, в Финчли, где он тогда жил, – в доме с парадной дверью сплошного дуба и мощным латунным дверным молотком в форме львиной головы. С витражами в свинцовых переплетах и паркетным полом. Она сидела на разрезном плюше его массивного дивана. («Не желаете ли, я принесу вам чаю, мисс Армстронг? Вероятно, это пойдет на пользу. Мы с вами пережили немалое потрясение».) Она мыла руки мылом, пахнущим фрезией, у него в ванной комнате, видела ряды пальто и обуви у него в шкафу в прихожей. Она даже мельком узрела розовую обивку пухового одеяла, под которым он спал вместе с миссис Тоби (если таковая существовала).
И еще они вместе совершили отвратительное деяние – такое, хочешь не хочешь, связывает тебя с другим человеком навсегда. Может, поэтому он теперь от нее отрекается? («Два кусочка сахара, верно, мисс Армстронг?») Или он из-за этого и вернулся?
Надо было за ним проследить, подумала она. Но он бы сбросил хвост. Он был виртуозом в этом деле.
1940
Один из нас
– Его зовут Годфри Тоби, – сказал Перегрин Гиббонс. – Он выдает себя за агента немецкого правительства, но на самом деле он один из нас.
Так Джульетта впервые услышала имя Годфри Тоби.
– Значит, он на самом деле не немец?
– Боже, нет, конечно. Большего англичанина, чем Годфри, трудно вообразить.
Но ведь апофеоз англичанина – это сам Перегрин Гиббонс, подумала Джульетта. Одно имя чего стоит.
– И более надежного человека тоже трудно найти, – продолжал Перегрин Гиббонс. – Годфри уже очень давно живет под чужим именем и легендой. В тридцатые годы он посещал митинги фашистов и всякое такое. До войны контактировал с рабочими заводов Сименса – их английские отделения всегда кишели немецкими разведчиками. Он хорошо известен представителям пятой колонны, они считают его своим. Я полагаю, мисс Армстронг, вы знаете, что такое пятая колонна?
