Пыльные ангелы

Ася Руфь

Пыльные ангелы

Глава 1

Ключ заедал, как всегда. Лика пнула дверь ногой – тупой удар эхом отдался в пустом подъезде. С треском щеколда поддалась. В квартиру вкатилась волна вони: перегар, прокисшая тряпка, что-то сладковато-гнилое, въевшееся в стены. Лика вдохнула ртом, привычно задержав дыхание.

Прихожая – свалка. Горы грязного тряпья – то ли одежда, то ли ветошь. Пустые бутылки из-под дешевой водки и пива валялись как павшие солдаты после боя. Одна катилась под ноги. Лика пнула ее обратно в темноту. Башмаки, пропитанные химией для полов и городской грязью, она скинула прямо у порога. Ноги гудели, будто их били всю ночь. Так оно и было. Шесть часов на ногах, отдраивая унитазы и линолеум в «престижном» бизнес-центре. Престиж – для тех, кто там сидел в тепле. Для нее – запах хлорки, въевшийся в кожу до костей.

В крохотной кухне – бардак. Гора немытой посуды в раковине, на столе – открытая банка тушенки с ржавой ложкой торчком, крошки, лужицы засохшего чего-то. Холодильник гудел, как умирающий зверь. Лика дернула ручку. Внутри – пусто. Бутылка кефира с плесенью под крышкой, пачка соли, пустое ведро из-под майонеза. И запах… Тот самый, въевшийся. Источник – мешок с мусором, расплывшийся в углу. Мухи.

– Сука… – прошипела Лика беззвучно. Не впервой. Надо было брать сегодня что-то с «раздачи». Не успела. Проспала после ночной смены, еле успела на дневную – раздавать рекламу дерьмовых кредитов у метро. Три часа под ледяным ветром, в тонкой ветровке, с дурацкой табличкой. Люди шарахались, как от прокаженной.

Она схватила пластиковый пакет из угла – вчерашний, с остатками чужой пиццы, которую рискнула стащить с помойки бизнес-центра после уборки конференц-зала. Кусочки засохли, но съедобно. Для Сёмы. Для себя – хватит и этого.

Тихо прошла мимо зала. На продавленном диване, под грудой вонючего одеяла, храпела Рая. Лицо опухшее, землистое. Рот открыт. От нее пахло перегаром и немытым телом. Лика сжала кулаки. Гвоздями впилась в ладони – старый способ не заорать, не схватить эту тварь за волосы и не бить головой об стену. Держись. Ради Сёмы. Скопим на этот курс – станет легче. Может… очухается? Ложь, горькая и привычная.

Тихонько приоткрыла дверь в маленькую комнатку. Здесь пахло иначе. Лекарствами. Дешевым детским мылом. И тяжелой, сладковатой болезнью, въевшейся в штукатурку.

– Сёма? – шепотом.

На узкой кровати под застиранным одеялом шевельнулся комочек. Лика подошла ближе. Сёма лежал на боку, лицом к стене, худенький, как прутик. Волосы, редкие после химии, слиплись на висках. Он дышал часто, поверхностно. Лика опустилась на колени у кровати, положила руку ему на лоб. Горячий. Опять.

– Сестрёнка? – слабый голосок, хриплый.

– Я, солнышко. Как ты?

Он медленно перевернулся. Глаза огромные, темные, ввалившиеся в синеватых кругах. Лицо – восковая маска боли. Он попытался улыбнуться, но получилась жалкая гримаса.

– Нормально… – прошептал он. – Только спинка… болит. И ножка.

Лика знала. Нейробластома. Эта сволочь грызла его кости. IV стадия. Слова врача – «агрессивная», «низкие шансы», «очень дорогое лечение» – колотились в висках. Цифры на бумажке из поликлиники, зажатой в кармане, жгли кожу. Недостижимые.

– Сейчас, Сёмка, сейчас… – она встала, подошла к тумбочке. Баночки с таблетками, пузырьки. Шприцы. – Надо укол сделать. Обезболивающее.

Он кивнул, стиснув зубы. Боялся уколов. Но боялся еще больше той боли, что скручивала его по ночам в тихий, жалобный вой. Лика быстро, профессионально – опыт уже – набрала лекарство в шприц, протерла спиртом худенькую ягодицу.

– Дыши, солнышко, глубоко. Раз-два…

Шприц вошел. Сёма вздрогнул, но не закричал. Слеза скатилась по виску. Лика прижала ватку. Терпи, солдатик. Терпи. Я тут. Я с тобой.

Потом она развернула пакет.

– Смотри, что я тебе принесла! Пицца! Немножко, но вкусная!

Его глаза оживились на секунду.

– Правда? Спасибо, сестрёнка!

Он взял маленький треугольничек, откусил крошечный кусочек. Жевать было больно: сжались челюсти. Лика смотрела, как гвоздь в сердце вбивали.

Внезапно, ярко и больно, вспыхнуло: солнечный день. Речка. Поляна. Чистое небо. Она, отчаянно сэкономившая на обедах, купила дешевые сосиски, хлеб, бутылочку лимонада. Сёма – еще не такой худой, еще с густой шевелюрой, бегал по траве, смеялся. "Сестрёнка, смотри, бабочка!" Его глаза сияли, как тогда, до болезни. Они жарили сосиски на костре из хвороста, пахло дымом и свободой. Сёма дул на горячее, смешно надувая щеки. "Вкусно! Лучше маминых!" И они смеялись. Несмотря на то, что знали – дома ждет пьяная мать, распластанная на том же диване. Но в тот момент, на той поляне, под теплым солнцем, они были счастливы. Так просто, так чисто. Как пыльные ангелы на грязном подоконнике. А потом приходилось возвращаться… Но этот миг – он был. Настоящий. Единственный якорь.

Лика села на край кровати… Сема почти ничего не мог есть. Но старался. Для нее.

Взяла его руку в свою. Холодную, тонкую, с синими прожилками. -Рассказывай, как день прошел?»

Он замялся.

– Мама… ругалась. Орала. Потом уснула. – Его голос дрогнул. – Я… я испугался. Она бутылкой в стену кидала…

Лику снова обдало кипятком ярости. Сука! Сука пьяная! Ему и так хуже! Она впилась ногтями в колени, сдерживая крик.

– Ничего, Сём. Не бойся. Я тут.

Он вдруг пошевелился, испуганно глянул под одеяло.

– Сестрёнка! Там… там опять!

Лика резко отдернула одеяло. По простыне, рядом с худой ножкой Сёмы, быстро пробежал усатый таракан. Крупный, жирный. Сёма вжался в подушку, зажмурился.

– Гадина! – Лика вскочила, смахнула насекомое на пол, пришлепнула тапком. Раздался противный хруст. Она вытерла подошву о край ковра, чувствуя, как трясутся руки. От бессилия. От гадости всего этого.

– Все, Сём. Убила. Больше не придет.

Он открыл глаза. В них был ужас. И стыд.

– Я… я не мог прогнать… – прошептал он. – Он по мне полз… Я боялся пошевелиться…

Слова ударили Лику в солнечное сплетение. По нему полз. Пока я мыла чьи-то сортиры. Пока он лежал один в этой конуре… Ком в горле встал такой, что не продохнуть. Она наклонилась, обняла его осторожно, чувствуя под пальцами ребра, выпирающие под тонкой пижамкой.

– Ты молодец. Герой. Спал, вот он и полез. Больше не полезет. – Голос звучал хрипло, чужим.

Он прижался к ней, как к спасительному плоту в бушующем море. Его дыхание было горячим и неровным.

– Сестрёнка… а мы… мы скоро накопим? На лекарство? Мне… мне страшно. Болит…

Лика закрыла глаза. Перед ними всплыла цифра из бумажки в кармане. Сумма, которую она не заработает и за полгода, даже на трех работах. Если не умрет от истощения раньше. Врешь, тварь, – мысленно бросила она себе. Врешь ему.

– Копим, солнышко. Копим. Скоро. Очень скоро. Ты только держись, хорошо? – она гладила его по редким волосикам. Ложь горьким комком застряла в горле. Но другая правда убьет его сейчас.

Он кивнул, доверчиво прижавшись.

– Хорошо… Я буду… Я сильный.

В зале грохнуло. Рая свалилась с дивана. Послышалось пьяное бормотание, ругань. Потом тяжелые шаги зашаркали в сторону туалета.

Лика застыла. Ярость, холодная и острая, как лезвие, прошла по нервам. Сильный. Он сильный. А она… Она встала, подоткнула одеяло вокруг Сёмы.

– Спи, солнышко. Я рядом. Если что – позовешь.

Она вышла из комнаты, тихо прикрыв дверь. Встала спиной к ней, как щит. В прихожей появилась Рая. Распахнутый грязный халат, спутанные седые волосы, опухшее лицо с мутными глазами. Она тыкалась в стену, бормоча.

– Где… где водяра? Кто допил? Ты, стерва? – она уставилась на Лику, пытаясь сфокусироваться. Повело в сторону.

Лика молчала. Смотрела на нее. Взглядом, в котором клокотала вся грязь, вся боль, все унижение этих лет.

– Чё смотришь, уродка? – Рая плюнула на пол перед ее ногами. Слюна тягучая, желтоватая. – Работаешь? Бабки где? Харчи покупать надо! И водку! Мне, блядь, плохо! Голова трещит!

– На Сёму надо, – тихо, но отчетливо сказала Лика. Голос не дрогнул. – Лекарства. Еда ему.

Рая фыркнула, махнула рукой, едва не потеряв равновесие.

– Помрешь, болелкой! Помрешь – не страдал! И ты туда же! Чмо нищее! Работай! Тащи бабло! Чего встала, как столб?

Слова «помрешь» ударили, как нож. Лика сделала шаг вперед. Кулаки сжались так, что ногти впились в старые шрамы на ладонях. Глаза стали узкими щелочками. В них горел лед.

– Ты… – голос сорвался на хрип. – Ты… сука конченная.

Рая опешила на секунду. Потом лицо исказилось злобной гримасой.

– Ага! Сама такая! Папка твой – мразь! И ты – вылитая! Такая же тварь! Поняла? ТВАРЬ!

Вылитая. Слово ударило, как молот. Всплыло: она, одиннадцатилетняя, прижалась к щели в двери своей комнатки. Крики в прихожей резали воздух. Мать – еще не Рая, а просто мама, но уже с дрожью в голосе и запахом перегара: "Толя, не уходи! Ради нее! Я исправлюсь!" Отец – Анатолий – холодно, отстраненно: "Отстань, Раиса. Надоело. Лику… обеспечу. Как смогу." Чемодан захлопнулся. Шаги к двери. Глухой удар, стон. Лика приоткрыла дверь. Мать на коленях, обнимает его ноги. "Не бросай! Я умру!" Он резко дернул ногой, отшвырнув ее. "Сдохнешь – похороню. За мой счет." Дверь хлопнула. Мать осталась на полу, рыдая в истерике, билась головой об линолеум. Пила она и раньше, но после этого… это был уже не запой. Это было самоубийство растянутое. И Сёму… Сёму она нагуляла уже потом, в этой пьяной тоске, от какого-то случайного мужика. Никогда не любила. Ни его, ни Лику. Только свою боль и бутылку.

Волна тошноты и бешенства накрыла с головой. Лика резко развернулась. Не к Рае. Не к кухне. К своей каморке – бывшему чулану под ванной. Зашвырнула туда пакет с остатками пиццы. Захлопнула дверь. Встала лбом к холодной, липкой от сырости стене.

Трясло. От голода. От усталости. От ненависти. К матери. К отцу. К этой поганой жизни. К себе. Больше всего – к себе. За то, что слабая. За то, что терпит. За то, что не может сломать все к хуям.

Она с силой ударила кулаком в стену. Раз. Потом еще. Костяшки протерлись до крови, но боль была желанной. Острой. Настоящей. Она била, пока рука не онемела, а на облупленной штукатурке не остались красные пятна. Потом прислонилась лбом к месиву из гипса и крови. Дышала тяжело, рвано.

В ушах стоял пьяный вой Раи из прихожей и тихий, прерывистый кашель Сёмы за тонкой стенкой. Мир сузился до боли в кулаке, вони в ноздрях и цифры в кармане, которая светилась в мозгу, как приговор.

Глава 2

Сон был черной дырой, мгновенной и бездонной. Будильник на древнем телефоне взвыл, как сирена воздушной тревоги, прямо в ухо. Лика дернулась, сердце колотясь где-то в горле. Темнота. Холодный линолеум под босыми ногами. Запах сырости и плесени из углов ее каморки.

Пять утра.

Тело стонало, кости скрипели протестом. Ноги, от колена до ступни, горели огнем. Спина – деревянная доска. Она сгребла телефон, вырубила вой. Тишина. И тут же – за стенкой, слабый, прерывистый кашель Сёмы. Потом – тишина страшнее. Жив? Дышит?

Она впилась ногтями в ладонь. Боль – якорь. Выползла из каморки. В зале – Раин храп, густой, хриплый. В туалете – не смыто. Лика задержала дыхание, сделала дело. Не смывала – экономила воду, которую придется оплачивать. Умылась ледяной водой из-под крана на кухне, воняющего ржавчиной. Вода обожгла, пробивая туман в голове. В зеркальце над раковиной – лицо призрака: землистое, с синевой под ввалившимися глазами. Волосы, тусклые и ломкие, висели сосульками.

Завтрак. Холодильник пуст. Вчерашней пиццы для Сёмы – крохи. Она отломила себе кусочек размером с ноготь, сунула в рот. Картон. Жевать было больно: сжались челюсти. Запила водой из-под крана. Желудок скрутило спазмом голода. Проигнорировала.

Тихо прокралась к Сёме. Он спал, свернувшись калачиком. Дышал поверхностно, но ровно. Лоб – прохладный. Чудо. Лика прикоснулась губами к его виску. Держись, солдатик. Я вернусь.

Одевалась впотьмах, в прихожей. Тот же потертый свитер, те же дешевые джинсы. Поверх – тонкая ветровка, не греющая даже осенью. Натянула носки с дырками на пятках, старые кроссовки, подошва которых уже отклеивалась. Взяла сумку-торбу, набитую тряпьем для уборки.

На улице – предрассветная мгла. Колючий ветер пробирал до костей. Лика втянула голову в плечи, засунула руки в карманы. Город еще спал. Фонари мигали желтыми сонными глазами. Она шла быстрым, привычно-усталым шагом к метро. Первая смена.

"Элитное стекло и бетон". Лобби сияло холодным блеском гранита. Лику пустили через черный ход, в подвал, где пахло плесенью и моющими средствами. Выдали ведро, швабру, тряпки, едкую химию. Униформа – синий халат, слишком большой, пахнувший чужим потом.

"Третий этаж. Туалеты. К девяти – как стеклышко. Особенно кабинки. После ночных тусовок – там пиздец", – бросила ей начальница хозслужбы, женщина с лицом бульдога и голосом дрели. Лика кивнула.

Лифт поднял ее в другой мир. Тишина. Прохлада. Дорогие ковры. Аромат кофе из автомата. И туалеты… Да, пиздец. Кабинки забрызганы, пол – липкий от чего-то сладкого, в одной раковине – блевотина. Запах – смесь дезодоранта, мочи и дорогого парфюма, которым не смогли перебить первое.

Лика включила воду. Надела резиновые перчатки, уже потрескавшиеся. Брызнула чистящей дрянью, от которой резало глаза и першило в горле. Присела на корточки, начала оттирать пол у унитазов. Колени хрустели. Пот стекал по вискам, несмотря на холод. Она мыла, скребла, вытирала насухо. Кабинка за кабинкой. Раковина. Зеркало – на нем отпечатки губной помады. Блядь, опять. Вытирала до блеска.

В одной кабинке нашли пустую миниатюрку дорогого коньяка. В другой – сломанную заколку, похожую на золотую. Лика сунула заколку в карман. Сёме. Поиграет. Коньяк – вылила в унитаз. Запах ударил в нос. На секунду вспомнила Раю. Сжала зубы.

В семь тридцать зашевелился офис. Первые сотрудники – надушенные, в идеальных костюмах. Заходили в туалет, не глядя на нее. Как на мебель. Одна девушка в обтягивающем платье скривилась, увидев мокрый пол.

– Осторожно, тут мокро! – бросила она, не глядя. Лика прижалась к стене, пропуская ее.

– Извините, – голос прозвучал хрипло и чуждо.

Она доползала до конца. Руки в перчатках были мокрыми и холодными. Спина горела. Желудок сосало пустотой.

Восемь сорок пять. Она мчалась по переходам, толкаясь в толпе. Ветер на выходе из метро – ледяной нож. Место – у выхода, где все спешат. Выдали ярко-желтый жилет с логотипом "Мгновенные кредиты под 0%!", пачку листовок и картонную табличку на палке. Начальник – потный мужичок в кожанке – тыкнул пальцем: "Не стой столбом! Суй в руки! Улыбайся! Нам клиентов, а не кислых рож!"

Лика встала на указанное место. Ветер рвал листовки из рук. Она прижимала пачку к груди, судорожно протягивая каждую прохожим. Большинство не глядя отмахивались. Некоторые брезгливо морщились. Нет! – отрубали. Отвали! – огрызались подростки. Дерьмо ваше! – буркнул пьяный мужик, швырнув листовку под ноги.

Чувство, знакомое до тошноты. Всплыло: она в школе, шла по коридору, прижимая к груди стопку тетрадей – отличница, любимица учителей. "Лика, умница!" – улыбалась классная. А за углом, в туалете, ее уже ждали. "Смотрите, серая мышь приползла!" – чей-то злобный шепот. Девочки из "популярных". Толкнули. Плеснули водой из раковины на платье. Оторвали пуговицу. "Учительская подлизка! Заучка! От тебя воняет нищетой!" Она не плакала. Собрала тетради, вытерла лицо, пошла на урок. Села за парту, вся мокрая, с трясущимися руками. "Что с тобой, Лика?" – спросила учительница. "Упала. В лужу." – соврала она. Любимица учителей. Серая мышь, которую травили за… за всё. За то, что не такая. Школа была не спасением. Это была еще одна арена, где ее били словами и презрением. Она научилась прятаться. В книги. В пятерки. Но сквозь обложки тетрадей все равно просачивался запах нищеты и стыда. И этот запах витал вокруг нее и сейчас, на холодном ветру у метро.

Она пыталась улыбаться. Получился оскал. Щеки замерзли. Пальцы в тонких перчатках коченели. Ноги в промокших кроссовках застывали. Она переминалась с ноги на ногу, пытаясь согреться. Еще три часа. Три часа. Для Сёмы. Для лекарства.

В пачке листовок попалась помятая визитка Максима. Если вдруг бумажки снова улетят… Минута у больницы. Его осторожные глаза. На секунду стало чуть теплее. Потом ветер ударил с новой силой, вырывая листовки. Она погналась за одной, чуть не упав. Прохожие смеялись. Лика подобрала листовку, грязную от ботинок. Сунула обратно в пачку. Чуда не будет. Работай.